Письма Джона Китса

Сохранилось 249 писем Джона Китса. Немало стихотворений впервые появились в них.

Цитаты

1817

	Вордсворт нередко преподносит нам, хотя и с большим изяществом, сентенции в стиле школьных упражнений по грамматике — вот пример: Озеро блещет, Птичка трепещет, etc. Впрочем, мне кажется, что именно таким образом можно лучше всего описать столь примечательное место, как Оксфорд.
	Wordsworth sometimes, though in a fine way, gives us sentences in the style of school exercises—for instance The lake doth glitter Small birds twitter &c. Now I think this is an excellent method of giving a very clear description of an interesting place such as Oxford is—
	— Джону Гамильтону Рейнолдсу, между 4 и 10 сентября, Оксфорд

	… «Эндимион» <…> будет испытанием, пробой сил моего воображения и прежде всего способности к вымыслу (штуки действительно редкой). Мне предстоит извлечь 4000 строк из одного незамысловатого эпизода и наполнить их до краёв Поэзией. Когда я размышляю о том, как велика эта задача, исполнение которой приблизит меня к Храму Славы шагов на десять, я твержу сам себе: сохрани бог остаться без этой задачи! <…> меня спросят: к чему корпеть над большой поэмой? На это я должен ответить: разве поклонники поэзии не более по душе некий уголок, где они могут бродить и выбирать местечки себе по вкусу и где образов так много, что иные забываются и кажутся новыми при повторном чтении, и где летом можно пространствовать целую неделю? Разве это не больше им по душе, нежели то, что они успевают пробежать глазами, пока миссис Уильямс ещё не спустилась вниз — утром, за час-другой, не долее того?
	… "Endymion" <…> will be a test, a trial of my Powers of Imagination and chiefly of my invention which is a rare thing indeed—by which I must make 4000 Lines of one bare circumstance and fill them with Poetry; and when I consider that this is a great task, and that when done it will take me but a dozen paces towards the Temple of Fame—it makes me say—God forbid that I should be without such a task! <…> I may be asked—why endeavour after a long Poem? To which I should answer—Do not the Lovers of Poetry like to have a little Region to wander in where they may pick and choose, and in which the images are so numerous that many are forgotten and found new in a second Reading: which may be food for a Weeks's stroll in the Summer? Do not they like this better than what they can read through before Mrs. Williams comes down stairs?—a morning work at most.
	— Б. Бейли, 8 октября

	Я не уверен ни в чём, кроме святости сердечных привязанностей и истинности Воображения. То, что воображению предстаёт как Красота, должно быть истиной — не важно, существовала она до этого или нет; ибо все наши порывы, подобно Любви, способны, как мне кажется, в высших своих проявлениях порождать Красоту — подлинную её сущность.
	I am certain of nothing but of the holiness of the Heart’s affections and the truth of Imagination—What the imagination seizes as Beauty must be truth—whether it existed before or not—for I have the same idea of all our passions as of love: they are all, in their sublime, creative of essential beauty.
	— Б. Бейли, 22 ноября

	Совершенство всякого искусства заключается в интенсивности, способной изгнать все несообразности, благодаря его тесному родству с Истиной и Красотой
	The excellence of every Art is its intensity, capable of making all disagreeables evaporate from their being in close relationship with Beauty and Truth.
	— Джорджу и Томасу Китсам, 21 декабря

1818

	«Гиперион» заставит меня следовать нагой греческой манере — развитие чувств и устремления страстей не будут знать отклонений. Главное различие между тем и [«Эндимионом»] заключается в том, что герой написанной поэмы смертен по природе своей — и потому влеком, как Бонапарт, силою обстоятельств, тогда как Аполлон в «Гиперионе» — всевидящий бог…
	The nature of Hyperion will lead me to treat it in a more naked and grecian Manner, and the march of passion and endeavour will be undeviating. And one great contrast between them will be that the Hero of the written tale being mortal is led on, like Buonaparte, by circumstance, whereas the Apollo in Hyperion being a fore-seeing God…
	— Б. Р. Хейдону, 23 января

