Стихотворения М. Лермонтова (Белинский, 1841)
«Стихотворения М. Лермонтова» — анонимная статья Виссариона Белинского, написанная в конце 1840 — январе 1841 года в связи с выходом этого сборника[1]. Была анонсирована в его одноимённой ноябрьской статье. В середине Белинский впервые толкует понятие «субъективности», как способности художника откликаться на общественные вопросы своего времени. Исходя из этого, он особенно высоко оценивал обличительную гражданскую лирику Лермонтова, получившую резкое осуждение у реакционных критиков, идею отрицания в его поэзии Белинский истолковал как идею утверждения и созидания жизни. Статья была значительным шагом вперёд по сравнению с его же статьёй о «Герой нашего времени» лета 1840, так как он впервые оценил поэзию Лермонтова исторически, конкретно показав преемственность с А. С. Пушкиным[2]
Цитаты
[править]Все говорят о поэзии, все требуют поэзии. По-видимому, это слово для всех имеет такое ясное и определённое значение, как, например, слово «хлеб» или ещё более — слово «деньги». Но когда только двое начнут объяснять один другому, что каждый из них разумеет под словом «поэзия», то и выходит на поверку, что один называет поэзиею воду, другой — огонь. Что ж, если бы все-то так называемые любители поэзии заговорили о предмете своей любви! Это была бы настоящая картина вавилонского смешения языков! <…> В самом деле, если я под словом «поэзия» разумею размеренные и зарифменные строчки, заключающие в себе правила добронравия и добродетели, то как вы убедите меня, что поэзия есть воспроизведение, живопись явлений жизни? Если я под словом «идеализирование» разумею представление действительности совсем не так, как она есть, — ходули мыслей, дыбы чувства, то как уверите вы меня, что «идеализирование» действительности есть только подчинение взятых из неё материалов известной цели, извлечение из неё, так сказать, её сущности и сочленение в живое и органическое целое разнородных, по-видимому, частей? Если я под словом «вдохновение» разумею нравственное опьянение, как бы от приёма опиума или действия винного хмеля, исступление чувств, горячку страсти, которые заставляют непризванного поэта изображать предметы в каком-то безумном кружении, выражаться дикими, натянутыми фразами, неестественными оборотами речи, придавать обыкновенным словам насильственное значение, — то как вразумите вы меня, что «вдохновение» есть состояние духовного ясновидения, кроткого, но глубокого созерцания таинства жизни, что оно, как бы магическим жезлом, вызывает из недоступной чувствам области мысли светлые образы, полные жизни и глубокого значения, и окружающую нас действительность, нередко мрачную и нестройную, являет просветленною и гармоническою?.. Поэзия и наука тождественны, если под наукою должно разуметь не одни схемы знания, но сознание кроющейся в них мысли. <…> В этом отношении наука, в высшем её значении, т. е. философия, и поэзия — повторяем — тождественны: та и другая равно далеки от того, что имеет хотя вид «точности». Но в хаотической борьбе и противоположности понятий, убеждений и вкусов насчёт произведений искусства внимательный взор открывает, как и во всех великих явлениях жизни, торжество единства, которое тем выше и поразительнее торжества «точности», чем, по-видимому, неопределённее и неуловимее для рассудка сущность искусства. Океан времени, смывший с лица земли греческие республики, вынес имена: Гомера, Гезиода, Эсхила, Софокла, Пиндара, Анакреона, — и теперь все, считающие себя причастниками даров вдохновения, охотно или поневоле, всё-таки дивятся этим именам. <…> Но это работа времени: в пестроте современности торжество единства мнения ещё поразительнее, ибо оно есть вместе и торжество разумности над близорукою ограниченностью, над борьбою мелких страстей. — начало |
Как бы ни была богата и роскошна внутренняя жизнь человека, каким бы горячим ключом ни била она вовне и какими бы волнами ни лилась через край, — она неполна, если не усвоит в своё содержание интересов внешнего ей мира, общества и человечества. <…> нельзя не любить отечества: <…> только надобно, чтобы эта любовь была не мёртвым довольством тем, что есть, но живым желанием усовершенствования…[3] |
Итак, поэзия есть жизнь по преимуществу, есть сущность, так сказать, тончайший эфир, трипль-экстракт, квинт-эссенция жизни. Поэзия не описывает розы, которая так пышно цветет в саду, но, отбросив грубое вещество, из которого она составлена, берёт от неё только её ароматический запах, нежные переливы её цвета и создаёт из них свою розу, которая ещё лучше и пышнее. Поэзия — это невинная улыбка младенца, его ясный взор, его звонкий смех и живая радость. <…> Поэзия — это биение пульса мировой жизни, это её кровь, её огонь, её свет и солнце. |
Есть стихи Пушкина <…> чудные, глубокие и по тому самому незнаемые толпою и известные только немногим истинным поклонникам и жрецам изящного; в этих стихах заключается полнейшая характеристика поэта и высочайшая апофеоза художника. Поэт обращается к эху[2]. |
