Умирающий изнутри
«Умирающий изнутри» (англ. Dying Inside) — психологическо-фантастический роман Роберта Силверберга 1972 года.
Цитаты
[править]В своей вылинявшей голубой джинсовой куртке, тяжелых ботинках и полосатых клешах последнего писка моды 1969 года он кажется почти юным, по крайней мере если не смотреть на лицо. На самом же деле он выглядит, словно беглец из подпольной исследовательской лаборатории, где лысеющие морщинистые головы изможденных мужчин среднего возраста пересаживают на тела подростков. — 1 | |
In his faded blue denim jacket, heavy-duty boots, and 1969-vintage striped bells he presents a superficially youthful appearance, at least from the neck down; but in fact he looks like some sort of refugee from an illicit research laboratory where the balding, furrowed heads of anguished middle-aged men are grafted to the reluctant bodies of adolescent boys. |
Через мгновение я слышу скрежет тормозящих колес, стук металла о металл и одновременно улавливаю целый рой мыслей, стремящихся ко мне со стороны севера из пяти или шести вагонов приближающегося поезда. Спрессованные в единую массу мысли пассажиров с невероятной силой давят на меня. Они дрожат, как желеподобная масса планктона, жестко втиснутая в аквариум, создавая единый организм, в котором утрачены индивидуальности. По мере того как поезд приближается к станции, я могу уже уловить отдельные всплески и звуки конкретных личностей: мощный укол желания, всплеск ненависти, муку сожаления, бесцельное внутреннее бормотание, поднимающееся из глубин, словно страшные скрипы и вздохи музыки, исполняемой оркестром симфонии Малера. — 1 | |
In a moment I hear the wailing of onrushing wheels, metal on metal, and simultaneously I pick up the blasting impact of a sudden phalanx of minds all rushing toward me at once out of the north, packed aboard the five or six cars of the oncoming train. The compressed souls of those passengers form a single inchoate mass, pressing insistently against me. They quiver like trembling jellylike bites of plankton squeezed brutally together in some oceanographer’s net, creating one complex organism in which the separate identities of all are lost. As the train glides into the station I am able to pick up isolated blurts and squeaks of discrete selfhood: a fierce jab of desire, a squawk of hatred, a pang of regret, a sudden purposeful inner mumbling, rising from the confusing totality the way odd little scraps and stabs of melody rise from the murky orchestral smear of a Mahler symphony. |
О да, добрый Сэмюэл, у тебя всегда найдется пара мрачных слов. — 1 | |
Ah yes, the good Samuel, always ready with a word or two of bleak comfort. |
Мозг, разум может думать по-испански, по-баскски, по-венгерски или фински, но душа думает на безъязыковом языке, доступном каждому. — 3 | |
The mind may think in Spanish or Basque or Hungarian or Finnish, but the soul thinks in a languageless language accessible to any prying sneaking freak who comes along to peer at its mysteries. |
Нам нужно испробовать другие способы вернуть силу к жизни. Изобрести что-то новое. Бичевание ума, что ли? Да. Я попробую, буду избивать себя метафорической дубинкой. Бичевание больного, слабого, дрожащего, распустившегося разума. Предательского, ненавистного разума. — 5 | |
We must try some other way of goading the power back to life. Invent something new. Flagellation of the mind, perhaps? Yes. I’ll try that. I’ll get out the metaphorical cudgels and let myself have it. Flagellation of the aching, weakening, throbbing, dissolving mind. The treacherous, hateful mind. |
Моя сила, даже в момент её расцвета, никогда не могла с такой мощью вторгаться в сознание, как Американская телефонно-телеграфная компания. — 7 | |
My power even at its height was never equal to the task of penetrating the consciousness of the American Telephone & Telegraph Company. |
Вы помните 68-й? В тот год мы все очнулись с мыслью, что дело разлетается. Я имею в виду, американское общество. Странное чувство упадка и неизбежного конца, так знакомое нам всем, — оно ведь берёт своё начало в 1968 году, не так ли? Когда мир вокруг нас приобрел процесс жестокого распада, это вошло в наши души,.. — 10 | |