	Печально, что читателю моих стихов предстоит бороться с предубеждениями <…>. Вероятнее всего, что в «Эндимионе» я перешёл от детских помочей к ходунку. В поэзии для меня существуют несколько аксиом <…>. Первое: я думаю, что поэзия должна изумлять прекрасным избытком, но отнюдь не странностью; она должна поражать читателя словесным воплощением его собственных возвышенных мыслей и казаться почти что воспоминанием. Второе: проявлениям её красоты нельзя быть половинчатыми — захватывать у читателя дух, но оставлять его неудовлетворенным. Пусть образы являются, достигают зенита и исчезают за горизонтом столь же естественно, как движется по небу солнце, озаряя читателя предзакатным торжественным великолепием, прежде чем на него снизойдут блаженные сумерки.
	It is a sorry thing for me that anyone should have to overcome Prejudices in reading my Verses <…>. In Endymion I have most likely but moved into the Go-cart from the leading strings. In Poetry I have a few Axioms <…>. First, I think Poetry should surprise by a fine excess and not by Singularity; it should strike the Reader as a wording of his own highest thoughts, and appear almost a Remembrance. Second, its touches of Beauty should never be half way, thereby making the reader breathless instead of content. The rise, the progress, the setting of imagery should like the Sun come natural to him, shine over him and set soberly, although in magnificence, leaving him in the Luxury of twilight.
	— Дж. Тейлору, 27 февраля

	… Девоншир <…> — это топкое, дождливое, мглистое, льдистое, снежное, туманное, моросящее, промозглое, грязное графство; холмы прекрасны, когда доступны взгляду; примулы в лугах, а ты в комнате; скалы дивного тёмного оттенка, но темные тучи постоянно с ними соперничают. Здешним женщинам нравятся лондонские жители, однако по принципу контраста, поскольку ничтожнее местных мужчин никого в Англии нет: недаром правительству и в голову не приходило послать сюда вербовщиков набирать рекрутов. <…> Будь я корсаром, я бы высадился на южном побережье Девоншира, но только меня обвинили бы в том, что я не из храброго десятка, ибо мужчины, к радости женщин, разбежались бы по методистским молельням. <…> Девонширец, стоящий на отчем холме, не слишком заметен. Он редко попадается на глаза, пара волков расправилась бы с ним без труда.
	… Devonshire <…> is a splashy, rainy, misty snowy, foggy, haily floody, muddy, slipshod County. The hills are very beautiful, when you get a sight of ’em. The Primroses are out, but then you are in. The Cliffs are of a fine deep Colour, but then the Clouds are continually vying with them. The Women like your London People in a sort of negative way because the native men are the poorest creatures in England because Government never have thought it worthwhile to send a recruiting party among them. <…> Were I a Corsair I’d make a descent on the South Coast of Devon, if I did not run the chance of having Cowardice imputed to me. As for the Men, they’d run away into the methodist meeting houses, and the Women would be glad of it. <…> A Devonshirer standing on his native hills is not a distinct object. He does not show against the light. A wolf or two would dispossess him.
	— Б. Бейли, 13 марта

	Как говорят торгаши, каждая вещь стоит ровно столько, сколько можно за неё выручить. Надо полагать, что и всякий духовный поиск обретает реальность и ценность только благодаря страстному рвению того, кто такой поиск предпринимает, а сам по себе он — ничто. Идеальные явления только таким образом способны обрести реальность…
	As Tradesmen say, everything is worth what it will fetch, so probably every mental pursuit takes its reality and worth from the ardour of the pursuer—being in itself a nothing. Ethereal things may at least be thus real…
	— там же

