Горький. Алексей Толстой

«Горький. Алексей Толстой» (название в рукописи) — статья Виктора Шкловского, впервые опубликованная в марте 1924 года под названием «Новый Горький». Дополненный вариант «Горький, Ремизов и даже Алексей Толстой» вошёл в авторский сборник «Удачи и поражения Максима Горького» 1926 года.

Цитаты

Новелла французского типа, культивируемая Чеховым, в руках эпигонов быстро расплылась в бесформенный рассказ ни о чём. Но и в цветущие времена своего развития русская новелла была малосюжетна. Рассказы Тургенева держатся обычно не на действии, а на умелом использовании параллелизмов, на том, что в них введены картины природы, как бы аккомпанирующие действию. Сравнительно с европейской новеллой тургеневская новелла, так сказать, мелодекламационна.

Многие романы Тургенева просто плохо скомпонованы, например, «Рудин» состоит из одного большого эпизода с Наташей + эпилог. То есть вместо классического типа романа, сращенного из находящихся в сложных взаимоотношениях друг с другом эпизодов, мы имеем, так сказать, одноактный роман.

Иван Бунин говорит, как пишет, и поэтому по справедливости заслуживает названия классического писателя. Не он один, конечно, представляет собой носителей традиций психологической новеллы. Но некоторые из друзей И. Бунина, желая продолжать старую русскую прозу, сами уже давно находятся на иных путях. Таким мнимым эпигоном является Алексей Толстой. Темы у него как будто бытовые, и манера писать, правда, сейчас неровная, ломкая, но всё же как будто старая. Но у людей, подходящих к А. Толстому как к бытовику, он вызывает сейчас же сомнения. Полный, рослый, похожий на пышно взошедший и непропеченный ситный, Алексей Толстой как будто представляет сейчас собой старые традиции русской литературы. Превосходный, чистый и плавный русский язык, знание быта делают его для широких читательских масс тем же, чем служил для московского зрителя Малый театр, для ленинградского — Александринка. Тут даже помогает имя и фамилия: Алексей Толстой; и кажется, что это он написал «Царя Федора Иоанновича» и «Князя Серебряного». Полный и бритый, с баритоном и привычной литературной фамилией, Алексей Толстой как будто судьбой предназначен для того, чтобы от него, как от неподвижного камня, отсчитывали путь, пройденный русской литературой. К счастью для писателя, это — иллюзия. Алексей Толстой изменяется, и очень быстро. И, кроме строения фразы, скоро в нём не останется ничего традиционного.

Чуковский остался провинциальным журналистом, пришельцем в высокой литературе…

Но герои у него действительно глупые, и это им не вредит. <…> «Аэлита» — прежде всего неприкрытое подражание Уэллсу. Марс похож на уэллсовскую Луну, и сам жанр научно-бытового романа взят не с Луны, а с Уэллса. Правда, у Уэллса мы не найдём прототипа для Гусева, но он есть у Жюль Верна. Это Паспарту из «В 80 дней вокруг света» — вообще, традиционный тип слуги, ведущего интригу. На Марсе, конечно, ничего не придумано. С Фламмариона пошло описание разных звёзд начинать с момента агонии тамошнего человечества: осталась там обыкновенно одна прекрасная женщина, и ходит она голая. В «Аэлите» скучно и ненаполненно. У Уэллса всё это проходило бы гораздо интереснее. Дело в том, что Уэллс работает одним очень умным приёмом. Обычно у него изобретением владеет не изобретатель, а случайный человек. Это есть в «Первых людях на Луне», в «Войне в воздухе», отчасти — в «Борьбе миров». Получается своеобразная сюжетная ирония: вещь умней человека. Она увеличивается и вырастает на его фоне. Глупость владельца вещи даёт ей собственную её судьбу, а рассказ его, рассказ непонимающего человека, у которого подробности как будто выплывают случайно, не навязываются читателю, — это старый, почти всегда верный приём. У Алексея Толстого «Аэлита» сделана слишком умно. Рассказывается история завоевания Марса (взятая у теософов), изобретатель действует сам, но его изобретение (ракета для междупланетных сообщений) исчерпано к прибытию на Марс, и ему остаётся только банальный роман.

И в новых вещах Алексей Толстой вернулся к своему старому кладу — глупому человеку. Что такое глупый человек у А. Толстого? Это занимательность действия при отсутствии психологической мотивировки или при парадоксальности её. Раковые заводы, китайские вазы в пустой квартире — всё это занимательно, как рассказы о чудаках и лжецах, уже давно исподволь стремящихся занять своё место в русской литературе (Писемский, Лесков). Психология уже не удовлетворяет автора, и глупость и чудачество понадобились литературе как отрицательная мотивировка в виде анекдота. <…> Глупый герой имеет сейчас шансы на долгий успех. Он — замаскированное признание конца традиционного сюжета, работающего с психологическими величинами. Отсюда возможен переход и к герою, только обозначенному, как в сказке, к случайному носителю диковинных приключений. Возрождается даже, — конечно, шутливо — сказочная мотивировка приключений — талисман, как в арабской сказке. Герой новой повести Алексея Толстого «Ибикус» почти не существует. Это геометрическое место приложения сил, а не человек.

Нужно избегать соблазна обеднять писателя, закреплять отдельные моменты его эволюции как окончательные данные его стиля. Примерный путь Алексея Толстого, с этой оговоркой, может быть намечен так: от «глупого» героя, мотивирующего занимательность подробностей и изменяющего обычную психологию традиционной формы, через попытку фантастического романа, не удавшегося благодаря неверной копировке чужой формы, — к авантюрной повести «без героя». И, одновременно, полной неудачей у Алексея Толстого кончилась попытка воспроизведения старого романа в мучительно скучном «Хождении по мукам» <…>. Если взять материал (революция), то «Ибикус» и есть вторая часть трилогии, так получается по времени, — но какая перемена в манере писать, в обращении с героем. Алексей Толстой стал новым писателем, сам не замечая этого. Так мы не замечаем своего движения по Вселенной, продвигаясь в ней вместе с Землёй. Есть сказка о том, как мужик обманул медведя, сговорившись сперва «тебе корешки, а мне вершки» и посеявши рожь, а потом «тебе вершки, а мне корешки», но на этот раз посеявши репу. Корешки и вершки — то, что едят, и то, что бросают, — имеют в истории искусства своё место. Люди, стремящиеся к Островскому и Пушкину одновременно, желающие быть иностранцами из Парижа и Лондона, обречены есть ботву репы и корни ржи.

В своей странной судьбе Горький, благодаря своему лирическому таланту, благодаря песенности, прорывающейся через прозу, и этнографической интересности, очень рано получил мировую славу. Учиться писать он стал очень поздно. Писать же так, как он может, — Горький стал в самые последние годы.

Самый образ Толстого дан <в «Воспоминаниях о Льве Николаевиче Толстом»> новый. Маленький старик, «читающий людей» с легкостью и жадностью, как копеечную книгу, обиженный на женщин, Толстой, который больше своего учения. Рисуя этого Толстого, Горький любуется непохожестью, неканоничностью своего портрета.

Толстой не был классиком, он был одним из решительнейших деканонизаторов мировой литературы.

Поворот писателя с такой большой инерцией, как М. Горький, на новый путь, изменение его литературных симпатий указывают на глубокие сдвиги, происшедшие в русской прозе.