Взгляните на меня: я сед,
Но не от хилости и лет;
Не страх незапный в ночь одну
До срока дал мне седину.
Я сгорблен, лоб наморщен мой,
Но не труды, не хлад, не зной —
Тюрьма разрушила меня.
Лишённый сладостного дня,
Дыша без воздуха, в цепях,
Я медленно дряхлел и чах,
И жизнь казалась без конца;.. — I
My hair is grey, but not with years,
Nor grew it white In a single night,
As men's have grown from sudden fears:
My limbs are bowed, though not with toil, But rusted with a vile repose,
For they have been a dungeon's spoil, And mine has been the fate of those
To whom the goodly earth and air
Are banned, and barred—forbidden fare;..
На лоне вод стоит Шильон;
Там, в подземелье, семь колонн
Покрыты влажным мохом лет.
На них печальный брезжит свет —
Луч, ненароком с вышины
Упавший в трещину стены
И заронившийся во мглу.
И на сыром тюрьмы полу
Он светит тускло, одинок,
Как над болотом огонёк,
Во мраке веющий ночном.
Колонна каждая с кольцом;
И цепи в кольцах тех висят;
И тех цепей железо — яд;
Мне в члены вгрызлося оно;
Не будет ввек истреблено
Клеймо, надавленное им.
И день тяжел глазам моим,
Отвыкнувшим столь давних лет
Глядеть на радующий свет;
И к воле я душой остыл
С тех пор, как брат[1][2] последний был
Убит неволей предо мной
И, рядом с мёртвым, я, живой,
Терзался на полу тюрьмы.
Цепями теми были мы
К колоннам тем пригвождены,
Хоть вместе, но разлучены;
Мы шагу не могли ступить,
В глаза друг друга различить
Нам бледный мрак тюрьмы мешал.
Он нам лицо чужое дал —
И брат стал брату незнаком.
Была услада нам в одном:
Друг другу голос подавать, <…>
Но скоро то же и одно
Во мгле тюрьмы истощено;
Наш голос страшно одичал,
Он хриплым отголоском стал
Глухой тюремныя стены… — II, III
There are seven pillars of Gothic mould,
In Chillon's dungeons deep and old,
There are seven columns, massy and grey,
Dim with a dull imprisoned ray,
A sunbeam which hath lost its way,
And through the crevice and the cleft
Of the thick wall is fallen and left;
Creeping o'er the floor so damp,
Like a marsh's meteor lamp:
And in each pillar there is a ring, And in each ring there is a chain;
That iron is a cankering thing, For in these limbs its teeth remain,
With marks that will not wear away,
Till I have done with this new day,
Which now is painful to these eyes,
Which have not seen the sun so rise
For years—I cannot count them o'er,
I lost their long and heavy score
When my last brother drooped and died,
And I lay living by his side.
They chained us each to a column stone,
And we were three—yet, each alone;
We could not move a single pace,
We could not see each other's face,
But with that pale and livid light
That made us strangers in our sight:
And thus together—yet apart,
Fettered in hand, but joined in heart,
'Twas still some solace in the dearth
Of the pure elements of earth,
To hearken to each other's speech, <…>
But even these at length grew cold.
Our voices took a dreary tone,
An echo of the dungeon stone…
Шильон Леманом[2] окружён,
И вод его со всех сторон
Неизмерима глубина;
В двойную волны и стена
Тюрьму совокупились там;
Печальный свод, который нам
Могилой заживо служил,
Изрыт в скале подводной был;
И день и ночь была слышна
В него биющая волна
И шум над нашей головой
Струй, отшибаемых стеной.
Случалось — бурей до окна
Бывала взброшена волна,
И брызгов дождь нас окроплял;
Случалось — вихорь бушевал,
И содрогалася скала;
И с жадностью душа ждала,
Что рухнет и задавит нас:
Свободой был бы смертный час! — VI
Lake Leman lies by Chillon's walls:
A thousand feet in depth below
Its massy waters meet and flow;
Thus much the fathom-line was sent
From Chillon's snow-white battlement,
Which round about the wave inthralls:
A double dungeon wall and wave
Have made—and like a living grave.
Below the surface of the lake
The dark vault lies wherein we lay:
We heard it ripple night and day; Sounding o'er our heads it knocked;
And I have felt the winter's spray
Wash through the bars when winds were high
And wanton in the happy sky; And then the very rock hath rocked, And I have felt it shake, unshocked,
Because I could have smiled to see
The death that would have set me free.
… брат мой там
В сырой земле тюрьмы зарыт,
И в головах его висит
Пук им оставленных цепей:
Убийц достойный мавзолей. — VII
… laid him there:
The flat and turfless earth above
The being we so much did love;
His empty chain above it leant,
Such Murder's fitting monument!
К душе тюремных сторожей
Как будто жалость путь нашла;
Дотоле их душа была
Бесчувственней желез моих;
И что разжалобило их?
Что милость вымолило мне,
Не знаю… но опять к стене
Уже прикован не был я;
Оборванная цепь моя
На шее билася моей;
И по тюрьме я вместе с ней
Вдоль стен, кругом столбов бродил,
Не смея братних лишь могил
Дотронуться моей ногой,
Чтобы последния земной
Святыни там не оскорбить. — XI
My keepers grew compassionate;
I know not what had made them so,
They were inured to sights of woe,
But so it was:—my broken chain
With links unfastened did remain,
And it was liberty to stride
Along my cell from side to side,
And up and down, and then athwart,
And tread it over every part;
And round the pillars one by one,
Returning where my walk begun,
Avoiding only, as I trod,
My brothers' graves without a sod;
For if I thought with heedless tread
My step profaned their lowly bed,
My breath came gaspingly and thick,
And my crushed heart felt blind and sick.