	Обретаясь посреди <…> Девона, <…> я слышал, будто Мильтон, прежде чем написать свой ответ Сальмазию, побывал в здешних краях и в продолжение целого месяца по три часа кряду катался по близлежащему лугу, где до сих пор на равных промежутках виден отпечаток его носа. Гид по названному лугу утверждает также, что после данного катания на всех семи акрах на протяжении семи лет не выросло ни единого крапивного стебля, а с указанного времени из колючек произросла новая разновидность растения без шипов, коим нынешние щёголи пользуются для похлопывания по голенищам. Этот рассказ самым естественным образом заставил меня предположить, что шипы и колючки, ставшие эфирными вследствие вращательного движения мудреца и собранные в житницы его ума, вновь пришли в брожение и, обратившись против незадачливого Сальмазия, навлекли на него широко известную плачевную кончину. <…> поскольку наш земной шар состоит из определённого количества материи — <…> не меняется число образующих его атомов, <…> то, весьма вероятно, и некая определённая доля разума была вплетена в тончайший воздушный состав для улавливания его человеческим мозгом. <…> Мильтон, подобно луне, притягивал к себе волны разума, они до сих пор ещё не отхлынули, но прибрежная полоса с галькой по-прежнему оголена. Я имею в виду всяких там Баков, а также авторов «Хенгистов» и современных Каслри: не будь Мильтон столь ненасытен, все они слыли бы мудрецами.
	Being in the midst of <…> Devon, <…> I have heard that Milton ere he wrote his Answer to Salmasius 1 came into these parts and for one whole Month rolled himself for three whole hours in a certain meadow hard by us, where the mark of his nose at equidistances is still shown. The exhibitor of said Meadow further saith that after these rollings not a nettle sprang up in all the seven acres for seven years and that from said time a new sort of plant was made from the white thorn, of a thornless nature very much used by the Bucks of the present day to rap their Boots withall. This account made me very naturally suppose that the nettles and thorns etherealized by the Scholar’s rotatory motion and garner’d in his head, thence flew after a new fermentation against the luckless Salmasius and occasioned his well known and unhappy end. <…> as there is ever the same quantity of matter constituting this habitable globe, <…> it still is made up of the same bulk nor ever varies the number of its Atoms. <…> so very likely a certain portion of intellect was spun forth into the thin Air for the Brains of Man to prey upon it. <…>Milton <…> like a Moon attracted Intellect to its flow. It has not ebbed yet, but has left the shore pebble all bare, I mean all Bucks, Authors of Hengist and Castlereaghs of the present day who without Milton’s gormandizing might have been all wise Men.
	— Дж. Райсу (Rice), 24 марта

	У озера <Уинандер> немало досадных изъянов: однако я не имею в виду берега или воду. Нет — оба раза, что мы видели его, пейзаж был исполнен благороднейшей нежности: воспоминания о нём никогда не сотрутся — он заставляет забыть о жизненных межах — забыть о старости, юности, о бедности и богатстве; он обостряет духовный взор так, что превращает его в подобие Полярной звезды, с неустанным постоянством взирающей, широко раскрыв ресницы, на чудеса всемогущей Силы. Изъян, о котором я говорил, — это миазмы Лондона. Можешь мне поверить, озеро прямо-таки заражено присутствием франтов, военных и модных дам — невежеством в шляпках с лентами. Обитатели пограничной полосы далеко не соответствуют романтическим представлениям о них — вследствие постоянного общения с лондонским светом.
	There are many disfigurements to this Lake—not in the way of land or water. No, the two views we have had of it are of the most noble tenderness. They can never fade away; they make one forget the divisions of life—age, youth, poverty, and riches—and refine one’s sensual vision into a sort of north star which can never cease to be open-lidded and steadfast over the wonders of the great Power. The disfigurement I mean is the miasma of London. I do suppose it contaminated with bucks and soldiers, and women of fashion—and hat-band ignorance. The border inhabitants are quite out of keeping with the romance about them, from a continual intercourse with London rank and fashion.
	— Томасу Китсу, 26 июня