Уже по самому устройству своего организма поэт больше, чем кто-нибудь, способен вдаваться в крайности и, возносясь превыше всех к небу, может быть, ниже всех падает в грязь жизни. Но и самое падение его не то, что у других людей; оно следствие ненасытимой жажды жизни, а не животной алчбы денег, власти и отличий. Эта жажда жизни в нём так велика, что за одну минуту упоения страсти, за один миг полноты чувства, он готов жертвовать, всем своим будущим, всеми надеждами, всею остальною жизнию. |
Какая цель поэзии? — Вопрос, который для людей, обделенных от природы эстетическим чувством, кажется так важен и неудоборешим. Поэзия не имеет никакой цели вне себя, но сама себе есть цель, так же, как истина в знании, как благо в действии. Не всё ли нам равно — знать или не знать, что не относится к нашей жизни или нашим выгодам, что и высоко и далеко от нас, как это небо, которого и бесконечно малой частицы никогда не придвинем мы к себе всеми телескопами? Однако ж астроном посвящает всю жизнь свою этому небу, — и открытие новой звезды, которая не прибавит ни полтины к его годовому доходу, делает его счастливым и блаженным. Разве потому должны мы любить добро, что нас за него хвалят или награждают? Разве мы должны отрекаться от него и сворачивать на широкую дорогу зла, как скоро увидим, что добро не только не приносит нам никаких процентов, но ещё подвергает нас гонениям и несчастиям? |
Всё, сказанное нами о поэзии вообще, легко приложить к поэзии Лермонтова. |
… вдохновение имеет свои степени и в каждом поэте отличается особенным характером: в одном оно искрится и шипит пеною, как шампанское, и подобно шампанскому тотчас же оживляет лёгким, но и скоропреходящим похмельем; в другом оно льётся светлою, прозрачною речкою, с смеющимися зелёными берегами; в третьем оно бьёт и стремится бурными волнами, с громом, пеною и брызгами, подобно Ниагарскому водопаду; в четвёртом оно подобно океану, без берегов и дна, отражающему в себе и небесный купол, с его солнцем, луною и мириадами звезд, и страшные тучи, с их мраком и молниями, — океану, который равно величествен и торжествен и в тишину и в бурю, который носит на своих могучих волнах и утлый челнок рыбаря, и огромные флоты, и который в необъятных таинственных недрах своих заключает целые миры живых существ, и великих и малых, и горы раковин, и леса кораллов… <…> Сравните «Поэта» Языкова с «Поэтом» Пушкина, <…> и с его же стихотворением «Поэту»: сначала вам может показаться, что пьеса Языкова выше обеих пушкинских; но вы скоро, если в вас есть эстетическое чувство, заметите в первой, при всём её блеске, некоторую напряжённость, с какою она составлена, — и благородную простоту, естественность, неизмеримую глубину двух последних и их бесконечное превосходство над первою… Причина этой разности есть разность сколько в таланте, столько и в натурах обоих поэтов: один смотрит на природу вещей извне, видит только её наружность; другой проник в её сущность и обратил её в своё достояние, по праву законного властелина… |
… «Бородино» отличается простотою, безыскусственностию: в каждом слове слышите солдата, язык которого, не переставая быть грубо простодушным, в то же время благороден, силен и полон поэзии. Ровность и выдержанность тона делают осязаемо ощутительною основную мысль поэта. <…> В 1838 году <…> напечатана его поэма «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»; это произведение сделало известным имя автора, хотя оно явилось и без подписи этого имени. Спрашивали: <…> писал ли он что-нибудь, кроме этой поэмы?[6][2] <…> Но, несмотря на то, эта поэма всё-таки ещё не оценена, толпа и не подозревает её высокого достоинства. Здесь поэт от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенёсся в её историческое прошедшее, подслушал биение его пульса, проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники его духа, сроднился и слился с ним всем существом своим, обвеялся его звуками, усвоил себе склад его старинной речи, простодушную суровость его нравов, богатырскую силу и широкий размет его чувства и как будто современник этой эпохи, принял условия её грубой и дикой общественности, со всеми их оттенками, как будто бы никогда и не знавал о других, — и вынес из неё вымышленную быль, которая достовернее всякой действительности, несомненнее всякой истории. <…> |
Но это прошедшее не могло долго занимать такого поэта: он скоро должен был почувствовать всю бедность и всё однообразие его содержания и возвратиться к настоящему, которое жило в каждой капле его крови, трепетало с каждым биением его пульса, с каждым вздохом его груди. Не отделиться ему от него! Оно внедрилось в него, обвилось вокруг него, оно сосёт кровь из его сердца, оно требует всей жизни его, всей деятельности! Оно ждёт от него своего просветления, уврачевания своих язв и недугов. Он, только он, может совершить это, как полный представитель настоящего, другой властитель наших дум[2]! |