Do you remember ’68 at all? That was the year we all woke up to the fact that the whole business was coming apart. I mean American society. That pervasive feeling of decay and imminent collapse, so familiar to us all—it really dates from ’68, I think. When the world around us became a metaphor for the process of violent entropic increase that had been going on inside our souls… |
Весной 68-го в Колумбии вспыхнул мятеж. Радикально настроенные студенты оккупировали кампус (Керк, убирайся!), никто не учился (Закройте!). На последний экзамен прибыла полиция, и в результате ночной потасовки многим выпускникам раскроили черепа и в сточные канавы лилась высококачественная кровь. <…> Мы видели прелестных девушек из Колледжа Барнарда, расстегнувших свои блузки и размахивавших голыми грудями перед носом озверевших копок, одновременно выкрикивая англосаксонские слова, как девушки той отдаленной эпохи, о которой те и не слыхивали. Видели группу оборванных парней из Колумбии, ритуально писающих на книгу документов, добытых из кабинета какого-то ученого, сочиняющего докторскую. Я понял, что для человечества нет надежды, даже если лучшие из нас способны озвереть во имя любви, мира и равенства людей. <…> Однажды, отчаявшись, осознав, что я живу в мире, где две фракции маньяков сражаются за контроль над сумасшедшим домом, после одной особенно кровопролитной схватки, меня вырвало в Риверсайд-парке... — 10 | |
In the spring of ’68 we had the riots at Columbia, with radical students occupying the cam—pus (“Kirk Must Go!”) and classes being suspended (“Shut It Down!”) and final exams called off and nightly confrontations with the police, in the course of which a good many undergraduate skulls were laid open and much high-quality blood leaked into the gutters. <…> Watching sweet Barnard girls ripping open their blouses and waving their bare breasts at horny, exasperated cops, while simultaneously shrieking ferocious Anglo-Saxonisms that the Barnard girls of my own remote era hadn’t ever heard. Watching a group of young shaggy Columbia men ritualistically pissing on a pile of research documents that had been liberated from the filing cabinet of some hapless instructor going for his doctorate. It was then that I knew there could be no hope for mankind, when even the best of us were capable of going berserk in the cause of love and peace and human equality. <…> once, in despair, realizing I was living in a world where two factions of lunatics were battling for control of the asylum, I went off to vomit in Riverside Park after a particularly bloody riot... |
В 68-м я жил недалеко от Колумбии в обшарпанном отеле на 114-й улице, где имел одну довольно большую комнату, удобства в виде кухни и ванны и бесплатных тараканов. — 10 | |
I was living near Columbia in ’68, in a seedy residence hotel on 114th Street, where I had one mediumbig room plus kitchen and bathroom privileges, cockroaches at no extra charge. |
В этом месте принято было вести себя так, словно твои соседи невидимы. Старая добрая нью-йоркская традиция. — 10 | |
In this place it was proper to behave as though your neighbors were invisible. The fine old New York tradition. |
Я падаю на колени и изучаю грязный ковёр. Ему, наверное, миллион лет, выцветший, облезлый кусок плейстоцена. — 10 | |
I drop to my knees and explore the dirtencrusted carpet, a million years old, a faded thinning threadbare piece of the Pleistocene. |
Октябрь умирает слишком быстро. Небо покрыто нездоровыми прожилками и окутано печальными, тяжёлыми, низко нависшими облаками. — 11 | |
October is dying too quickly. The sky is mottled and unhealthy-looking, cluttered by sad, heavy, low-hanging clouds. |