	На соседствующих между собой берегах Шотландии и Ирландии говорят почти что на одном диалекте, но две нации заметно отличаются друг от друга: сужу об этом по горничной хозяина нашей гостиницы <…>. Она хороша собой, добросердечна и смешлива, поскольку находится за пределами зловещего владычества шотландской церкви. Шотландские девушки <…> не решаются засмеяться. <…> О да, эти церковники принесли Шотландии пользу — какую же?! Они приучили мужчин, женщин, стариков, молодых, старух, девушек, мальчиков, девочек и младенцев — всех до единого — считать деньги, так что сейчас из них выстроились целые фаланги накопителей и добытчиков. Такая армия скопидомов не может не обогатить страну и не придать ей видимость гораздо большего благополучия по сравнению с бедной ирландской соседкой. Эти церковники нанесли Шотландии вред: они изгнали шутки, смех, поцелуи — за исключением случаев, когда сама опасность и страх разоблачения придают последним особенную остроту и сладость. <…> Я охотнее согласился бы стать диким оленем, чем девушкой, попавшей под пяту церковников…
	The dialect on the neighbouring shores of Scotland and Ireland is much the same, yet I can perceive a great difference in the nations from the Chambermaid at this nate Inn kept <…>. She is fair, kind, and ready to laugh, because she is out of the horrible dominion of the Scotch kirk. A Scotch Girl <…> will scarcely laugh. <…> These kirkmen have done scotland good (Query?): they have made Men, Women, Old Men, Young Men, old Women, young women, boys, girls, and infants all careful, so that they are formed into regular Phalanges of savers and gainers. Such a thrifty army cannot fail to enrich their Country and give it a greater appearance of comfort than that of their poor irish neighbours. These kirkmen have done Scotland harm; they have banished puns and laughing and kissing (except in cases where the very danger and crime must make it very fine and gustful). <…> I would sooner be a wild deer than a Girl under the dominion of the kirk…
	— ему же, 7 июля

	На обратном пути из Белфаста нам встретился паланкин с Герцогиней Навозной Кучи. <…> Вообрази самую дрянную собачью конуру, которую взгромоздили на два шеста, выдранных из гнилой изгороди. Внутри этого убогого сооружения сидит, скорчившись, замурзанная старуха, похожая на обезьяну, полумёртвую от голода из-за нехватки галет на всём пути от Мадагаскара до Кейптауна; во рту трубка; тупо глядит вытаращенными глазами из-под тощих век, идиотически-размеренно качая головой; сидит, скорчившись, и пускает изо рта дым, а две косматые оборванные девицы её тащат. Вот бы описать историю её жизни и что она перечувствовала.
	On our return from Belfast we met a Sedan—the Duchess of Dunghill. <…> Imagine the worst dog kennel you ever saw placed upon two poles from a mouldy fencing. In such a wretched thing sat a squalid old Woman squat like an ape half starved from a scarcity of Biscuit in its passage from Madagascar to the cape, with a pipe in her mouth and looking out with a round-eyed skinny-lidded inanity—with a sort of horizontal idiotic movement of her head—squat and lean she sat and puff’d out the smoke while two ragged tattered Girls carried her along. What a thing would be a history of her Life and sensations.
	— ему же, 9 июля

