Сочинения Александра Пушкина (Раич)

«Сочинения Александра Пушкина» — цикл статей Семёна Раича 1839 года, вышедших без подписи в 11 номерах (17—29) журнала «Галатея» с 29 апреля по 22 июля.

Цитаты

Мы вправе гордиться Пушкиным, но как далеко должна простираться эта гордость — вот вопрос, который мы постараемся разрешить по мере наших сил.

В «Руслане и Людмиле» Пушкин — настоящий Прометей, только что похитивший огонь у неба, в «Кавказском пленнике» он — Прометей, прикованный к Кавказу; здесь вы видите, что внутренность его уже начинает терзать коршун, что ему до неба далеко, что он, озираясь кругом себя, видит землю с её страданиями, с её грубыми элементами, с её ничтожностию. <…> если бы мы не были уверены, что он питал в сердце чувство патриотизма, <…> мы упрекнули бы его за то, что он для своего рассказа выбрал героем лицо бездушное, бесчувственное и, что всего досаднее, обиднее для народной чести, дал ему роль представителя россиян, и каких россиян? — россиян Александрова века, изумивших свет своим великодушием, благородством, своим самоотвержением, короче — своим высоким характером. Позволяем себе думать, что Пушкин впал в эту ошибку бессознательно, что она не более как недосмотр, необдуманность, следствие поспешности или молодости <…>. Характер черкешенки прекрасен, тем более что он поставлен в яркой противоположности: с одной стороны, дочь природы, с другой — сын образованного общества; там высокое самопожертвование, здесь низкий эгоизм… Зато, если черкесы когда-нибудь будут читать «Кавказского пленника», они с гордостию укажут на его героиню и с презрением на героя — на русского. Это, повторим, оскорбительно для нас… По утешимся — черкесы не так ещё скоро будут читать наших поэтов. — «Кавказский пленник»

При одном этом имени на вас, кажется, веет прохладою поэзия. Эта маленькая стихотворная повесть составляет один из драгоценнейших перлов в венце поэтической славы Пушкина. <…> «Бахчисарайский фонтан», который по лёгкости, живости как будто написан в один присест, стоил Пушкину целого года отработки, зато и отработан он usque ad unguem. <…> Пушкин, как истинный художник, живший для славы и потомства, не тяготился отделкою своих произведений, зато произведения его не тяготят читателей! — «Бахчисарайский фонтан»

Характер Марии в нравственном отношении не лучше характера Мазепы, но он ровнее, вернее самому себе и выдержан от начала до конца; жаль одного — Мария не возбуждает в нас участия, потому что мы не видим в ней ни одного отблеска нравственной красоты, — это настоящая Танька, Растокинская разбойница. <…> Третья песнь «Полтавы» так неудовлетворительна, так слаба, так далека от совершенства, что нам и жалко, и совестно высчитывать все её недостатки. Здесь события смешаны и, так сказать, нагромождены одно на другое, лица не обрисованы, не оттенены, не сгруппированы надлежащим образом, оттого они друг друга заслоняют, затемняют и, как китайские тени в волшебном фонаре, мгновенно являются, мгновенно исчезают; ни одно лицо не индивидуализировано, самый Пётр, этот прототип героев, является на сцену не в том священном величии, которым приосенила его полтавская битва; что же сказать о <…> других? — «Полтава»

… сияние славы Пушкина поглотило славу других русских поэтов, не ровных, конечно, с ним, но не менее того достойных глубокого уважения по своим талантам. Публика, жаркая поборница Пушкина, слишком холодна к другим современным нашим поэтам; она как будто и не замечает их, <…> произведения которых могли бы сделать честь любой европейской литературе. Может быть, даровитые современные наши поэты сами виноваты: они слишком скромны, от этого у них часто и почти всегда перебивают дорогу люди бездарные, но сметливые, смелые, отважные, дерзкие, бесстыдные; они составили маленькие кружки и, по пословице «рука руку моет, обе белы бывают», извилистыми дорогами идут к предположенной цели и достигают её, тем более что есть журналисты, которые для собственных видов поддерживают их, — и бедная литература наша год от году, день ото дня клонится к падению, которое ускоряется и другими причинами: вы принимаетесь за перо, вдруг приходит к вам чёрная мысль: кто будет читать меня?.. Между тем как вас берёт это раздумье, восторг ваш хладеет, и вы кладёте перо надолго, может быть, на вечный покой. — Лирические стихотворения А. Пушкина (последний абзац цикла)

«Руслан и Людмила»

Пушкин не боялся отчётливой критики, но отчётливая критика боялась его или, лучше сказать, его друзей, из которых иные без зазрения совести говорили, что если бы Пушкин даже и хотел, то не мог бы написать что-нибудь дурное…

В нашей литературе есть странная особенность: явись новый даровитый писатель — о прежних как будто забывают, как будто они ничего не сделали для словесности…

… разнообразие не уничтожает и не должно уничтожать единства действия; единство есть центр, разнообразие — лучи, разбегающиеся от центра и стремящиеся к окружности, к периферии.

