В прекрасном — радость без конца, без края,
Прекрасное живёт, не умирая.
Оно растёт и ширится, благое,
Стоит на страже нашего покоя,
Чудесных снов, здоровья и дыханья.
<…> Как ни суровы
Печальных душ тяжёлые покровы,
Прекрасное снимает их. — начало
A thing of beauty is a joy for ever:
Its loveliness increases; it will never
Pass into nothingness; but still will keep
A bower quiet for us, and a sleep
Full of sweet dreams, and health, and quiet breathing.
<…> yes, in spite of all,
Some shape of beauty moves away the pall
From our dark spirits.
Прекрасное пленяет навсегда.
К нему не остываешь. Никогда
Не впасть ему в ничтожество. Всё снова
Нас будет влечь к испытанному крову
С готовым ложем и здоровым сном.
<…> да, назло пороку,
Луч красоты в одно мгновенье ока
Сгоняет с сердца тучи. — начало; перевод Б. Л. Пастернака, 1939
В присутствии соседки-маргаритки
Стихов насочиняю в преизбытке.
Ещё и пчёлка не начнёт по крохе
Сбирать нектар на клевере, горохе,
Как я уж допишу до середины.
Да не увижу зимние картины
В конце работы!
Many and many a verse I hope to write,
Before the daisies, vermeil rimm’d and white,
Hide in deep herbage; and ere yet the bees
Hum about globes of clover and sweet peas,
I must be near the middle of my story.
O may no wintry season, bare and hoary,
See it half finished…
В густом лесу, где блещет рысье око,
Мне виделись мерцающие блики,
Мне виделись прекраснейшие лики
И белые одежды; всё яснее
Детали различал я; по аллее
Стекался люд к поляне приалтарной[К 1].
Прости, о Муза, мой язык бездарный,
Который описать не в состоянье
Того экстаза, буйства, ликованья;
Но пусть роса эфирная прольётся
На голову мою — и распахнётся
Моя душа; тогда неловким топом
И я пройдусь по Чосеровым тропам.
And now, as deep into the wood as we
Might mark a lynx’s eye, there glimmered light
Fair faces and a rush of garments white,
Plainer and plainer shewing, till at last
Into the widest alley they all past,
Making directly for the woodland altar.
O kindly muse! let not my weak tongue faulter
In telling of this goodly company,
Of their old piety, and of their glee:
But let a portion of ethereal dew
Fall on my head, and presently unmew
My soul; that I may dare, in wayfaring,
To stammer where old Chaucer used to sing.
Ты [наблюдаешь], <…>
Что в зарослях орешника шныряют
И чешут локоны гамадриады;
<…> великий Пан! <…>
О, будь, как был, в дворцах твоих зелёных
Прибежищем для дум уединённых
И цели неба разумом свободным
Осмысли; почвам будь неплодородным
Закваскою — живительные дрожжи
Здесь породят живое чуть попозже;
Будь символом громадности, как ране;
Будь отраженьем неба в океане
И растворись меж ними… Но довольно:
Мы головы склонили, богомольно
Покрыв чела подъятыми руками,
И наш пеан гремит под облаками,
Внемли ему, великий и могучий,
С Ликейской кручи!
O Thou, <…>
Who lov’st to see the hamadryads dress
Their ruffled locks where meeting hazels darken;
<…> great Pan! <…>
Be still the unimaginable lodge
For solitary thinkings; such as dodge
Conception to the very bourne of heaven,
Then leave the naked brain: be still the leaven,
That spreading in this dull and clodded earth
Gives it a touch ethereal—a new birth:
Be still a symbol of immensity;
A firmament reflected in a sea;
An element filling the space between;
An unknown—but no more: we humbly screen
With uplift hands our foreheads, lowly bending,
And giving out a shout most heaven rending,
Conjure thee to receive our humble Paean,
Upon thy Mount Lycean!
Ты наблюдаешь, как гамадриады
Расчёсывают влажные власы,
<…> великий Пан!
Останься необорною твердыней
Высоким душам, жаждущим пустыни,
Что в небо рвутся, в бесконечный путь.
Питая разум свой, — закваской будь,
Которая тупой земли скудель
Легко преобразует в колыбель, —
Будь символом величия природы,
Небесной твердью, осенившей воды,
Стихией будь, летучею, воздушной, —
Не будь ничем иным! — И мы, послушно
Собравшись посреди лесных полян,
Тебе возносим радостный пеан, —
Внимай же хору голосов, звучащих
В твоих ликейских чащах! — то же в переводе Е. В. Витковского, 1989 («Гимн Пану»)
Когда способна смертная любовь
К бессмертию вести, всё вновь и вновь
В народах честолюбье пробуждая,
Тогда, сестра, лишь прихотью считаю
Стремленье к славе тех[К 2], кто издалече
Любви бессмертной движется навстречу
И сам бессмертен. Ты в недоуменье?
Но эти вещи истинны: в строенье
Нет атомов, гудящих в нашей дрёме,
Как мухи мозга, что[1], ведя к тупой истоме,
Роятся в бреднях.
“Now, if this earthly love has power to make
Men’s being mortal, immortal; to shake
Ambition from their memories, and brim
Their measure of content; what merest whim,
Seems all this poor endeavour after fame,
To one, who keeps within his stedfast aim
A love immortal, an immortal too.