Вот я сижу. Приёмные часы. На коленях покоится тонкая папка для бумаг, застёгнутая резиновым ремнём. Внутри неё начисто отпечатанные, каждая в собственной бумажной обложке, пять семестровых работ, продукция моей рабочей недели. «Романы Кафки». «Шоу как трагик». «Концепция искусственности первоначального утверждения». «Одиссей как символ общества». «Трагедии Эсхила и Аристофана». Старое академическое дерьмо, подтвержденное в своей безнадёжной дерьмовости радостным желанием молодых умников позволить проделать за них всю работу старому выпускнику. <…> Спешащие студенты с кучей книг. Развевающиеся на ветру волосы, спортивная осанка. Они все кажутся мне пугающе юными, даже бородатые. Особенно бородатые. Осознаете ли вы, что с каждым годом в мире появляется все больше и больше молодых людей? Их число все растет, в то время как старики откатываются на другой конец кривой, и я стремлюсь к могиле. Сегодня даже преподаватели кажутся мне молодыми. Люди, имеющие степень доктора, могут быть на пятнадцать лет моложе меня. Разве это не убийственная мысль? Представьте малыша, рождённого в 1950 году, который сейчас уже доктор. А в том 1950-м я брился три раза в неделю и мастурбировал по средам и субботам. Я был здоровым подростком пяти футов девяти дюймов роста с амбициями, мечтами и знаниями, я был уже личностью. В 1950-м вновь испеченные доктора филологии были беззубыми младенцами, только что покинувшими чрево матери, со сморщенными личиками и красной кожей. Как могли эти младенцы так быстро стать докторами? Они перешагнули через меня, как через камень на их пути. — 11 | |
Here I sit. Office hours. On my knees rests a thick manila folder, held closed by a ballsy big rubber band. Within, neatly typed, each with its own coppery paperclip, are five term papers, the products of my busy week. The Novels of Kafka. Shaw as Tragedian. The Concept of Synthetic A Priori Statements. Odysseus as a Symbol of Society. Aeschylus and the Aristotelian Tragedy. The old academic bullshit, confirmed in its hopeless fecality by the cheerful willingness of these bright young men to let an old grad turn the stuff out for them. <…> Students hurrying by, clutching mounds of books. Hair rippling in the wind, breasts bobbling. They all look frighteningly young to me, even the bearded ones. Especially the bearded ones. Do you realize that each year there are more and more young people in the world? Their tribe ever increases as the old farts drop off the nether end of the curve and I shuttle graveward. Even the professors look young to me these days. There are people with doctorates who are fifteen years younger than I am. Isn’t that a killer? Imagine a kid born in 1950 who has a doctorate already. In 1950 I was shaving three times a week, and masturbating every Wednesday and Saturday; I was a hearty pubescent bulyak five feet nine inches tall, with ambitions and griefs and knowledge, with an identity. In 1950 today’s newly fledged Ph.D.’s were toothless infants just squirting from the womb, their faces puckered, their skins sticky with amniotic juices. How can those infants have doctorates so soon? Those infants have lapped me as I plod along the track. |
Я рассматриваю свою способность, как какого-то червя, обвившего мой мозг, бедного усталого, морщинистого червя, его некогда блестящая кожа потускнела и покрылась складками. — 11 | |
visualize the power as a sort of worm wrapped around my cerebrum, a poor tired worm, wrinkled and shrunken, its once-glossy skin now ulcerous with shabby, flaking patches. |
В наиболее впечатляющие достоевские моменты жизни, Дэвид Селиг любил думать о своей силе, как о проклятии, суровом наказании за некий невозможный грех. Печать Каина, возможно. — 12 | |
In his more flamboyantly Dostoevskian moments, David Selig liked to think of his power as a curse, a savage penalty for some unimaginable sin. The mark of Cain, perhaps. |
Тема Электры у Эсхила, Софокла и Эврипида (The “Electra” Theme in Aeschylus, Sophocles, and Euripides, сочинение героя романа) | |
God help me to think black. <…>get some soul into it, you hear? Okay, now. There was this cat Agamemnon, he was one big important fucker, you hear, he was The Man, but he got fucked all the same. His old lady Clytemnestra, she was makin’ it with this chickenshit muthafuck Aegisthus, and one day she say, Baby, let’s waste old Aggie, you and me, and then you gonna be king—gwine be king?—gonna—and we have a high ole time. Aggie, he off in the Nam runnin’ the show, but he come home for some R & R and before he know what happenin’ they stick him good, right, they really cut him, and that all for him. Now there this crazy cunt Electra, dig, she the daughter of ole Aggie, and she get real uptight when they use him up, so she say to her brother, his name Orestes, she say, listen, Orestes, I want you to get them two muthafucks, I want you to get them real good. Now, this cat Orestes he been out of town for a while, he don’t know the score, but— |