… время древнего эпоса прошло невозвратно; цель его была религиозная и политическая; цель новейшего эпоса просто забава воображения — отдых ума, утомлённого так называемою положительностию.

Как говорится, есть пятна и в луне, однако же они не мешают нам любоваться ею, как любуемся, гордимся мы «Русланом и Людмилой». И есть чем гордиться — это один из прелестнейших цветков в цветнике нашей поэзии, прибавим, повествовательной, потому что в лирическом роде мы богаты, может быть, до излишества богаты.

«Евгений Онегин»

Судить по писаным законам эстетики произведения такого поэта, как Пушкин, поэта разнообразного, всегда нового, неистощимого, — не так легко, как иные думают; для этого, может быть, нужны законы эстетики, внесённые не в книги, но в скрижали сердца. <…> Поэта, как всякого художника, пока он жив, пока ещё не дозрел и, следовательно, пока ещё раздражителен, позволительно судить с большим снисхождением, чтобы не охладить его жара, его любви к искусству; но к поэту созревшему, отжившему, можно, даже должно, быть строгим, — творения его становятся наследием общества, в котором он жил, если не всего человечества; по ним потомство учится воспроизводить новые создания.

Должно ли обвинять Пушкина за то, что он свёл поэзию с неба на землю, что идеальное слил с существенным? Конечно, нет, — поэзия не служба, по крайней мере не внешняя, необходимая обязанность; поэт волен петь, что ему угодно…

Наши писатели, за исключением двоих или троих, <…> не мастера рисовать характеры, оттого ли, что не приобрели ещё навыка, или оттого, что у нас, как у всех народов славянского происхождения, мало твёрдости, решимости, настойчивости; само собою разумеется, что <…> мы уважаем сильные характеры, мы безусловно повинуемся им; при нашем только характере твёрдая воля Петра могла в четверть столетия поставить наряду с европейскими государствами отатарившуюся в несколько веков Россию.

… Пушкин поэт по преимуществу пластический, поэтому он редко отрешается от материального и чаще всего останавливается на тех предметах, которые дают простор его кипучему воображению, умеющему всё очувствлятъ, если можно так выразиться. Скажем более — он ищет таких предметов, находит их и сливается с ними. <…> К чести Пушкина должно сказать, что, несмотря на страсть всё очувствлятъ он в «Евгении Онегине» нигде не оскорбляет грации; зато мы могли бы упрекнуть его, что он слишком любит говорить о себе самом и, как красавица-кокетка, беспрестанно обращаясь к зеркалу, забывает про посторонних — про читателей и даже про своих героев и героинь…

«Евгений Онегин» <…> и читался, и читается, и, вероятно, долго ещё будет читаться с наслаждением. Это роман, в котором более или менее отражается общество, современное Пушкину, разумеется, общество аристократическое, а оно-то у нас только и читает. Этим, между прочим, объясняется необыкновенный успех «Евгения Онегина». Жаль, что поэт наш почти исключительно ограничился одним только высшим сословием, он много нашёл бы поэзии в низших слоях общества, ближайшего к природе…

«Братья разбойники». — «Цыганы»

