Московский наблюдатель

«Московский наблюдатель» — историко-литературный русский журнал, издававшийся в Москве в 1835—1839 годах. Редактором был Василий Андросов, в 1838—39 фактически — Виссарион Белинский, ведущим автором — Степан Шевырёв.

Цитаты о журнале

На сих днях роздано здесь, в Петербурге, с газетами и афишками, объявление без подписи о будущем журнале под заглавием «Московский наблюдатель», <…> в объявлении уверяют, что «в составлении этого журнала принимают постоянное участие все лучшие литераторы здешние и московские!!!..» Мы, на нашу долю, знаем уже несколько человек, которые, по мнению публики, литераторы не худшие, но крайне изумились, прочитав в этой безыменной афишке, что они тоже принимают постоянное участие в журнале, о существовании которого только теперь узнают в первый раз. Не мешает известить публику, что они, во всяком случае, не принимают участия в шарлатанстве.

— Фаддей Булгарин и Николай Греч

	Мы <…> желаем идти навстречу поколению мыслящему; желаем противодействовать преобладающему духу торговли в нашей литературе и всем злоупотреблениям, от него проистекающим; желаем доказать на деле, что может у нас существовать критика непроизвольная, благонамеренная, честная, и тем содействовать несколько к утверждению национального взгляда на произведения словесности как нашей, так и иноземной.
	— Степан Шевырёв, «Словесность и торговля», март 1835

«Московский наблюдатель», журнал, поддерживаемый участием всех лучших московских и некоторых петербургских литераторов, скуден вообще критической частью. Он редко садится в кресла рецензента; но когда уж сядет, то надевает полный наряд судьи, облекается в торжественную мантию, раскладывает перед собой все литературные законы, принимает чиновную осанку, изрекает суд во всех формах европейской цивилизации. Вообще должно отдать ему справедливость, что он никогда не унижается до полемических схваток, остерегается запальчивости и увлечения, не любит шума, всегда холоден, хотя и не всегда чужд пристрастия. Но главное не в форме, а в законоположении, которым водится его судопроизводство. «Наблюдатель» судит по старому кодексу французского классического вкуса, по обветшалым понятиям Баттё и Лагарпа, хотя и скрывает их под новыми выражениями, излагает новым нынешним языком. Среди жалкого безначалия нашей словесности он проповедует род литературной реставрации, не потому чтобы возвращал её к минувшим своенародным образцам, а потому что предписывает ей искать спасения в каком-то аристократическом изяществе, в утончённой отборности и спесивом этикете языка, точь-в-точь как бывало во французской литературе XVIII столетия. По мнению «Наблюдателя», литература должна говорить языком высшего общества, держаться паркетного тона, быть эхом гостиных; и, в этом отношении, он простирает до фанатизма свою нетерпимость ко всему уличному, мещанскому, чисто народному. <…> Итак, система «Московского наблюдателя», <…> будучи неосновательна в идее, совершенно невозможна для исполнения по настоящему состоянию нашей цивилизации. Будь она принята, чего боже избави! наш бедный язык, и без того уже так обессиленный, так истощенный, скоро выцвел бы совершенно, самым жалким, самым ничтожным пустоцветом!

— Николай Надеждин, «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности», январь 1836

Домашние наши новомыслители, которых деятельность начинается с покойной «Мнемозины» и продолжается сквозь ряд покойных журналов в нынешнем «Московском наблюдателе», беспрестанно придумывают новые слова и выражения, чтоб выразить то, чего они сами не понимают. Сперва они выезжали на чужеземных <…>. Теперь они прибавили к чужеземщине множество русских слов, дав простому их значению таинственный смысл.

— Фаддей Булгарин, «Журналистика», 23 июня 1838

… в прошедшем году «Наблюдатель» представлял какое-то странное явление. Он явился каким-то вздорливым юношею, а что всего хуже, пустился в философию и при конце года мог сказать: «О философия! ты срезала меня!..» <…> [потом] занёс дичь, забросался во все стороны, заговорил таким языком, что не знали мы: смеяться? жалеть ли? Но то был сильный, кратковременный перелом к лучшему. «Наблюдатель» после этого снова умер, не дожидаясь зимы, теперь опять ожил и сделался совсем другой журнал. Осталось от прежнего немножко раздражительности, немножко странности в языке, но какое сравнение с прошлым годом. <…> Впрочем, и в солнце есть пятна, а «Наблюдатель» не солнце, а разве комета без хвоста…

