Ледяные горы переворачиваются не случайно. <…> доплывает она до тёплого течения. <…> А тёплое течение сосёт и лижет подводную часть горы. Наконец гора подмыта, верхняя, надводная, часть становится тяжелее подводной, и гора перевертывается. Она представляется нам теперь в совершенно другом виде, уже не остроконечной и плосковерхой, более крепкой, литой и т. д. Таковы же судьбы литературных произведений. Временами происходят перевороты в их понимании, то, что было смешным, становится трагичным, то, что было красивым, воспринимается как банальное.
Художественное произведение как бы пишется заново.
Так символисты перевернули восприятие Гоголя. Вместо прославленного гоголевского реализма, нашли они в нём фантастический мир.
Искусство в советской России не одичало, а Александр Таиров, к моему величайшему сожалению, человек, не поддающийся одичанию.
Новое вино, влитое в пушкинские меха, меха не ветхие, так как искусство само в себе не стареет, вино это уже перебродило.
… формальное исследование искусства вообще было глубочайшей бессмыслицей, если оно не давало нам возможности нового восприятия произведения.
Как рубанок по полированному дереву бежит обычное восприятие. Станиславский в своих статьях об актёрской технике приводит факт, что некоторые актеры могут «с выражением» произнести свою роль, но, будучи в то же время людьми нормально развитыми, не в состоянии рассказать её своими словами. Они заполировались. Привычные слова сплелись в привычные фразы, фразы в периоды, и всё катится неудержимо, как камень с горы.
Пушкин несомненно знал Стерна. <…>
Но только в «Евгении Онегине» мы можем проследить ряд черт сходства пушкинских приёмов с приёмами пародоксальнейшего в мире автора — Стерна… <…> речь будет идти дальше не столько о вопросе литературного развития, сколько о совпадении однородных моментов: «Евгений Онегин», так же как и «Тристрам Шенди», пародийный роман, причём пародируются не нравы и типы эпохи, а сама техника романа, строй его. <…>
Только традиционность нашего восприятия пушкинского творчества обратила в канон всю гениальную и подчёркнутую путаницу романа. <…>
А мы в Пушкине сейчас восхищаемся величайшим спокойствием и классицизмом там, где даже буря. <…>
Про очень многие «пропущенные строфы» мы знаем, что они никогда не были написаны. Я думаю, что мы имеем дело опять-таки с сюжетной игрой у Пушкина. Так, Стерн в прозаическом произведении также пропускал главы.
Стернианским влиянием объясняется и то, что «Евгений Онегин» остался недоконченным.
… кончается «Сентиментальное путешествие»: «Я протянул руку и ухватил её за…»
Конечно, биографы уверены, что Стерна постигла смерть в тот самый момент, как он протянул руку[3], но так как умереть он мог только один раз, а не окончены у него два романа, то скорее можно предполагать определённый стилистический приём.[4]
Из пушкинских вещей наиболее близок к «Онегину» «Домик в Коломне». <…> Оно почти целиком занято описанием приёма, каким написано. Это поэма о поэме. Это почти чистая беспредметная фактурная вещь. «Сюжет», если взять это слово в смысле фабулы, играет в ней ещё меньшую роль, чем в «Евгении Онегине». Если в «Евгении Онегине» основной ряд рассказа дан как эталон, мерило для отклонений, потому что нельзя отклоняться «ни от чего», то в «Домике в Коломне» сюжет дан как пародия.
Пушкин очень удачно пропародировал своих будущих критиков до Достоевского и Гершензона включительно, вставив в беспредметную вещь водевильный сюжетик, который является насмешкой над обычным восприятием художественного произведения с той точки зрения «что случилось».
В самом деле, это интересный вопрос, всерьёз ли написан «Евгений Онегин». Грубо говоря, плакал ли над Татьяной Пушкин, или он шутил? Русская литература с Достоевским во главе уверяет, что плакал.
Между тем «Евгений Онегин» полон пародийными приёмами. Если сюжет не сломан в нём так, как в «Тристраме Шенди», то это скорее всего объясняется тем, что «Евгений Онегин» не роман просто, а роман в стихах, — «дьявольская разница», как говорил сам Пушкин[5]. <…>
Чрезвычайно пародичен словарь «Евгения Онегина». Здесь мы встречаемся с целым рядом варваризмов, искусственно введённых и нарочно подчёркнутых. <…>
Вообще пушкинские примечания к Евгению Онегину пародийны. <…>
Самое имя Татьяна взято Пушкиным как экзотическое. Если в «Полтаве» он заменил историческое имя дочери Кочубея Матрёны условно-романтическим
Мария, то имя Татьяна в своё время, во время Пушкина, звучало
как вызов, а не как стилизация. <…>
Пародийны очень часто рифмы «Евгения Онегина».
Очень часто рифмуются имена собственные: Назон, Грим, Шаховской, Клеопатра, Царьград <…> (все примеры взяты из первой главы).
Иногда рифма подчёркнуто банальна.
Таким образом, при очень беглом обзоре, в котором мы почти не анализировали даже отступления, можно увидеть, что элементы пародии глубоко пронизали всё строение стихотворного романа. Правда, сам Пушкин как будто относится к Татьяне серьёзно, с сочувствием <…>.
Но тон этих отрывков <…> несомненно стерновский. Это сентиментальная игра и игра с сентиментальностью.
Вряд ли не пародия описание Татьяны, подозрительное по своему архаическому словарю. А между тем луна сияла И темным светом озаряла Татьяны бледные красы И распущенные власы.
Возможно, что Пушкин сам пародировал себя в «Домике в Коломне», только раскрывая более ясно свою иронию.
Интересен вопрос, почему именно «Евгений Онегин» дан в форме пародийного стернианского романа. Появление «Тристрама Шенди» объяснялось окаменением приёмов старого авантюрного романа. Все приёмы сделались совершенно неощутительными. Единственный способ оживить их была пародия.[4] «Евгений Онегин» написан, как на это указал проф. Б. М. Эйхенбаум[2], накануне появления новой прозы. Формы поэзии уже холодели.
Пушкин мечтал о прозаическом романе. Рифма наскучила ему.
