Франц Кафка. Биография (Брод)

«Франц Кафка. Биография» (нем. Franz Kafka. Eine Biographie) — книга, впервые опубликованная Максом Бродом в 1937 году. В 1954 вышло заключительное 3-е издание.

Цитаты

… я полагаю, что фундаментальный вопрос: «какое влияние оказал на Кафку его отец?» — поставлен будто не самим Кафкой, а неким сторонним наблюдателем. Кафка нуждался в том, чтобы этот вопрос возник раз и навсегда как естественный и неоспоримый и довлел бы над ним всю жизнь как «груз страха, слабости и самоунижения». — глава 1

К сожалению, обыватели считают, что гению достаточно «нескольких свободных часов». Они не понимают, что всего свободного времени ему едва хватает для того, чтобы обеспечить достаточно сносную непрерывную работу приливов и отливов вдохновения и создать широкое пространство для колебания творческих волн. — глава 3

Прочитайте несколько предложений Кафки вслух, вы почувствуете необыкновенную легкость дыхания. Разнообразие ритмов, казалось, подчинено каким-то таинственным законам; маленькие паузы между фразами имеют свою архитектуру, мелодия речи такова, будто корни её уходят в некую материю, не известную Земле. Всё это — совершенно, истинно совершенно, и это совершенство имеет ту же форму, которая заставила Флобера прослезиться перед руинами Акрополя. Но это совершенство находится в движении и даже в сомнении. <…> Язык Кафки совершенен, и именно поэтому не эксцентричен и не экстравагантен. <…> Отсюда — всеобъемлющая гармония без попыток протоколирования, без грубых деталей. <…> Отсюда — неприметность метафор, которые в то же время (после того, когда их обнаруживаешь с удивлением) выражают нечто новое. Отсюда — спокойствие, широта, свобода, как над облаками, и ещё — добрые искренние слезы и отзывчивое сердце. Если бы ангелы могли шутить на небесах, они выражались бы языком Кафки. Этот язык — пламя, не оставляющее сажи, наивысшее выражение бесконечного пространства. В то же время он трепещет и пульсирует, как и всё живое. <…> Писатели, даже поистине великие и честно заблуждающиеся! Разве вы не слышите, как звучат ноты «гордости за разрушение»? Но у Кафки всегда на первом плане — глубоко порядочный верующий человек. Он не проявляет никакого любопытства к безднам и порокам. Он видит их против своей собственной воли. Он не стремится к разложению. Но он попадает на этот путь, хотя идёт узкой тропинкой, видит и любит определённость и последовательность, но больше всего — безоблачное голубое небо над головой. Однако это небо начинает хмуриться, как лоб сердитого отца. И чем ужаснее и отвратительнее страх перед безоблачным небом, тем более потрясающ эффект изысканных работ Кафки. Его произведения более значимы, чем сенсации этих похожих на неоконченные наброски книг об «интересных», наводящих ужас патологиях. Именно поэтому его <…> произведения вызывают у читателей такой трепет. Потому что вокруг и внутри их раскрывается весь свободный мир. Его работы построены не на принципе «ужаснуть читателя», но скорее на принципе, противоположном «деланию ужасов», — возможно, идиллическом или героическом, в каком-то случае — честном, здоровом, жизнеутверждающем. — глава 4

В «Процессе» К. умер от жизненной слабости, он был уже мёртв в начале книги — с момента ареста,.. — глава 6

Кафка никогда не был «аллегоричным», но он был «символичным» в высшем понимании этого слова. Аллегория создается для того, чтобы сказать «что-то ещё» для чего-то. Это «что-то ещё» само по себе не представляет большого значения. Якорь, который брошен для надёжности, не интересует нас как собственно якорь. Нас не волнует его цвет, форма или размер. Потому что, подобно иероглифу, он ясно, чётко и определённо обозначает «Надежду». — глава 6

Художественные приёмы Кафки не превратились в формальные принципы: в его работах очень трудно отделить содержание от формы, настолько тесно они сплетены. — глава 6

… в критической литературе, относящейся к Кафке, <…> исключая отдельные верные комментарии, — масса нелепостей и противоречий. Но само творчество Кафки сияет чистым светом и даёт ориентир тем, кто интересуется этим автором или пишет о нём. Время от времени создается впечатление, что только внешние черты художественного метода Кафки могут быть воспроизведены или проанализированы, но только не его внутренние устремления, которые, возможно, остаются недосягаемыми для тех, кто так много пишет о нём и его творчестве. Если человечество хочет лучше понять, что представляли собой личность и творчество Кафки, оно должно стать на совсем иную позицию. — P.S. 1947 г. к главе 7