	Поэтической личности как таковой <…> не существует: она не есть отдельное существо — она есть всякое существо и всякое вещество, всё и ничто — у неё нет ничего личностного; она наслаждается светом и тьмой — она живёт полной жизнью, равно принимая уродливое и прекрасное, знатное и безродное, изобильное и скудное, низменное и возвышенное; она с одинаковым удовольствием создаёт Яго и Имогену. То, что оскорбляет взор добродетельного философа, восхищает поэта-хамелеона. Внимание к тёмной стороне жизни причиняет не больше вреда, чем пристрастие к светлой: для поэта и то, и другое — повод для размышления. Поэт — самое непоэтическое существо на свете, ибо у него нет своего «я»: он постоянно заполняет собой самые разные оболочки. Солнце, луна, море, мужчины и женщины, повинующиеся порывам души, поэтичны и обладают неизменными свойствами — у поэта нет никаких, нет своего «я»…
	… the poetical Character itself <…> is not itself—it has no self—it is everything and nothing—It has no character—it enjoys light and shade; it lives in gusto, be it foul or fair, high or low, rich or poor, mean or elevated. It has as much delight in conceiving an Iago as an Imogen. What shocks the virtuous philosopher, delights the camelion Poet. It does no harm from its relish of the dark side of things any more than from its taste for the bright one; because they both end in speculation. A Poet is the most unpoetical of any thing in existence; because he has no Identity—he is continually in for—and filling some other Body—The Sun, the Moon, the Sea and Men and Women who are creatures of impulse are poetical and have about them an unchangeable attribute—the poet has none; no identity…
	— Р. Вудхаусу, 27 октября

Джону Гамильтону Рейнолдсу

Нам ненавистна поэзия, которая действует на нас откровенным принуждением — а в случае нашего несогласия словно бы засовывает руки в карманы штанов. Поэзия должна быть великой и ненавязчивой, и проникать в душу, трогая и изумляя её не собой, а своим предметом. — Как прекрасны уединённые цветы! и как померкла бы их красота, если бы они столпились на столбовой дороге, выкрикивая: «Восхищайтесь мной — я фиалка! Обожайте меня — я первоцвет!». Современные поэты в отличие от елизаветинцев грешат как раз этим. — 3 февраля

We hate poetry that has a palpable design upon us—and if we do not agree, seems to put its hand in its breeches pocket Poetry should be great and unobtrusive, a thing which enters into one’s soul and does not startle it or amaze it with itself but with its subject. How beautiful are the retired flowers! How would they lose their beauty were they to throng into the highway crying out, “admire me I am a violet! Dote upon me I am a primrose!” Modern poets differ from the Elizabethans in this.

Многие обладают оригинальным умом, вовсе об этом не подозревая: их сбивает с толку обычай. Мне представляется, что почти каждый может, подобно пауку, соткать из того, что таится у него внутри, свою собственную воздушную цитадель. Пауку достаточно кончика листка или ветки, чтобы приняться за дело, однако он украшает воздух чудесным узором. Так же и человек должен довольствоваться немногими опорами для того, чтобы сплетать тончайшую пряжу своей души и ткать неземную ткань, вышитую символами для своего духовного взора, нежную для прикосновения души, просторную для странствий и сулящую своей необычайностью многие наслаждения. <…> итак, всеми порами духа всасывая живительный сок из взрыхлённого эфира, всякий смертный станет великим — и человечество, вместо того чтобы быть необозримой «пустошью, заросшей дроком и вереском», где редко-редко попадутся дуб или сосна, превратится в великую демократию лесных деревьев! Наши устремления издавна олицетворяет пчелиный улей, однако мне кажется, что лучше быть цветком, чем пчелой, ибо ошибаются те, кто считает, будто «блаженнее давать, нежели принимать» — нет, то и другое в равно степени благодатно. Пчела, несомненно, с лихвой вознаграждает цветок: новой весной его лепестки цветут ярче прежнего… — 19 февраля

Many have original Minds who do not think it; they are led away by Custom. Now it appears to me that almost any Man may like the Spider spin from his own inwards his own airy Citadel. The points of leaves and twigs on which the Spider begins her work are few and she fills the Air with a beautiful circuiting. Man should be content with as few points to tip with the fine Webb of his Soul and weave a tapestry empyrean, full of Symbols for his spiritual eye, of softness for his spiritual touch, of space for his wandering, of distinctness for his Luxury. <…> thus by every germ of Spirit sucking the Sap from mould ethereal, every human might become great, and Humanity, instead of being a wide heath of Furse and Briars with here and there a remote Oak or Pine, would become a grand democracy of Forest Trees. It has been an old Comparison for our urging on—the Bee hive—however, it seems to me that we should rather be the flower than the Bee, for it is a false notion that more is gained by receiving than giving. No, the receiver and the giver are equal in their benefits. The flower, I doubt not, receives a fair guerdon from the Bee. Its leaves blush deeper in the next spring…