Жирный Папа Иоанн похож на откормленного рабби. — 15 | |
Fat Pope John, looking like a well-fed rabbi. |
— Твоя проблема, Селиг, в том, что ты — глубоко религиозный человек, который случайно не верит в Бога. — 16 | |
“The real trouble with you, Selig, is that you’re a deeply religious man who doesn’t happen to believe in God.” |
Как умирающий, прикованный к постели, парализованный, но все понимающий, он видел, как родственники растаскивают его имущество. Сегодня уносят телевизор, а завтра первое издание Теккерея, потом ножки, затем покончат с Пиранези, наступит время горшков и сковородок, горизонтальных жалюзи, галстуков и брюк, а к следующей неделе возьмутся за пальцы ног, кишки, мозоли, легкие и ноздри. Для чего им мои ноздри? — 17 | |
Like a dying man confined to his bed, paralyzed but observant, watching his relatives pilfer his goods. This day the television set has gone, and this day the Thackeray first editions, and this day the spoons, and now they have made off with my Piranesis, and tomorrow it will be the pots and pans, the Venetian blinds, my neckties, and my trousers, and by next week they will be taking toes, intestines, corneas, testicles, lungs, and nostrils. What will they use my nostrils for? |
Наступает мрачное равноденствие. Мутная луна выглядит словно изношенный старый череп. Листья дрожат и, срываясь с веток, падают. Закат угасает. Потрёпанный голубь слетел вниз, на землю. Тьма сгущается. Всё исчезает. Лиловая кровь застывает в жилах, холод охватывает сердце, душа уменьшается. Цвета блекнут. Серая пора и, боюсь, скоро станет ещё серее. Обитатели дома — мысли иссохших мозгов в засуху. — 17 | |
Now comes a dark equinox out of its proper moment. The bleached moon glimmers like a wretched old skull. The leaves shrivel and fall. The fires die down. The dove, wea¬rying, flutters to earth. Darkness spreads. Everything blows away. The purple blood falters in the narrowing veins; the chill impinges on the straining heart; the soul dwindles; even the feet become untrustworthy. Words fail. Our guides admit they are lost. That which has been solid grows transparent. Things pass away. Colors fade. This is a gray time, and I fear it will be grayer still, one of these days. Tenants of the house, thoughts of a dry brain in a dry season.[1] |
Несчастный наполовину съеденный ужин — хорошая еда пропала зря. (В Европе голодают дети, Дэйв. Ешь. Ешь.) В конце концов, сидя над грустными развороченными остатками креветки с обжаренным рисом и чувствуя горечь от постигшего меня несчастья,.. — 18 | |
... a miserable half-eaten dinner, good food gone to waste. (Children are starving in Europe, Duv. Eat. Eat.) Afterwards, sitting around over the sad scattered remnants of my shrimp with sizzling rice and feeling myself drop deep into bereavement, |
... секс, в конце концов, это способ общения с другими людьми, даже когда все другие пути закрыты. — 19 | |
... sex is, after all, a way of establishing communication with other human beings, and certain other channels of communication appear to be closing for him. |
Carew is a courtly and elegant poet, whose work reflects influences both of Jonson’s precise classicism and Donne’s grotesque fancy—an interesting synthesis. His poems are neatly constructed and sharp of diction;.. |
Я любил прогуляться босиком в <её> разуме[2]... — 20 | |
I used to wander barefoot in <her> mind… |
Я вообще не понимаю, почему достаточно пожившие люди, знающие что почём, вообще женятся. Зачем делать из любви контракт? Зачем ввергать себя в пучины закона? Зачем приглашать юристов, чтобы трахнуть собственную подругу? Брак для незрелых, ненадёжных и невежественных. Мы, прошедшие огни, воды и медные трубы, согласны жить вместе без законного принуждения, а? — 21 | |