— Николай Полевой, «Летопись русских журналов за 1839 год», февраль

• см. Николай Чернышевский, 6-ю статью «Очерков гоголевского периода русской литературы», 1856

Виссарион Белинский

• см. «Ничто о ничём, или Отчёт г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы», март 1836 — фрагменты от слов «Петербургские журналы уверяют…» и «Первая ошибка «Наблюдателя»…

Вы пишете, что желали бы видеть меня издателем журнала с 3000 подписчиков, а я бы охотно помирился и на половине: «Телеграф» никогда не имел больше, а между тем его влияние было велико. <…> Журнал с таким направлением, которое я могу дать, всегда будет для аристократии читающей публики, а не для толпы, и никогда не может иметь подобного успеха. <…> Но видите ли: для этого нужно объявить программу перед новым годом, а не в марте или в мае, и программу нового журнала с новым названием, потому что воскресить репутацию старого, и ещё такого, как «Наблюдатель», так же трудно, как восстановить потерянную репутацию женщины. Сверх того, в Москве издавать журнал не то, что в Петербурге: в нашей ценсуре (московской) царствует совершенный произвол: вымарывают большею частию либеральные мысли, подобные следующим: 2х2=4, зимою холодно, а летом жарко, в неделе 7 дней, а в году 12 месяцев. Но это бы ещё ничего — пусть марают, лишь бы не задерживали. <…> Вы знаете, что владелец «Наблюдателя» — Н. С. Степанов, у него есть все средства, сверх того, — хорошая своя типография. Если бы ему позволили объявить себя издателем, как Смирдину <…>. Ещё лучше, если бы ко всему этому мне позволили выставить своё имя, как редактора, потому что В. П. Андросов охотно бы отказался от журнала и всех прав на него. Но зачем говорить о невозможном?

— письмо И. И. Панаеву 10 августа 1838

Я довольно непосиден и не долго сижу на одном месте, и потому я давно уже дальше «Наблюдателя». Смешная и детская сторона его совсем не в нападках на Шиллера, а в этом обилии философских терминов (очень поверхностно понятых), которые и в самой Германии, в популярных сочинениях, употребляются с большою экономиею. Мы забыли, что русская публика не немецкая, и, нападая на прекраснодушие, сами служили самым забавным примером его. Статья Бакунина погубила «Наблюдатель» не тем, что бы она была слишком дурна, а тем, что увлекла нас (особенно меня — за что я и зол на неё), дала дурное направление журналу и на первых порах оттолкнула от него публику и погубила его безвозвратно в её мнении.

— письмо Н. В. Станкевичу 2 октября 1839

Медленно умирал «Наблюдатель», как вдруг, весною 1838 года, вздумал ожить, — и вот поюнел и позеленел, и заговорил живым языком, восторженною речью, словом, расходился, как рьяный немецкий студент. Но добрый и пылкий юноша не понял великой истины, что чувство чувством, мысль мыслью, талант талантом, а опытность и осторожность своим чередом. С первой же книжки начал он сыпать новыми идеями и новыми словами, не догадавшись, что не годится так вдруг и неосторожно будить заспавшихся эпименидов, вместо того, чтобы сначала понемногу их расталкивать. Тщетно представлял он и изящную прозу, и изящные стихотворения, и новые идеи: публика видела одни новые, непонятные для неё слова да неаккуратность в выходе книжек, — и бедный юноша не хотел умирать медленною смертию, по-филистерски, … посреди детей, Плаксивых баб и лекарей, но скоропостижно исчез и пропал без вести…

— «Репертуар русского театра. Третья книжка», апрель 1840

… явился новый непримиримый враг «Библиотеки для чтения» — «Московский наблюдатель»; но <…> «Библиотека для чтения» сделала вид, что даже и не заметила этого нового врага. На другой же год своего существования «Московский наблюдатель» начал засыпать, говоря рыболовным термином. В 1838 году он вздумал было ожить, из жёлтого цвета — эмблемы головной боли, облёкся в зелёный цвет — эмблему надежды; но хотя его надежды и были велики, однако покоряясь воле судьбы неумолимой, он скончался вмале.

