Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова

«Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» — историческая поэма в народном стиле Михаила Юрьевича Лермонтова, написанная в 1837 году.

Степан Парамонович Калашников

• Я скажу тебе, православный царь:
  Я убил его вольной волею.
  А за что, про что — не скажу тебе,
  Скажу только богу единому.
• Уж вы братцы мои, други кровные,
  Поцелуемся да обнимимся.
  На последнее расставание.
• Поклонитесь дому родительскому,
  Поклонитесь всем нашим товарищам,
  Помолитесь сами в церкви божией.
  Вы за душу мою, душу грешную!

О поэме

Виссарион Белинский

	… прекрасное стихотворение <…>. Мы знаем имени автора этой песни, которую можно назвать поэмою, в роде поэм Кирши Данилова, но если это первый опыт молодою поэта, то не боимся попасть в лживые предсказатели, сказавши, что наша литература приобретает сильное и самобытное дарование. — первая оценка Белинским поэзии Лермонтова, прозрение его будущей роли в русской литературе
	— «Елена, поэма г. Бернета», апрель 1838

Поэма, несмотря на её великое художественное достоинство, совершенную оригинальность и самобытность, не обратила на себя особенного внимания всей публики и была замечена только немногими <…>. «Песня про царя Ивана Васильевича <…>» показывает, что Лермонтов умеет явления непосредственной русской жизни воспроизводить в народно-поэтической форме, единственно свойственной им, тогда как прочие его произведения, проникнутые русским духом, являются в той общемировой форме, которая свойственна поэзии, перешедшей из естественной в художественную, и которая, не переставая быть национальною, доступна для всякого века и всякой страны.

— «Герой нашего времени», июнь 1840

… это произведение сделало известным имя автора, хотя оно явилось и без подписи этого имени. Спрашивали: <…> писал ли он что-нибудь, кроме этой поэмы? <…> Но, несмотря на то, эта поэма всё-таки ещё не оценена, толпа и не подозревает её высокого достоинства. Здесь поэт от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенёсся в её историческое прошедшее, подслушал биение его пульса, проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники его духа, сроднился и слился с ним всем существом своим, обвеялся его звуками, усвоил себе склад его старинной речи, простодушную суровость его нравов, богатырскую силу и широкий размет его чувства и как будто современник этой эпохи, принял условия её грубой и дикой общественности, со всеми их оттенками, как будто бы никогда и не знавал о других, — и вынес из неё вымышленную быль, которая достовернее всякой действительности, несомненнее всякой истории. <…> Какая сильная, могучая натура! Её страсть — лава, её горесть тяжела и трудна; это удалое, разгульное отчаяние, которое в молодечестве, в подвиге крови и смерти ищет своего утоления! Сколько поэзии в словах этого опричника, какая глубокая грусть дышит в них, — эта грусть, которая разрывает сильную душу, но не убивает её, эта грусть, которая составляет основной элемент, родную стихию, главный мотив нашей национальной поэзии! Отвечает Степан Парамонович <…>. Вот оно — ужасное торжество совести в глубокой натуре, которая никогда не отрешится от совести, как бы ни была искажена развратом, как бы ни страшно погрязла в пороке!.. Всегда над нею грозная длань нравственного закона… <…> поэт является здесь опытным, гениальным архитектором, который умеет так согласить между собою части здания, что ни одна подробность в украшениях не кажется лишнею, но представляется необходимою и равно важною с самыми существенными частями здания, хотя вы и понимаете, что архитектор мог бы легко, вместо её, сделать и другую. Как ни пристально будете вы вглядываться в поэму Лермонтова, не найдёте ни одного лишнего или недостающего слова, черты, стиха, образа; ни одного слабого места <…>! В этом отношении её никак нельзя сравнить с народными легендами, носящими на себе имя их собирателя — Кирши Данилова: то детский лепет, часто поэтический, но часто и прозаический, нередко образный, но чаще символический, уродливый в целом, полный ненужных повторений одного и того же; поэма Лермонтова — создание мужественное, зрелое и столько же художественное, сколько и народное.. <…> художественное произведение, во всей полноте, во всём блеске жизни воскресившее один из моментов русского быта, одного из представителей древней Руси. В этом отношении после Бориса Годунова больше всех посчастливилось Иоанну Грозному: в поэме Лермонтова колоссальный образ его является изваянным из меди или мрамора…

— «Стихотворения М. Лермонтова», январь 1841

… не превосходя пушкинского «Жениха» со стороны формы, слишком много превосходит его со стороны содержания. Это — поэма, в сравнении с которою ничтожны все богатырские народно-русские поэмы, собранные Киршею Даниловым. И между тем «Песня» Лермонтова была не более, как опыт таланта, проба пера, и очевидно, что Лермонтов никогда ничего больше не написал бы в этом роде. В этой песне Лермонтов взял всё, что только мог ему представить сборник Кирши Данилова; и новая попытка в этом роде была бы по необходимости повторением одного и того же — старые погудки на новый лад. Чувства и страсти людей этого мира так однообразны в своём проявлении; общественные отношения людей этого мира так просты и несложны, что всё это легко исчерпывается до дна одним произведением сильного таланта.

— «Сочинения Александра Пушкина», статья восьмая, ноябрь 1844