I don’t understand why anybody old enough to know the score ever gets married, anyway. Why should love require a contract? Why put yourself into the clutches of the state and give it power over you? Why invite lawyers to fuck around with your assets? Marriage is for the immature and the insecure and the ignorant. We who see through such institutions should be content to live together without legal coercion, eh? |
— Для него люди — игрушки. <…> | |
“People are toys to him.” <…> |
Достигнув определённого возраста, вы привыкаете, что ваш друг может однажды упасть замертво. — 22 | |
You come to expect your friends to drop dead, once you reach a certain age. |
Я с трудом воспринимал реальность происшедших событий. «Кто-то стрелял в президента… Президент опасно ранен… Президент доставлен в Парклендский госпиталь… Президент принял последнее причастие… Президент умер». Я никогда особенно не интересовался политикой, но это событие повергло меня в отчаяние. Кеннеди был единственным кандидатом в президенты, за которого я голосовал, и его убили: история моей жизни — сплошная кровавая кривая. А теперь президентом должен стать Джонсон. Мог ли я это принять? Я цеплялся за зоны стабильности. Когда мне было лет десять, умер президент Рузвельт, который был президентом всю мою жизнь, я попробовал на язык незнакомое сочетание «Президент Трумэн» и сразу отверг его, сказав себе, что тоже буду звать его президентом Рузвельтом, потому что я привык, чтобы именно так и назывался президент. | |
I couldn’t easily accept the reality of the progression of events. Someone shot at the President... Someone shot the President... Someone shot the President in the head...The President has been critically wounded...The President has been rushed to Parkland Hospital...The President has received the last rites...The President is dead. I was never a particularly political person, but this rupture of the common-wealth devastated me. Kennedy was the only presidential candidate I ever voted for who won, and they killed him: the story of my life in one compressed bloody parable. And now there would be a President Johnson. Could I adapt? I cling to zones of stability. When I was 10 years old and Roosevelt died, Roosevelt who had been President all my life, I tested the unfamiliar syllables of President Truman on my tongue and rejected them at once, telling myself that I would call him President Roosevelt too, for that was what I was accustomed to calling the President. |
Бесстрастные сиделки ходят по палате, выказывая к пациентам не больше внимания, чем музейные сторожа к мумиям в витринах. — 25 | |
Impassive nurses drift through the room, showing much the same distant concern for the patients as museum guards do for mummies in display cases. |
Сейчас зима. Небо и мостовые превратились в одинаковую, неразличимую серость. Скоро выпадет снег. <…> Сейчас царит бетон. Правит тишина. Из проездов выглядывают неподвижно застывшие, словно памятники себе, чёрные и серые кошки. — 26 | |
Winter is here. Sky and pavement form a seamless, inexorable band of gray. There will be snow soon. <…> Only concrete triumphs here. Silence reigns. Scrawny black and gray cats, motionless, statues of themselves, peer out of alleys. |
Конечно, Торо неудачник с очень серьёзными невротическими проблемами. В молодости, только что закончив колледж, он влюбился в девушку по имени Эллен Севолл, но она его отвергла, и он никогда не женился. Интересно, было ли у него с кем-нибудь это? Вероятно, нет. Я не могу себе представить трахающегося Торо, а вы? О, может он и не умер девственником, но, держу пари, его половая жизнь была паршивой. Возможно он даже не мастурбировал. Разве можно представить его сидящим на берегу пруда и делающим это? Не могу. Бедняга Торо. — 26 | |
Of course, Thoreau was a misfit and an outsider with very serious neurotic problems. When he was a young man just out of college he fell in love with a girl named Ellen Sewall, but she turned him down, and he never married. I wonder if he ever made it with anybody. Probably not. I can’t imagine Thoreau actually balling, can you? Oh, maybe he didn’t die a virgin, but I bet his sex life was lousy. Perhaps he didn’t even masturbate. Can you visualize him sitting next to that pond and whacking off? I can’t. Poor Thoreau. |