— «Журналистика», июль 1841

Николай Гоголь

Как мне прислать вам повесть, когда моя книга уже отпечатана и завтра должна поступить в продажу. Мерзавцы вы все московские литераторы. С вас никогда не будет проку. Вы все только на словах. Как! затеяли журнал, и никто не хочет работать! Как же вы можете полагаться на отдельных сотрудников, когда не в состоянии положиться на своих. <…> Вы посмотрите, на петербургские <…> журналы: каждый из них чуть ли не сто лет собирается прожить. А вам что? Вы сначала только раззадоритесь, а потом чрез день и весь пыл ваш к чорту. И на первый номер до сих пор нет ещё статей. Да вам должно быть стыдно, имея столько голов, обращаться к другим <…>. Но ваши головы думают только о том, где бы и у кого есть блины во вторник, середу, четверг и другие дни. <…> Признаюсь, я вовсе не верю существованию вашего журнала более одного года. Я сомневаюсь, бывало ли когда-нибудь в Москве единодушие и самоотвержение <…>. Ей-Богу, вы все похожи на петербургских ширамижников, шатающихся по борделям с мелочью в кармане, назначенною только для расплаты с извозчиками. — Скажи пожалуста, как я могу работать и трудиться для вас, когда знаю, что из вас никто не хочет трудиться.

— письмо М. П. Погодину 20 февраля 1835

	Вам просьба от лица всех, от литературы, литераторов и от всего, что есть литературного: поддержите Москов. наблюдатель. <…> Ради Бога уговорите москвичей работать. Грех, право грех им всем.
	— письмо С. П. Шевырёву 10 марта 1835

Новый журнал нужен был не для публики, <…> но собственно для литераторов, различно притесняемых Библиотекою. <…> Но уже один слух о новом журнале возбудил негодование Библиотеки для чтения <…>. Статья, помещённая по этому же случаю в Северной пчеле, казалось, была писана человеком, в отчаянии предвидевшим свою конечную погибель. <…> Новый журнал, несмотря на ревностное старание привести себя во всеобщую известность, не имел средств огласить во все углы России о своём появлении, потому что единственные глашатаи вестей были его противники — Северная пчела и Библиотека для чтения, которые, конечно, не поместили бы благоприятных о нём объявлений. Он начался довольно поздно, не с новым годом, следственно не в то время, когда обыкновенно начинаются подписки, наконец он пренебрёг быстрым выходом книжек и срочною их поставкою. Но важнейшие причины неуспеха заключались в характере самого журнала. По первым вышедшим книжкам уже можно было видеть, что предположение журнала было следствием одного горячего мгновения. В Московском наблюдателе тоже не было видно никакой сильной пружины, которая управляла бы ходом всего журнала. Редактор его виден был только на заглавном листке. Имя его было почти неизвестно. Он написал доселе несколько сочинений статистических, имеющих много достоинства, но которых публика чисто литературная не знала вовсе. Литературные мнения его были неизвестны. В этом состояла большая ошибка издателей Московского наблюдателя. Они позабыли, что редактор всегда должен быть видным лицом. На нём, на оригинальности его мнений, на живости его слога, на общепонятности и общезанимательности языка его, на постоянной свежей деятельности его, основывается весь кредит журнала. Но г-н Андросов явился в Московском наблюдателе вовсе незаметным лицом. Если желание издателей было постановить только почётного редактора, как вошло в обычай у нас на ленивой Руси, то в таком случае они должны были труды редакции разложить на себя; но они оставили всю ответственность на редакторе, и Московский наблюдатель стал похож на те учёные общества, где члены ничего не делают и даже не бывают в присутствии, между тем, как президент является каждый день, садится в свои кресла и велит записывать протокол своего уединённого заседания. <…> Замечательные статьи, поступавшие в этот журнал, были похожи на оазисы, зеленеющие посреди целого моря песчаных степей. Притом издатели, как кажется, мало имели сведения о том, что нравится и что не нравится публике. Статьи часто хорошие делались скучными, потому только, что они тянулись из одного нумера в другой с несносною подписью: «продолжение впредь». <…> Наблюдатель начался оппозиционною статьёю г. Шевырёва, <…> [которая] скользнула по Библиотеке для чтения, как пуля по толстой коже носорога, от которой даже не чихнуло тучное четвероногое. Выславши эту пулю, Московский наблюдатель замолчал, — доказательство, что он не начертал для себя обдуманного плана действий и что решительно не знал, как и с чего начать. <…> Только постоянным действием мог Наблюдатель дать себе ход и сделать имя своё известным публике <…>. Чрез несколько нумеров показалась наконец статья, посвящённая Брамбеусу <…>. Несколько безгласных книжек, выходивших вслед за тем, совершенно погрузили М. наблюдателя в забвение. Даже самая Библиотека для чтения перестала наконец упоминать о нём, как о бессильном противнике;..

— «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», март 1836