Турецкая цыганка

«Цыганка из Сардиса» (англ. The Gipsy of Sardis) — повесть Натаниэля Уиллиса 1835 года, изданная под псевдонимом Филип Слингсби (Philip Slingsby). Первые две части из трёх были с сокращениями и некоторыми изменениями переведены на русский Е. Ф. Коршем и выпущены в журнале «Библиотека для чтения» (т. XII, октябрь 1835) как «Турецкая цыганка» под провокационным псевдонимом А. Белкин, отсылающим к И. П. Белкину. Долгое время считалось, что произведение написал Осип Сенковский, редактор журнала, однако в 2011 году было определено, что его работа, видимо, свелась к формулированию задания Коршу, прибавлению псевдонима и незначительной правке перевода.

Цитаты

Добавления «Библиотеки для чтения» даны курсивом.

	Горбатый голландец, <…> который до того скитался между Иерусалимом и Нилом, то сделался существом совершенно восточным, как хаджи или как крокодил;..
	A humpbacked Dutch artist, <…> who had lingered about between Jerusalem and the Nile, till he was as much at home in the east, as a hajii or a crocodile…

	… деревянная чашка с парою цыплят, погребённых в кургане рису, похожем (польстим местному духу) на Алиаттову могилу, которая виднелась на равнине, явилась в средоточии мраморного пьедестала…
	… the wooden dish containing two chickens buried in a tumulus of rice, shaped (in compliment to the spirit of the spot) like the mound of Alyattis in the plain below, was placed in the centre of a marble pedestal…

… Еремей, который телом походил на обезьяну, а душою на Катона, и горбатый голландец телом и душою похож был на лимбургский сыр…

… жирный идеал русской купчихи, рослой, дородной и сдобной, как каравай. — VI; возможно, банальность, заменившая другую в оригинале: «the great, fat, pie-eating, yawning boarding-school misses one»

	— Еремей! — сказал я однажды, когда мы шли <…> в Стамбуле по улице конфетчиков, — я зайду поговорить с Мустафой и, быть может, не ворочусь до вечера. Возьми ты этот кусок леденцу (я поспешно взял глыбу леденцу с первого прилавка и подал ему), ступай домой и ешь: он называется по-здешнему «мир твоей глотке»…
	“Job!” said I, as we were dawdling along the street of confectioners, <…> “I am going to call at Mustapha’s.” <…> and giving him a great lump of candy from the nearest stall (its Oriental name by the way, is “peace-to-your-throat”)…

	Занавес из толстой, но полинявшей парчи так же ненарушимо охраняет вас на Востоке, как железные затворы на Западе…
	A curtain of thick but tarnished gold cloth (as sacred from intrusion in the East as the bolted and barred doors of Europe)…

	… пуская такую бездну дыма из ноздрей и изо рту, что в одно мгновение образовалось облако, и я имел здесь случай наблюдать полное затмение турка. — ироничное «полное затмение» улучшило банальный оригинал
	… pouring out a volume of smoke from his mouth and nostrils which obscured him for a moment from my sight.

Странное ощущение рождается в человеке, когда он идет в чужом одеянии и видит, что никому это не удивительно. Я не мог воздержаться от досады, заметив, что каждый грязный бусурман считает себя мне равным. После долгого странствия в чужих краях привычка возбуждать внимание и некоторый род значительности, придаваемый толпою особе и поступкам путешественника, делаются, наконец, удовольствием, и, потеряв это звание или возвратясь на родину, вам очень прискорбно видеть себя опять в разряде людей обыкновенных.

It is a singular sensation to be walking about in a strange costume, and find that nobody looks surprised. I could not avoid a slight feeling of mortification at the rude manner with which every dirty Mussulman took the wall of me. After long travel in foreign "… the habit of everywhere exciting notice as a stranger, and the species of consequence attached to the person and movements of a traveller, become rather pleasures than otherwise, and it is not without pain that one finds one self once more like common people.

	— Bestia Inglese! Экая английская скотина! — проворчал армянин, почти не трогаясь с места. На Востоке европейцу очень удобно быть неуклюжим: за все его глупости отвечают англичане.
	“Bestia Inglese !” muttered the Armenian…

	Я увидел себя в присутствии дюжины закрытых женщин; они сидели на полу в разных положениях. По приказанию нашего проводника <…> покрывала вдруг упали, и батарея отверстых неподвижных глаз выстрелила залпом прямо в наши.
	I found myself in the presence of a dozen veiled women, seated in various attitudes on the floor. At the command of our conductor <…> they dropped upon their hams, every veil was removed, and a battery of staring and un winking eyes was levelled full upon us.

О повести

	… какой-то неизвестный писатель под повестью «Турецкая цыганка» подписался Белкиным. Известно, что это псёдоним нашего гениального поэта, нашего очаровательного прозаика, А. С. Пушкина. Бедняжка, навьюча на себя это знаменитое имя, забыл, что оно задавит его, как Ахиллова броня Фирса. Дорого бы мы дали, чтоб узнать имя этого господина; мы только можем по слогу догадываться…
	— Александр Воейков, 21 октября 1835

	Радуюсь, что Сенковский промышляет именем Белкина; но нельзя ль (разумеется из-за угла и тихонько, например в М. Набл.) объявить, что настоящий Белкин умер и не принимает на свою долю грехов своего омонима?
	— Александр Пушкин, письмо П. А. Плетнёву около 11 октября 1835

«Турецкая цыганка» прежде всего говорит о том, каким огромным материалом располагал Сенковский-прозаик: не только Восток, но и этнография вообще, не только лингвистика и археология, но и философия и математика были соединены в сочетаниях причудливых и невероятных. Остроумие, понятое как способ подачи материала, остроумие далёких сравнений держало в подчинении всю эту массу разнородного материала. <…> Возможно, что он воспользовался историей знаменитого путешественника и ориенталиста Юлия Генриха Клапрота, который, покидая Россию, увёз с собой черкешенку и с которым Сенковский находился в переписке. (Стоит отметить, что Клапрот умер в 1835 году, а «Турецкая цыганка» <…> появилась в печати тотчас же после его смерти). <…> Столкновение двух авторских «я», одно из которых следует приписать спокойной позиции автора-мемуариста, борьба фельетонного стиля с автобиографией — вот что бросается в глаза при внимательном чтении «Турецкой цыганки». <…> Нарочитая холодность, деланное равнодушие — как это выпадает из сентиментальных и, без сомнения, искренних воспоминаний Сенковского о своей молодости! Скептический фельетонизм — нужно было всё же не иметь вкуса, чтобы испортить им эту вещь, которую можно было бы, кажется, поставить в один ряд с лермонтовской «Таманью»!

— Вениамин Каверин, «Барон Брамбеус», 1929, 1966