Письма Александра Пушкина Петру Плетнёву
Здесь представлены письма Александра Пушкина своему другу Петру Плетнёву. Сохранилось 31 письмо с 27 марта 1816 по 21 декабрь 1836 года.
Цитаты
[править]Я долго не отвечал тебе, мой милый Плетнёв; собирался отвечать стихами, достойными твоих, но отложил попечения, положение твоё против меня слишком выгодно, и ты слишком хорошо, умеючи им воспользовался. Если первый стих твоего послания написан также от души, как и все прочие — то я не раскаиваюсь в минутной моей несправедливости — она доставила неожиданное украшение словесности. <…> Ты конечно б извинил мои легкомысленные строки, если б знал, как часто бываю подвержен так называемой хандре. В эти минуты я зол на целый свет, и никакая поэзия не шевелит моего сердца. Не подумай однако, что не умею ценить неоспоримого твоего дарования. <…> когда я в совершенной памяти — твоя гармония, поэтическая точность, благородство выражений, стройность, чистота в отделке стихов пленяют меня, как поэзия моих любимцев.[К 1] — ноябрь — декабрь 1822, черновик |
Брат Плетнёв! не пиши добрых критик[1]! Будь зубаст и бойся приторности! — Л. С. Пушкину и Плетнёву, 15 марта 1825 |
Покойный имп[ератор] в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки не-религиозные[К 2] — других художеств за собою не знаю. Ужели молодой наш царь не позволит удалиться куда-нибудь, где бы потеплее? — 2-я половина (не позднее 25) января 1826 |
1830
[править]Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Ал. Пушкину, являясь перед Россией с Борисом Годуновым, заговорить об Фаддее Булгарине? кажется не прилично.[К 3] — около (не позднее) 5 мая |
Осень подходит. Это любимое моё время — здоровье моё обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настаёт… — 31 августа |
Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привёз сюда: 2 последние главы Онегина, 8-ю, 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий <…>. Сверх того, написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Ещё не всё <…>: написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся — и которые напечатаем также Anonyme — под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает. <…> охота <Дельвигу> было печатать конфектный билетец этого несносного Лавинья. Но всё же Дельвиг должен оправдаться перед государём. Он может доказать, что никогда в его «Газете» не было и тени не только мятежности, но и недоброжелательства к правительству. Поговори с ним об этом. А то шпионы-литераторы заедят его как барана, а не как барона. — 9 декабря |
1831
[править]Видел я <…> «Цветы»; странная вещь, непонятная вещь![1] Дельвиг ни единой строчки в них не поместил. Он поступил с нами, как помещик со своими крестьянами. Мы трудимся — а он сидит[К 5] на судне да нас побранивает. Не хорошо и не благоразумно. Он открывает нам глаза и мы видим, что мы в дураках. <…> — Бедный Глинка работает как батрак, а проку всё нет. Кажется мне, он с горя рехнулся. Кого вздумал просить к себе в кумовья![К 6] вообрази, в какое положение приведёт он и священника и дьячка, и куму и бабку, да и самого кума, — которого заставят же отрекаться от дьявола, плевать, дуть, сочетаться и прочие творить проделки. Нащокин уверяет, что всех избаловал покойник царь, который у всех крестил ребят. Я до сих пор от дерзости Глинкиной опомниться не могу. <…> |
Что Газета наша? надобно нам об ней подумать. Под конец она была очень вяла; иначе и быть нельзя: в ней отражается русская литература. В ней говорили под конец об одном Булгарине; так и быть должно: в России пишет один Булгарин. Вот текст для славной филипике. Кабы я не был ленив, да не был жених, да не был очень добр, да умел бы читать и писать, то я бы каждую неделю писал бы обозрение литературное — да лих терпения нет, злости нет, времени нет, охоты нет. Впрочем посмотрим. |
Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нём как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и всё. — 21 января |
Баратынский собирается написать жизнь Дельвига. <…> Вы были свидетелями возмужалости его души. Напишем же втроём жизнь нашего друга![К 7], жизнь богатую не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами. — 31 января |
Деларю слишком гладко, слишком правильно, слишком чопорно пишет для молодого лицеиста. В нём не вижу я ни капли творчества, а много искусства. Это второй том Подолинского. Впрочем, может быть, он и разовьётся. — около (не позднее) 14 апреля |