	Я не написал ни единой поэтической строки с оглядкой на общественное мнение. <…> Я готов прыгнуть в Этну ради великого общественного блага — но не выношу подобострастия и притворного заискивания. — 9 апреля
	I never wrote one single Line of Poetry with the least Shadow of public thought. <…> I would jump down Aetna for any great Public good, but I hate a Mawkish Popularity.

… есть письма, напоминающие правильные квадраты; другие похожи на изящный овал; третьи смахивают на шар или же на сфероид… Почему бы не объявиться разновидности с двумя зазубренными краями, как у мышеловки? Надеюсь, что во всех моих длинных письмах ты подметишь подобное сходство, и всё будет прекрасно: стоит только чуть-чуть, воздушными перстами, притронуться к нитке — и не успеешь мигнуть, как зубцы сомкнутся намертво, так что не расцепить… — 3 мая

… some kind of letters are good squares, others handsome ovals, and others some orbicular, others spheroid. And why should there not be another species with two rough edges like a Rat-trap? I hope you will find all my long letters of that species, and all will be well, for by merely touching the spring delicately and etherially, the rough-edged will fly immediately into a proper compactness…

Не буду заново пробегать по местам, нами уже пройденным. Это столь же дурно, сколь и пересказ сна, разве что воспользуюсь лапутянским способом печати, а именно: перечислю подряд «горы, реки, озера, лощины, долины, скалы и облака», воскликну: «прекрасно, чарующе, дивно, живописно, готический стиль, великолепно, волшебно, чудесно, величественно», добавлю сюда «парочку мозолей» — и вот тебе всё наше путешествие вплоть до сегодняшнего дня — с него я и начинаю, поскольку очень быстро приближаюсь к домику Бёрнса. <…> Одна-единственная песня Бёрнса будет для тебя ценнее всего, что я смогу передумать на его родине за целый год. Его бедствия ложатся на бойкое перо свинцовой тяжестью. — 11 июля

I’ll not run over the Ground we have passed. That would be nearly as bad as telling a dream, unless perhaps I do it in the manner of the Laputan printing press; 1 that is, I put down Mountains, Rivers, Lakes, dells, glens, Rocks, and Clouds, With beautiful, enchanting, gothic, picturesque, fine, delightful, enchanting, Grand, sublime—a few Blisters, etc.—and now you have our journey thus far: where I begin a letter to you because I am approaching Burns’s Cottage very fast. <…> One song of Burns’s is of more worth to you than all I could think for a whole year in his native country. His Misery is a dead weight upon the nimbleness of one’s quill.

1819

	У меня будет меньше шансов быть услышанным людьми, чем у Орфея, которого слышали даже камни. В последнее время немного пописывал, но ничего стоящего: собой я недоволен, я словно переношу линьку. Думаю все же, что до веревки или до пистолета дело не дойдёт: спустя проведённый в меланхолии день-другой, сознавая всё яснее собственную несостоятельность, я тем не менее начинаю видеть понемногу то, что предстоит сделать и как именно это следует сделать, буде когда-нибудь у меня найдутся для этого силы.
	I should have less chance with the people around me than Orpheus had with the Stones. I have been writing a little now and then lately, but nothing to speak of being discontented and as it were moulting. Yet I do not think I shall ever come to the rope or the Pistol, for after a day or two’s melancholy, although I smoke 1 more and more my own insufficiency, I see by little and little more of what is to be done, and how it is to be done, should I ever be able to do it.
	— Б. Р. Хейдону, до 14 января