В случае с «Замком» он, казалось, не следовал традициям никаких других произведений. Однако некоторые элементы «Замка» удивительно похожи на элементы «Бабушки» — повести, которая произвела на него глубокое впечатление. В своих письмах к Милене он постоянно делает ссылки на автора этой повести. <…> В повести Немцовой хозяйка появляется очень редко. В романе Кафки высшего правителя не видно вовсе. В этом различии и заключается особая значительность. Невидимый правитель — нечто большее, чем человек. — Приложения. Некоторые замечания о «Замке» Кафки (1954)

Глава 2

Тот, кто общался с Кафкой, не мог обнаружить ни тяжёлого отпечатка мрачных детских впечатлений, ни декадентских или снобистских устремлений, которые могли бы избавить от депрессии, ни мятущейся или раскаивающейся души. Всё, что высказал Кафка в «Письме моему отцу», на самом деле не лежало на поверхности, а выражалось лишь намёками или в самых сокровенных беседах. Только я знал о его великих печалях и, насколько мог, их понимал.

В нём не чувствовалось интереса к патологическому, или к странностям, или к гротескности, но ощущался интерес к здоровому, надёжному, простому. <…> Он отвергал всё бьющее на эффект, претендующее на интеллектуальность, искусственное, хотя сам никогда не вешал таких ярлыков.

Святость — единственное правильное слово, которым можно оценить жизнь и работу Кафки. Однако я не имею в виду, что он был подлинным «святым» в собственном смысле слова. Но всё указывало на то, что он был на пути к этой вершине. Его искрящееся очарование и в то же время скрытность, которые выглядели одновременно и естественно и неестественно, его смятенная самокритика имели под собой определённую основу. Кафка не применял к себе обычных человеческих стандартов — он оценивал себя с точки зрения конечной цели человеческого бытия. И это во многом объясняет его нежелание публиковать свои работы.

Его точность не была следствием некой скрытой боязни и не была педантизмом, как у Золя. Это была точность, присущая гению, — она сначала потрясала и поражала, будто незаметная тропа, которую вряд ли кто-либо ожидал увидеть. Но, вступая на эту тропу, читатель идёт по ней с изумляющей последовательностью до конца — но не с боязнью заблудиться, а с чувством уверенности в дороге. <…> В его творчестве нет ничего произвольного, ничего «сюрреалистического», а есть правдивость, протокольно точное и правдоподобное восприятие, что создаёт совершенно новую систему знания, — можно понять, что попытка познать мир и человеческую душу в мельчайших подробностях бесспорно оправдана и даже необходима в таких творениях Кафки, как «Великая Китайская стена» или «Процесс».

Глава 8

Добавлена в 3-м издании 1954.

На мой взгляд, [его письма Милене] можно отнести к одним из лучших любовных писем всех времён,..

… я прочитал Доре отрывок из рукописи Яноуха. Она была потрясена так же, как и я. Она тоже узнала неподражаемый стиль Кафки и его образ мышления в приведённых Яноухом разговорах. И её охватило чувство, будто она снова встретилась с Кафкой. <…> Все обстоятельства бесед, которые описывал Яноух и которые, конечно, он видел только с одной стороны, содержали достаточную долю иронии, когда их рассматривали с другой стороны и в иной перспективе. Но это только подтверждало их подлинность. <…> В речи Кафки, переданной Яноухом, несомненно, угадывается его стиль. Он говорил даже более лаконично, более содержательно, чем писал. Кафка был абсолютно не способен сказать что-либо бессмысленное, ничего не значащее. Я никогда не слышал от него пустых фраз, даже когда он говорил о самых общих вещах. Для него просто не существовали банальности. Кроме того, он никогда не стремился к остроумным оборотам в стиле эпиграммы. <…> В записках Яноуха также чувствуется влияние личности Милены, хотя её имя никогда там не упоминалось.

В «Замке» со скептицизмом и горечью отражены отношения Кафки с Миленой. <…> Милена, представленная в романе карикатурной фигурой Фриды, предпринимает решительные шаги, чтобы спасти Кафку (К.). <…> «Замок» — это люди, общество, но, кроме того, это и мистический Кламм, который является в основном преувеличенно-демоническим образом законного мужа Милены и от которого она в душе не может полностью освободиться.