Как меня все ненавидели за ум! За то, что они принимали за ум. Мое умение с легкостью угадывать, что произойдет. Ну, теперь такой проблемы больше не было бы. Меня бы все любили. Любя меня, они бы оставили от меня мокрое место. — 26 | |
How they all hated me for my cleverness! What they interpreted as my cleverness, that is. My sly knack of always guessing what was going to happen. Well, that wouldn’t be a problem now. They’d all love me. Loving me, they’d beat me to a pulp. |
С возрастом романтические соки иссякают, да? — 26 | |
The romantic juices tend to dry up as you get older, eh? |
Справедливость. Вы много слышите о справедливости, справедливости Господней? Он смотрит на праведников. Справедливость? Где справедливость? Да где и сам Бог? Он что умер или в отпуске или просто рассеянный? Посмотрите на Его справедливость. Он посылает на Пакистан наводнение. Умирают миллионы людей — и неверные и невинные. Справедливость? Возможно. Возможно, предполагаемые невинные жертвы были вовсе не так невинны. Монахиня заражается в лепрозории проказой и её губы за ночь отваливаются. Справедливость. Собор, который община строила двести лет, за день до Пасхи разваливается при землетрясении. Бог смеётся нам в лицо. Это справедливость? Где? Как? <…> Понимаете, я не протестую. Я просто спрашиваю спокойным, умеренным голосом. Я исследую природу божественной справедливости. Я считаю, что вправе пожаловаться на тебя, Господи. Ты ведёшь нас по жизни, ты позволяешь бедняге провиниться, а потом бросаешь его в несчастье. За любую вину на земле мстят. И это уместная жалоба. Ты владеешь высшей силой, Господи, но отказываешься принять и высшую ответственность. Разве это справедливо? — 26 | |
Justice. You hear a lot about justice, God’s justice. He looketh after the righteous. He doeth dirt to the ungodly. Justice? Where’s justice? Where’s God, for that matter? Is He really dead, or merely on vacation, or only absent-minded? Look at His justice. He sends a flood to Pakistan. Zap, a million people dead, the adulterer and the virgin both. Justice? Maybe. Maybe the supposedly innocent victims weren’t so innocent after all. Zap, the dedicated nun at the leprosarium gets leprosy and her lips fall off overnight. Justice. Zap, the cathedral that the congregation has been building for the past two hundred years is reduced to rubble by an earthquake the day before Easter. Zap. Zap. God laughs in our faces. This is justice? Where? How? <…> I’m not protesting, you understand. I’m just asking things, in a quiet, reasonable tone of voice. I’m inquiring into the nature of divine justice. I think Goethe’s old harpist had the right slant on you, God. You lead us forth into life, you let the poor man fall into guilt, and then you leave him to his misery. For all guilt is revenged on earth. That’s a reasonable complaint. You have ultimate power, God, but you refuse to take ultimate responsibility. Is that fair? |
Снег — это так красиво. Всё укрывает, всё чистит, быстро делая усталый разъединённый город и усталых людей чище. — 26 | |
The snow is so beautiful. Covering everything, cleansing everything, briefly purifying this tired eroded city and its tired eroded people. |
4
[править]- Романы Кафки (The Novels of Kafka, сочинение героя романа)
В мире ночных кошмаров «Процесса» и «Замка» лишь одно является определенным: то, что центральный персонаж романов, известный под инициалами «К.», обречен на неудовлетворённость. Всё остальное подобно снам: комнаты разрастаются в особняки, таинственные тюремщики пожирают свой завтрак, человек, зовущийся Сордини, на самом деле оказывается Сортини. Центральный факт определён, хотя К. провалит свою попытку достигнуть милости. | |
In the nightmare world of The Trial and The Castle, only one thing is certain: that the central figure, significantly known by the initial K, is doomed to frustration. All else is dreamlike and unsure; courtrooms spring up in tenements, mysterious warders devour one’s breakfast, a man thought to be Sordini is actually Sortini. The central fact is certain, though: K will fail in his attempt to attain grace. |