	Жизнь каждого мало-мальски стоящего человека представляет собой непрерывную аллегорию: лишь очень немногим взорам доступна тайна подобной жизни — жизни фигуральной, иносказательной, как еврейская Библия.
	A Man’s life of any worth is a continual allegory and very few eyes can see the Mystery of his life—a life like the scriptures, figurative—which such people can no more make out than they can the hebrew Bible.
	— Джорджу Китсу и его жене, 18 февраля

	Разве не может быть так, что неким высшим существам доставляет развлечение искусный поворот мысли, удавшийся — пускай и безотчётно — моему разуму, как забавляет меня самого проворство суслика или испуганный прыжок оленя?
	May there not be superior beings amused with any graceful, though instinctive, attitude my mind may fall into as I am entertained with the alertness of a Stoat or the anxiety of a Deer?
	— им же, 19 марта

	Реальным становится только то, что пережито в действительности: даже пословица — не пословица до тех пор, пока жизнь не докажет вам её справедливости.
	Nothing ever becomes real till it is experienced. Even a Proverb is no proverb to you till your Life has illustrated it.
	— там же

	Одна из главных причин появления в Англии лучших в мире писателей заключается в том, что английское общество пренебрегало ими при жизни и лелеяло их после смерти. Обычно их оттирали на обочину жизни, где они могли воочию видеть язвы общества.
	One of the great reasons that the english have produced the finest writers in the world is that the English world has ill-treated them during their lives and foster’d them after their deaths. They have in general been trampled aside into the byepaths of Life and seen the festerings of Society.
	— С. Ф. Джеффери (Jeffery), 9 июня

	Меня одолевает честолюбивое желание совершить такую же великую революцию в драматургии, какую Кин совершил в актерском искусстве. Второе мое желание — уничтожить жеманное сюсюкание в мире литературных синих чулок.
	One of my Ambitions is to make as great a revolution in modern dramatic writing as Kean has done in acting; another to upset the drawling of the bluestocking literary world.
	— Б. Бейли, 14 августа

	Мне равно претят и благосклонность публики, и любовь женщины: и то и другое — клейкая патока на крылах независимости.
	I equally dislike the favour of the public with the love of a woman. They are both a cloying treacle to the wings of independence.
	— Дж. Тейлору, 23 августа

	… я всячески противлюсь публикации «Горшка с базиликом». Поэму закоптят насмешками. Лучше уж закоптить этот горшок в камине у Карпентера. В поэме слишком много жизненной неопытности и простодушного неведения. Это могло бы быть очень хорошо, когда человека нет в живых, но при жизни это не годится. <…> Будь я рецензентом, я назвал бы «Изабеллу» слабой, со всех сторон уязвимой поэмой, до смешного серьёзной и печальной.
	I shall persist in not publishing The Pot of Basil. It is too smokeable. I can get it smoak’d at the Carpenter’s shaving chimney much more cheaply. There is too much inexperience of life and simplicity of knowledge in it, which might do very well after one’s death but not while one is alive. <…> Isabella is what I should call were I a reviewer “a weak-sided Poem” with an amusing sober-sadness about it.
	— Р. Вудхаусу, 22 сентября