Весной 1948 г. музыкант Вольфганг Шокен, живший в Иерусалиме, написал мне о сенсационном факте — о том, что Кафка дал жизнь сыну. В качестве свидетельства он показал мне письмо одной дамы, М. М., которая была с ним в тесной дружбе. В 1948 г. её уже не было в живых, и ребёнок её уже более двадцати лет как скончался. Особая трагичность ситуации заключалась в том, что Кафка даже не подозревал о существовании мальчика, который умер в семилетнем возрасте раньше самого Кафки. Мать мальчика, очень гордая женщина, свободомыслящая и самостоятельная, вскоре прекратила отношения с Кафкой. <…> Если бы Кафка узнал, что у него есть сын, это произвело бы на него колоссальное воздействие. Это оказало бы на него благотворное влияние. Он страстно хотел иметь детей и сомневался в том, может ли стать отцом. Каждый, кто читал его дневники, замечал отрывки, в которых Кафка выражал своё желание стать отцом и сидеть у колыбели собственного ребёнка. Исполнение этого желания подтвердило бы его ценность с точки зрения высшего суда. Он бы чувствовал себя облагороженным, потому что всегда воспринимал свою неспособность иметь детей как нечто позорное, как некий обвинительный приговор, произнесённый над ним. Возможно, что ребёнок благодаря неусыпной заботе Кафки был бы сильным и здоровым; возможно, у Кафки появилась бы уверенность в себе, и это спасло бы ему жизнь; возможно, мой друг сидел бы сейчас рядом со мной, а я не писал бы, обращаясь в вакуум. Но этого не случилось, и следует признать, что жизнь сама сочинила историю, которая потрясающе похожа на бушующие жестокости и сложности, на иронические горести, присутствующие в произведениях Кафки.

Я хотел представить афоризмы Кафки как отдельную область его творчества. <…> В них Кафка делает упор на «неразрушимое» в человеке, на веру и доверие к Господу. В прозе Кафки, с другой стороны, выражаются его сомнения и неуверенность. В больших творениях он показывает, как человек теряется и сбивается с пути. В афоризмах он, напротив, выражает мысль, что человек не может запутаться и что путь его определён. Конечно, мы не можем искусственно разделить два видения, которые одновременно выражал Кафка. <…> Можно сказать, что Кафка в своих афоризмах скорее помощник и учитель, тогда как в своих рассказах и новеллах он больше жертва сомнений и мучительных раздумий.

Перевод

Л. А. Игоревский, 2003 («Франц Кафка. Узник абсолюта») — с незначительными уточнениями

О книге

	… «Беседы с Кафкой» наряду с моей книгой могут считаться единственными подробными и ценными записками современника.
	— Макс Брод, «Пражский круг», 1966

Книга отмечена фундаментальным противоречием, зияющим между главным тезисом автора, с одной стороны, и его личным отношением к Кафке — с другой. При этом последнее в какой-то мере способно дискредитировать первое, не говоря уж о сомнениях, которые оно и без того вызывает. Это тезис о том, что Кафка находился на пути к святости. Отношение биографа к этому тезису есть отношение безоговорочной умилённости. Отсутствие сколько-нибудь критической дистанции — главный признак этого отношения. То, что такое отношение к такому предмету оказалось вообще возможным, изначально лишает книгу всякого авторитета. <…> Как биограф Брод выступает с пиетистской позиции, отмеченной демонстративной интимностью — иными словами, с самой неуважительной позиции, какую только можно себе вообразить. <…> в тех местах книги, где он пытается растолковывать творчество Кафки или особенности его манеры, дело не идёт дальше дилетантских подступов к предмету. <…> У Брода начисто отсутствует то чувство прагматической строгости, которое, безусловно, требовалось от первого жизнеописания Кафки.

— Вальтер Беньямин, рецензия, 1938

	… биография, являя поразительное сочетание непонимания Кафки с бродовскими умствованиями, похоже, открывает собой новый домен некоего призрачного мира, где рука об руку хороводят белая магия вкупе с шарлатанством. Я <…> усвоил из прочитанного замечательную кафкианскую формулировку категорического императива: «Действуй так, чтобы задать работу ангелам».
	— Вальтер Беньямин, письмо Гершому Шолему, 14 апреля 1938