Look not so wilder’d; for these things are true,
And never can be born of atomies
That buzz about our slumbers, like brain-flies,
Leaving us fancy-sick.”
И целый век, разбитый на минуты,
Прополз во тьме моей душевной смуты.
And a whole age of lingering moments crept
Sluggishly by, ere more contentment swept
Away at once the deadly yellow spleen.
«Теперь зову я Горе:
Приди ко мне — и вскоре
Тебя я, как малютку, укачаю.
Вчера я только, Горе,
Была с тобой в раздоре,
А ныне я в тебе души не чаю;
Одна, совсем одна я!
Другой родни не зная,
Лишь Горю доверяюсь одному я:
Его я снова, снова,
Как друга дорогого,
Как матушку, как брата, обниму я!»
Come then, Sorrow!
Sweetest Sorrow!
Like an own babe I nurse thee on my breast:
I thought to leave thee
And deceive thee,
But now of all the world I love thee best.
“There is not one,
No, no, not one
But thee to comfort a poor lonely maid;
Thou art her mother,
And her brother,
Her playmate, and her wooer in the shade.
«Живущим за пределами земного
Любое зло — нестрашно и неново,
И призраку подобно…»
Who lives beyond earth’s boundary, grief is dim,
Sorrow is but a shadow…
— латмиец
Пусть листьев мириады
Насыплет полночь на траву сырую,
И с ними я умру. Я не горюю:
Умрёт и лето в изморози дёрна.
Был мотыльком я, правил я задорно
Гирляндами, букетами, венками,
Мелодиями, рощами, лугами.
Мое правленье — при смерти. Скончаюсь
И я вослед — и этим рассчитаюсь
За горе, боль и скорбь, что постоянно
Сопутствовали мне.
Night will strew
On the damp grass myriads of lingering leaves,
And with them shall I die; nor much it grieves
To die, when summer dies on the cold sward.
Why, I have been a butterfly, a lord
Of flowers, garlands, love-knots, silly posies,
Groves, meadows, melodies, and arbour roses;
My kingdom’s at its death, and just it is
That I should die with it: so in all this
We miscal grief, bale, sorrow, heartbreak, woe,
What is there to plain of?
… я готов признать, что «Эндимион» — поэма далеко не совершенная и, быть может, заслужила все упрёки, какие высказаны на страницах Вашего журнала. Но, не говоря о презрительном тоне, от которого не удержался критик в рецензии на «Эндимиона»[К 3], я считаю, что он не воздал должного его достоинствам. Несомненно, что при всех своих погрешностях это произведение является выдающимся для человека столь юного, как Китс, и обещает в будущем достижение им таких высот, какие редко сулили даже сочинения тех, кто впоследствии снискал громкую литературную славу. <…> Мне непонятно, зачем было вообще рецензировать эту поэму, если не для того, чтобы указать на её достоинства, — ибо её читают очень немногие, и можно не опасаться, что она распространит дурной вкус, который я в ней также признаю.
Рецензия повергла несчастного Китса в ужасное состояние, она омрачила ему жизнь; я уверен, что это не входило в намерения рецензента, однако ж он очень этому способствовал, — а следствием явилась болезнь, от которой он едва ли оправится. Мне рассказывали, что сперва он был близок к безумию, и только неустанный надзор помешал ему покончить с собой. Страдания его привели в конце концов к разрыву сосуда в лёгких, и у него началась чахотка.
— Перси Шелли, неотправленное письмо У. Гиффорду ноября 1820
Это будет испытанием, пробой сил моего воображения и прежде всего способности к вымыслу (штуки действительно редкой). Мне предстоит извлечь 4000 строк из одного незамысловатого эпизода и наполнить их до краёв Поэзией. Когда я размышляю о том, как велика эта задача, исполнение которой приблизит меня к Храму Славы шагов на десять, я твержу сам себе: сохрани бог остаться без этой задачи! <…> меня спросят: к чему корпеть над большой поэмой? На это я должен ответить: разве поклонники поэзии не более по душе некий уголок, где они могут бродить и выбирать местечки себе по вкусу и где образов так много, что иные забываются и кажутся новыми при повторном чтении, и где летом можно пространствовать целую неделю? Разве это не больше им по душе, нежели то, что они успевают пробежать глазами, пока миссис Уильямс ещё не спустилась вниз — утром, за час-другой, не долее того?
— Б. Бейли 8 октября 1817
… герой <…> смертен по природе своей — и потому влеком, как Бонапарт, силою обстоятельств…
… the Hero <…> being mortal is led on, like Buonaparte, by circumstance…
— Б. Р. Хейдону 23 января 1818
Печально, что читателю моих стихов предстоит бороться с предубеждениями <…>. Вероятнее всего, что в «Эндимионе» я перешёл от детских помочей к ходунку.
It is a sorry thing for me that anyone should have to overcome Prejudices in reading my Verses <…>. In Endymion I have most likely but moved into the Go-cart from the leading strings.
↑Подробности я видел; по аллее Процессия текла на луг алтарный.[1]
↑Когда любовь их, смертных, в состоянье Вести к бессмертию, исторгать желанье Из памяти, переполнять до края Их счастьем, то лишь прихотью считаю Я славолюбье тех…[1]
↑Анонимная рецензия апреля 1818 г. (pp. 204-8) вызвала большой резонанс, спустя годы выяснено авторство Джона Крокера. Аналогично написали и несколько других рецензентов.