	Суть в принятом мной решении подзаработать эпизодическими статьями в периодических изданиях. <…> крайне неразумно без конца питаться одними надеждами, каковые во многом зависят от моего настроения или моих фантазий и представляются радужными или мрачными, близкими или неосуществимыми — как случится. <…> Даже если меня сметут как паука из угла гостиной, я намерен плести паутину — выткать хоть что-нибудь для продажи. Да-да, займусь торговлей. Торговать чем угодно, лишь бы не заложить свой мозг Блэквуду. Не желаю больше быть лежачим камнем. <…> Ты скажешь, мне недостаёт такта — это дело легко поправимое. Усвоить жаргон завсегдатаев петушиных боёв можно за три схватки. Мне повезло, что я до сих пор удерживался от соблазна выйти на панель. Года два назад мне ничего не стоило предельно ясно высказываться по любому предмету. Надеюсь, что кое-чему подучился, и не сомневаюсь, что способен обводить вокруг пальца не хуже любого рыночного еврея и блеснуть статейкой, не зная предмета, ага, яркой, как апельсин. Я охотно прибег бы к другим способам, но не могу: ни на что иное, кроме литературы, не гожусь. <…> Веры в Поэзию у меня нет ни малейшей — и это меня ничуть не удивляет: диво дивное, что вообще находятся читатели.
	It concerns a resolution I have taken to endeavour to acquire something by temporary writing in periodical works. <…> how unwise it is to keep feeding upon hopes, which depending so much on the state of temper and imagination, appear gloomy or bright, near or afar off just as it happens. <…> Even if I am swept away like a Spider from a drawing room I am determined to spin, home spun anything for sale. Yea, I will traffic. Anything but Mortgage my Brain to Blackwood. I am determined not to lie like a dead lump. If Reynolds had not taken to the law, would he not be earning something? Why cannot I? You may say I want tact; that is easily acquired. You may be up to the slang of a cockpit in three battles. It is fortunate I have not before this been tempted to venture on the common. I should a year or two ago have spoken my mind on every subject with the utmost simplicity. I hope I have learnt a little better and am confident I shall be able to cheat as well as any literary Jew of the Market and shine up an article on anything without much knowledge of the subject, aye like an orange. I would willingly have recourse to other means. I cannot; I am fit for nothing but literature. <…> I have no trust whatever on Poetry. I don’t wonder at it. The marvel is to me how people read so much of it.
	— Ч. У. Дилку, 22 сентября

1820

	Состояние моего здоровья не позволит мне сколько-нибудь перенапрягаться. Мне и стихи не велено читать — не то чтобы их писать.
	My very health will not suffer me to make any great exertion. I am recommended not even to read poetry, much less write it.
	— Ф. Брон, до 16 февраля (?)

	Я наделён самой смятенной и неспокойной душой, какая только вкладывалась в несоразмерно малое для неё тело. Ничто не доставляло мне полного и всеохватного наслаждения — и никто, кроме тебя.
	My Mind has been the most discontented and restless one that ever was put into a body too small for it. I never felt my Mind repose upon anything with complete and undistracted enjoyment, upon no person but you.
	— Ф. Брон, до 20 марта (?)

	По сути, столь многие люди сделали для меня столь много добра, что я стиснут ими со всех сторон: придётся либо из их круга выпрыгнуть, либо их самих расшвырять.
	Fact is, I have had so many kindnesses done me by so many people, that I am cheveaux-defrised 6 with benefits, which I must jump over or break down
	— Ч. Э. Брауну, около 21 июня

	… Вам бы следовало ограничить своё великодушие, стать больше художником и «наполнять золотой рудой малейшую трещинку» в избранном Вами предмете. Вероятно, одна только мысль о такой дисциплине скуёт Вас, словно ледяной цепью: ведь Вы и полгода не провели в покое, со сложенными крылами. Вам странно, не правда ли, слышать всё это от автора «Эндимиона», ум которого напоминал раскиданную колоду карт. Но теперь я собран и подобран масть к масти. Воображение — мой монастырь, а сам я — монах в нём.
	… you might curb your magnanimity and be more of an artist, and “load every rift” of your subject with ore. The thought of such discipline must fall like cold chains upon you, who perhaps never sat with your wings furl’d for six Months together. And is not this extraordinary talk for the writer of Endymion whose mind was like a pack of scattered cards? I am pick’d up and sorted to a pip. My Imagination is a Monastry and I am its Monk.
	— Перси Шелли, 16 августа

Перевод и комментарии

С. Л. Сухарев, 1986, 2011

Ссылки

• The Keats Letters Project