Наш век — век по преимуществу исторический. Все думы, все вопросы наши и ответы на них, вся наша деятельность вырастает из исторической почвы и на исторической почве. Человечество давно уже пережило век полноты своих верований; <…> наш век есть век сознания, философствующего духа, размышления, «рефлексии». Вопрос — вот альфа и омега нашего времени. <…> |
Если под «сатирою» должно разуметь не невинное зубоскальство весёленьких остроумцев, а громы негодования, грозу духа, оскорблённого позором общества, — то «Дума» Лермонтова есть сатира <…>. Если сатиры Ювенала дышат такою же бурею чувства, таким же могуществом огненного слова, то Ювенал действительно великий поэт!.. |
[В] «Не верь себе» <…> поэт решает тайну истинного вдохновения, открывая источник ложного. Есть поэты, пишущие в стихах и в прозе, и, кажется, удивительно как сильно и громко, но чтение которых действует на душу, как угар или тяжёлый хмель, и их произведения, особенно увлекающие молодость, как-то скоро испаряются из головы. |
«И скучно и грустно» из всех пьес Лермонтова обратила на себя особенную неприязнь старого поколения. Странные люди! Им всё кажется, что поэзия должна выдумывать, а не быть жрицею истины, тешить побрякушками, а не греметь правдою! |
«Памяти А. И. О-го»; это сладостная мелодия каких-то глубоких, но тихих дум, чувства сильного, но целомудренного, замкнутого в самом себе… |
«Журналист, читатель и писатель» напоминает и идеею, и формою, и художественным достоинством «Разговор книгопродавца с поэтом» Пушкина. Разговорный язык этой пьесы — верх совершенства; резкость суждений, тонкая и едкая насмешка, оригинальность и поразительная верность взглядов и замечаний — изумительны. Исповедь поэта, которою оканчивается пьеса, блестит слезами, горит чувством. Личность поэта является в этой исповеди в высшей степени благородною» |
Прочтёте «Соседа» Лермонтова <…>. Эта тихая, кроткая грусть души сильной и крепкой, эти унылые, мелодические звуки, льющиеся друг за другом, как слеза за слезою, <…> — сколько в них таинственного, невыговариваемого, но так ясно понятного сердцу! Здесь поэзия становится музыкою: здесь обстоятельство является, как в опере, только поводом к звукам, намёком на их таинственное значение; здесь от случая жизни отнята вся его материальная, внешняя сторона, и извлечен из него один чистый эфир, солнечный луч света, и возможности, скрывавшиеся в нём… |
… «Отчего» и <…> «Благодарность». <…> коротки, по-видимому, лишены общего значения и не заключают в себе никакой идеи; но, боже мой! какую длинную и грустную повесть содержит в себе каждое из них! как они глубоко знаменательны, как полны мыслию! |
«Три пальмы» <…>. Пластицизм и рельефность образов, выпуклость форм и яркий блеск восточных красок — сливают в этой пьесе поэзию с живописью: это картина Брюллова, смотря на которую, хочешь ещё и осязать её. |
Мы не назовём Лермонтова ни Байроном, ни Гёте, ни Пушкиным; но не думаем сделать ему гиперболической похвалы, сказав, что такие стихотворения, как «Русалка», «Три пальмы» и «Дары Терека», можно находить только у таких поэтов, как Байрон, Гёте и Пушкин… |
«Воздушный корабль» не есть собственно перевод из Зейдлица: Лермонтов взял у немецкого поэта только идею <…>. Эта пьеса, по своей художественности, достойна великой тени, которой колоссальный облик так грандиозно представлен в ней. |
… что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого мцыри! Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности. Во всём, что ни говорит мцыри, веет его собственным духом, поражает его собственною мощью. |
Говоря вообще о поэзии Лермонтова, мы должны заметить в ней один недостаток: это иногда неясность образов и неточность в выражении. <…> |
Мы видим уже начало истинного (не шуточного) примирения всех вкусов и всех литературных партий над сочинениями Лермонтова, — и уже недалеко то время, когда имя его в литературе сделается народным именем и гармонические звуки его поэзии будут слышимы в повседневном разговоре толпы, между толками её о житейских заботах… — конец |
См. также
[править]- Одноимённые рецензии осени 1840 и декабря 1842
Примечания
[править]- ↑ Отечественные записки. — 1841. — Т. XIV. — № 2 (цензурное разрешение 1 февраля). — Отд. V. — С. 35-80.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Л. И. Назарова. Примечания к статье // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. Т. IV. Статьи и рецензии 1840-1841. — 1954. — С. 651-7.
- ↑ Виссарион Григорьевич Белинский // Афоризмы. Золотой фонд мудрости / составитель О. Т. Ермишин. — М.: Просвещение, 2006.
- ↑ Одно из первых высказываний Белинского о том.
- ↑ Очевидно, имеется в виду вольнолюбивая лирика Пушкина: «Вольность» (1817), «К Чаадаеву» (1818), «Деревня» (1819).
- ↑ По цензурным условиям Белинский не мог упомянуть о знаменитом стихотворении «Смерть Поэта». Именно оно, широко распространившись в списках, сделало известным Лермонтова и послужило поводом к ссылке его на Кавказ.
- ↑ Л. Л. // Северная пчела. — 1840. — № 285 (17 декабря). — С. 1139.