Изложение в «Братьях разбойниках» <…> легко, живо, но не везде гармонирует с своим предметом: разбойник из простолюдинов говорит по местам языком книжным, от этого в колорите происходит неверность, неточность — погрешность, от которой Пушкин не умел или не хотел освободиться. «Братья разбойники» вышли в свет после «Шильонского узника» в прелестном переводе В. А. Жуковского; это подало многим повод думать, что «Братья разбойники» не что иное, как подражание Байронову «Шильонскому узнику». Мы этого мнения <…> не разделяем; с первого взгляда, конечно, оно покажется если не справедливым, по крайней мере правдоподобным; но вникните глубже в то и другое создание, и вы увидите, что между ними нет ничего общего; ставить их в параллель значило бы обижать британского поэта: в Байроновом произведении видите вы глубокую мысль, в его герое принимаете вы живое участие. Иначе и быть не может, — он страдает невинно <…>. Это трагедия, трагедия высокая, нравственная. В «Братьях разбойниках» Пушкина и тени подобия этому нет: можете ли вы сочувствовать человеку, который оставляет общество потому только, что не хочет трудиться ни в нём, ни для него, ни даже для себя, и режет встречного и поперечного? А где нет сочувствия, там нет и поэзии. Такие предметы, как «Братья разбойники» Пушкина, не стоят не только прекрасных, но даже и никаких стихов;..

Пушкин, кажется, ни одной из страстей не умел так верно и так ярко живописать, как ревность; постигал ли он эту мстительную страсть своим пламенным, всевоспроизводящим воображением или сам одержим был ею — положительно сказать не можем; нельзя, однако же, не заметить, что он в произведениях своих был более субъективен, нежели объективен, и всегда с большею силою воспроизводил только те предметы, с которыми соприкасался собственным чувством, с которыми, так сказать, сливался всем своим существом, и надобно сказать, что во всех его творениях субъективных гораздо более поэзии, по крайней мере пластики, чем в творениях объективных.

«Борис Годунов»

Пушкин, часто пресмыкающийся по земле в своей «Полтаве», почти всегда носится по поднебесью в своём «Борисе Годунове». <…> Это не то, что «Полтава», в которой на немногих только местах можно с удовольствием остановиться и подышать чистым эфиром поэзии. Мы не указали <…> на эти места, потому что они очень хорошо известны всем любителям изящного в словесности и почитателям Пушкина. <…> в «Полтаве», по крайней мере в третьей её песни, он пытался вступить в сферу грандиозного и далеко не достиг своей цели; здесь разыграл он печальную роль Икара <…>. Заметим мимоходом, что поэт наш, по собственному ли убеждению или по совету друзей, в «Полтаве» вышел из границ пюризма, которому прежде был всегда верен и оттого часто впадал в тривиальность. <…> Пушкин думал, что музыкальность и вообще тщательная отделка стихов вредит их силе, энергии; это ошибочное, ложное мнение, которое в последние годы его жизни много повредило некоторым из его произведений <…>. Пушкин сам, наконец, кажется, заметил ошибочность своего мнения и как очистительную жертву положил на алтарь муз «Каменного гостя» <…>. Если бы Пушкин долее жил, он совершенно очистился бы от ложных мнений в теории поэзии; верный своему природному вкусу, он подарил бы нас гениальным творением, которое действительно поставило бы его наряду с великими поэтами всех веков и всех народов…

… [в «Борисе Годунове» Пушкин]. Он не вполне рисовал лица, но только обрисовывал их; его портреты можно сравнить с превосходными очерками Флаксмана, перенесшего на картины всю Божественную Дантову поэму — Ад, Чистилище и Рай. <…> мы не можем, не должны пропустить последней сцены, в которой так много поэтического, что вы, прочитавши её, невольно прослезитесь над несчастьем невинных детей Годунова <…> и над безумием легкомысленного, неблагодарного народа. Как много заключается в этом «народ безмолвствует»! <…> Вы нехотя задумываетесь при этом «народ безмолвствует» и как будто присутствуете при поражении Аполлоновыми стрелами Ниобы и при превращении её в камень в минуту погибели невинных её детей. В этом «народ безмолвствует» таится глубокая политическая и нравственная мысль: при всяком великом общественном перевороте народ служит ступенью для властолюбцев-аристократов; он сам по себе ни добр, ни зол, или, лучше сказать, он и добр и зол, смотря по тому, как заправляют им высшие; нравственность его может быть и самою чистою и самою испорченною, — всё зависит от примера: он слепо доверяется тем, которые выше его и в умственном и в политическом отношении; но увидевши, что доверенность его употребляют во зло, он безмолвствует от ужаса, от сознания зла, которому прежде бессознательно содействовал; безмолвствует, потому что голос его заглушается внутренним голосом проснувшейся, громко заговорившей совести. В высшем сословии совсем другое дело: там совесть подчинена и раболепно покорствует расчётам честолюбия или какой другой страсти… — видимо, первое печатное рассуждение об этой ремарке, но не обратившее на себя широкого внимания, вероятно, из-за недостаточной распространённости «Галатеи»