Человек, ведущий его к кульминационной сцене, классический персонаж Кафки — таинственный «итальянец, который впервые прибыл в город и имеющий влиятельные связи, делающие его важной фигурой для банка». Тема, идущая сквозь все работы Кафки, — невозможность человеческого общения, повторяется и здесь: хотя Йозеф К. половину ночи изучает итальянский, готовясь к предстоящему визиту, и в результате полусонный встречает посетителя. Тот говорит на незнакомом южном диалекте, который Йозеф понять не может. Затем — великолепная комическая ситуация: иностранец переходит на французский, но все равно его трудно понять, а читать с губ Йозефу мешают густые пышные усы итальянца. | |
The agent used to bring him to the scene of the climax is a classically Kafkaesque figure—the mysterious “Italian colleague who was on his first visit to the town and had influential connexions that made him important to the Bank.” The theme that runs through all of Kafka’s work, the impossibility of human communication, is repeated here: though Joseph has spent half the night studying Italian in preparation for the visit, and is half asleep in consequence, the stranger speaks an unknown southern dialect which Joseph cannot understand. Then—a crowning comic touch—the stranger shifts to French, but his French is just as difficult to follow, and his bushy mustache foils Joseph’s attempts at lip-reading. |
Известно, что Кафка планировал в последующих главах описать процесс над Йозефом и закончить повествование наказанием. Биограф Кафки Макc Брод говорит, что книгу можно было продолжать бесконечно. Это действительно так. Характеру вины Йозефа К. присуще то, что он никогда не сможет предстать перед Высшим судом, как и другой «К.», скитающийся в поисках замка, но так и не в состоянии достичь его. Но все же роман заканчивается сценой в Соборе. Все остальное, что намеревался написать Кафка, не добавляет ничего существенного к самосознанию Йозефа. Сцена в Соборе показывает нам то, что мы знали с первой страницы, — помилования не будет. Действие заканчивается этим ощущением. | |
We know that Kafka planned further chapters showing the progress of Joseph’s trial through various later stages, ending in his execution. Kafka’s biographer Max Brod says the book could have been prolonged infinitely. This is true, of course; it is inherent in the nature of Joseph K.’s guilt that he could never get to the highest Court, just as the other K could wander for all time without ever reaching the Castle. But structurally the novel ends in the Cathedral; the rest of what Kafka intended would not have added anything essential to Joseph’s self-knowledge. The Cathedral scene shows us what we have known since page one: that there is no acquittal. The action concludes with that perception. |
Совсем неплохо. <…> Работа свидетельствует о хорошем уровне ранней интеллигентности, с нужным сочетанием мудреных взглядов и пассивного догматизма,.. — о вышеприведённом сочинении | |
That’s not so bad. <…> It’s got just the right quality of earnest intelligence, with the proper undergraduate mixture of sophisticated insight and naive dogmatism,.. |
Перевод
[править]В. Гриценко, 1993 (с уточнениями)
О романе
[править]... Дэвид Селиг, постоянно нудящий от жалости к себе <…> позволяет нам постепенно понять, — медленно, но явно, — что мы читаем книгу не о смертных муках человека с Талантом, но книгу о муках рождения человека. <…> | |
… David Selig, the self-pitying drone of a man <…> allowing us gradually to understand—it is a slow but perfectly timed understanding—that we are not reading a book about the death pangs of a man with Talent, but a book about the birth pangs of a man. <…> | |
— Джон Клют, предисловие к роману, 2001 |
Примечания
[править]- ↑ Цитировалось, например, в предисловии Джона Клюта (2001).
- ↑ Вероятно, отсылка на книгу «Брайана Олдисса» «Босиком в голове» (Barefoot in the Head), 1969.
- ↑ John Clute, Dying Inside: An Introduction // Robert Silverberg, Dying Inside. ibooks, 2002. p. vii. ISBN: 0-7434-3508-7 [978-0-7434-3508-6]