Мир стал чужой мне, жизнь пуста,
С тюрьмой я жизнь сдружил мою:
В тюрьме я всю свою семью,
Всё, что знавал, всё, что любил,
Невозвратимо схоронил,
И в области весёлой дня
Никто уж не жил для меня;
Без места на пиру земном,
Я был бы лишний гость на нём,
Как облако при ясном дне,
Потерянное в вышине
И в радостных его лучах
Ненужное на небесах… — XII
For I had buried one and all, Who loved me in a human shape;
And the whole earth would henceforth be
A wider prison unto me:
No child—no sire—no kin had I,
No partner in my misery;
I thought of this, and I was glad,
For thought of them had made me mad;
But I was curious to ascend
To my barred windows…
… подземелье стало вдруг
Мне милой кровлей… там всё друг,
Всё однодомец было мой: Паук темничный надо мной
Там мирно ткал в моём окне;
За резвой мышью при луне
Я там подсматривать любил;
Я к цепи руку приучил;
И… столь себе неверны мы! —
Когда за дверь своей тюрьмы
На волю я перешагнул —
Я о тюрьме своей вздохнул. — XIV (конец)
… a second home:
With spiders I had friendship made,
And watched them in their sullen trade
Had seen the mice by moonlight play,
And why should I feel less than they?
We were all inmates of one place,
And I, the monarch of each race,
Had power to kill—yet, strange to tell!
In quiet we had learned to dwell;
My very chains and I grew friends,
So much a long communion tends
To make us what we are:—even I
Regained my freedom with a sigh.
Дух вечной мысли, ты, над кем владыки нет,
Всего светлей горишь во тьме гробниц, свобода.
Там ты живешь в сердцах, столь любящих твой свет,
Что им с тобой мила тюремная невзгода.
Когда твоих сынов, хранящих твой завет,
Бросают скованных под сень глухого свода, —
В их муках торжество восходит для народа,
И клич свободы вмиг весь облетает свет.
Шильон! Твоя тюрьма — святыня. Пол гранитный —
Алтарь… — перевод: Н. М. Минский, до 1936
Eternal Spirit of the chainless Mind! Brightest in dungeons, Liberty! thou art: For there thy habitation is the heart—
The heart which love of thee alone can bind;
And when thy sons to fetters are consigned— To fetters, and the damp vault's dayless gloom, Their country conquers with their martyrdom,
And Freedom's fame finds wings on every wind.
Chillon! thy prison is a holy place, And thy sad floor an altar…
Свободной Мысли вечная Душа, —
Всего светлее ты в тюрьме, Свобода!
Там лучшие сердца всего народа
Тебя хранят, одной тобой дыша.
Когда в цепях, во тьме сырого свода,
Твоих сынов томят за годом год, —
В их муке зреет для врагов невзгода
И Слава их во всех ветрах поёт.
Шильон! Твоя тюрьма старинной кладки —
Храм; пол — алтарь… — перевод: Г. А. Шенгели, 1940
Бессмертный Дух свободного ума,
Святая Вольность! В камерах зловонных
Твой свет не может погасить тюрьма,
Убить тебя в сердцах, тобой пленённых.
Когда твой сын оковам обречен,
Когда его гнетут сырые своды,
Самим страданьем побеждает он,
И плен его — грядущий взлёт Свободы.
Ты свят, Шильон! Твой каменный настил,
Холодный пол твой… — перевод: В. В. Левик, 1974
Лорд Байрон не имел в виду обрисовать характер собственно Бонивара; цель состояла в том, чтобы, подобно знаменитому описанию узника у Стерна, изобразить вообще тюремное заключение и указать, как оно постепенно притупляет и замораживает физические и умственные силы человека до тех пор, пока несчастная жертва не становится как бы частью своей тюрьмы <…>.
Тюрьма Бонивара, подобно тюрьме Уголино, — предмет слишком мрачный для художника и поэта; её впечатление особенно тяжело потому, что не оставляет нам уже никакой надежды, изображая страдальца, человека, одарённого талантами и добродетелями, бездеятельным, бессильным под гнётом всё более и более удручающих его страданий. Но как чисто художественная картина, <…> поэма смело может выдержать сравнение со всеми прочими произведениями лорда Байрона, её невозможно читать без замирания сердца, отвечающего ощущениям изображаемого поэтом страдальца.
… в произведении видите вы глубокую мысль, в его герое принимаете вы живое участие. Иначе и быть не может, — он страдает невинно <…>. Это трагедия, трагедия высокая, нравственная.
Перевод Жуковского est un tour de force. <…> Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истинной первые признаки сумасшедствия, а Жуковским, чтоб это перевыразить. Мне кажется, что слог Жуковского в последнее время ужасно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть.
«Шильонский узник» передан Жуковским на русский язык стихами, отзывающимися в сердце как удар топора, отделяющий от туловища невинно осуждённую голову… Здесь в первый раз крепость и мощь русского языка явилась в колоссальном виде, и до Лермонтова более не являлась. Каждый стих в переводе «Шильонского узника» дышит страшною энергиею, и надо совершенно потеряться, чтоб выписать лучшее из этого перевода, где каждая страница есть равно лучшая. <…> ужасная картина душевного ада, в сравнении с которым ад самого Данте кажется каким-то раем.
… при Пушкине стих Жуковского много усовершенствовался, и в переводе «Шильйонского узника» <…> походил на крепкую дамасскую сталь, и у самого Пушкина нечего противопоставить этому стиху; но эту стальную крепость, эту необыкновенную сжатость и тяжело-упругую энергию ему сообщил тон поэмы Байрона и характер её содержания…
— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья пятая, январь 1844