Что же твой план Сев. Цветов в пользу братьев Дельвига? <…> Во всяком случае проза нужна; коли ты ничего не дашь, так она сядет на мель. Обозрения словесности не надобно; чорт ли в нашей словесности? придётся бранить Полевого, да Булгарина. К стати ли такое аллилуия на могиле Дельвига? — около (не позднее) 11 июля |
Не холера опасна, опасно опасение, моральное состояние, уныние, долженствующее овладеть мыслящим существом в нынешних страшных обстоятельствах. Холера через неделю вероятно прекратится; но С[арское] село будет ещё долго окружено карантинами <…>. К стати: не умер ли Михаил Бестужев-Рюмин? говорят, холера уносит пьяниц. С душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив. Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв, Хвостов торчит каким-то кукишем похабным. Перечитывал я на днях письма Дельвига; в одном из них пишет он мне о смерти Д. Веневитинова. «Я в тот же день встретил Хвостова <…> и чуть не разругал его: зачем он жив?» — Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни моё пророческое слово: Хвостов и меня переживёт. Но в таком случае, именем нашей дружбы, заклинаю тебя, его зарезать — хоть эпиграммой. — 3 августа |
Посылаю тебе <…> сказки моего друга Ив. П. Белкина <…>. |
1835
[править]Ты мне советуешь продолжать «Онегина», [уверяя меня, что я его не кончил] — 1—15 сентября, черновик |
Спасибо, великое спасибо Гоголю за его Коляску, в ней альманах[1] далеко может уехать <…>. Ты требуешь имени для альманаха: назовем его Арион или Орион; я люблю имена, не имеющие смысла; шуточкам привязаться не к чему. Лангера заставь также нарисовать виньетку без смысла. Были бы цветочки, да лиры, да чаши, да плющ, как на квартере Алекс.[андра] Ив.[ановича] в комедии Гоголя[1]. <…> Радуюсь, что Сенковский промышляет именем Белкина; но нельзя ль (разумеется из-за угла и тихонько, например в М. Набл.) объявить, что настоящий Белкин умер и не принимает на свою долю грехов своего омонима?[К 8] — около (не позднее) 11 октября |
Комментарии
[править]- ↑ Комментарий к письму Л. С. Пушкину 4 сентября 1822 (см. там пояснения), которое тот показал Плетнёву. Владимир Набоков назвал письмо «утешительными, но лживыми заверениями» («„Евгений Онегин“: роман в стихах Александра Пушкина», 1964).
- ↑ В письме письмо П. А. Вяземскому апреля — 1-й половины мая 1824.
- ↑ «Борис Годунов» задерживался цензурой с декабря 1826 г., когда по распоряжению Николая I, который недавно обещал быть личным цензором Пушкина, кто-то из III отделения (вероятно, Булгарин) сделал критический конспект рукописи[2], Булгарин в начале 1830 издал исторический роман «Димитрий Самозванец», который Пушкин и его друзья подозревали в плагиате (Булгарин в письме Пушкину от 18 февраля отрицал это)[3].
- ↑ Комментарии: П. А. Вяземского: «Перед этим читал [Василий Львович Катенина] в «Литературной Газете». Пушкин говорит, что он при этих словах и вышел из комнаты, чтобы дать дяде умереть исторически»[4]; П. И. Бартенева: «Нам передавали современники, что, услышав эти слова, <…> Пушкин направился на цыпочках к двери и шепнул собравшимся родным и друзьям его: „Господа, выдемте; пусть это будут последние его слова“»[5].
- ↑ Парафраз из письма Вяземскому 2 января.
- ↑ В стихотворении «Бедность и утешение» есть слова: «Бог даст детей?.. — Ну, что ж? — пусть он наш будет кум!»[1]
- ↑ Записки Баратынского пропали, Пушкин и Плетнёв, насколько известно, не писали подобного[6]
- ↑ Сенковский под псевдонимом А. Белкин опубликовал в 1835 повести «Потерянная для света повесть» и «Турецкая цыганка». От первой Пушкин отказался в письме М. П. Погодину начала мая[1].
Примечания
[править]- ↑ 1 2 3 4 5 6 Л. Б. Модзалевский, И. М. Семенко. Примечания // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 10. Письма. — 2-е изд., доп. — М.: Академия наук СССР, 1958.
- ↑ Г. О. Винокур. Комментарии к «Борису Годунову» // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Т. 7. Драматические произведения. — Л.: АН СССР, 1935. — С. 412-5.
- ↑ Е. О. Ларионова. Примечания к «Анекдоту» Ф. В. Булгарина // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001. — С. 451-2.
- ↑ П. А. Вяземский. Полное собрание сочинений: в XII томах. Изд. графа С. Д. Шереметева. Т. IX. Старая записная книжка. — СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1884. — С. 139.
- ↑ Русский Архив. — 1870. — С. 1369.
- ↑ М. Л. Гофман. Е. А. Боратынский. Биографический очерк. — C.-Пб., 1914. — С. 56.