Домик в Коломне

«Домик в Коломне» — шуточная поэма Александра Пушкина, написанная в Болдинскую осень 1830 года и законченная 10 октября. При первой публикации через три года в альманахе «Новоселье» автор сократил её почти на 150 стихов, — большей частью, сатиры на неприятие своей новаторской поэзии критиками.

Цитаты

Ведь рифмы запросто со мной живут; Две придут сами, третью приведут. А чтоб им путь открыть широкий, вольный, Глаголы тотчас им я разрешу… <…> Не стану их надменно браковать, Как рекрутов, добившихся увечья, Иль как коней, за их плохую стать, — А подбирать союзы да наречья; Из мелкой сволочи вербую рать. Мне рифмы нужны; все готов сберечь я, Хоть весь словарь; что слог, то и солдат — Все годны в строй: у нас ведь не парад. Ну, женские и мужеские слоги! Благословясь, попробуем: слушай! Равняйтеся, вытягивайте ноги И по три в ряд в октаву заезжай! Не бойтесь, мы не будем слишком строги; Держись вольней и только не плошай, А там уже привыкнем, слава богу, И выедем на ровную дорогу. Как весело стихи свои вести Под цифрами, в порядке, строй за строем, Не позволять им в сторону брести, Как войску, в пух рассыпанному боем! Тут каждый слог замечен и в чести, Тут каждый стих глядит себе героем. А стихотворец… с кем же равен он? Он Тамерлан иль сам Наполеон. — I—V

Признаться вам, я в пятистопной строчке Люблю цезуру на второй стопе. Иначе стих то в яме, то на кочке, И хоть лежу теперь на канапе, Всё кажется мне, будто в тряском беге По мерзлой пашне мчусь я на телеге. — VI

Скажу, рысак! Парнасский иноходец Его не обогнал бы. Но Пегас Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец Иссох. Порос крапивою Парнас; В отставке Феб живёт, а хороводец Старушек муз уж не прельщает нас. И табор свой с классических вершинок Перенесли мы на толкучий рынок. — VIII

Тогда блажен, кто крепко словом правит И держит мысль на привязи свою, Кто в сердце усыпляет или давит Мгновенно прошипевшую змию; Но кто болтлив, того молва прославит Вмиг извергом… — XII

Фигурно иль буквально: всей семьёй, От ямщика до первого поэта, Мы все поём уныло. Грустный вой Песнь русская. Известная примета! Начав за здравие, за упокой Сведем как раз. Печалию согрета Гармония и наших муз, и дев. Но нравится их жалобный напев. — XV

Дочь, между тем, весь обегала дом, То у окна, то на дворе мелькала, И кто бы ни проехал иль ни шел, Всех успевала видеть (зоркий пол!). — XVII

Стряпуха, возвратясь из бани жаркой, Слегла. <…> Об ней жалели в доме, всех же боле Кот Васька. — XXVII, XXVIII

Вот вам мораль: по мненью моему, Кухарку даром нанимать опасно; Кто ж родился мужчиною, тому Рядиться в юбку странно и напрасно: Когда-нибудь придётся же ему Брить бороду себе, что несогласно С природой дамской… Больше ничего Не выжмешь из рассказа моего. — XL; конец

Черновики

Пока меня без милости бранят За цель моих стихов — иль за бесцелье, — И важные особы мне твердят, Что ремесло поэта не безделье, Что славы прочной я добьюся вряд, Что хмель хорош, но каково похмелье? <…> Пока сердито требуют журналы, Чтоб я воспел победы россиян И написал скорее мадригалы На бой или на бегство персиян, А русские Камиллы, Аннибалы Вперёд идут — первоначальное вступление

У нас война. Красавцы молодые! Вы, хрипуны (но хрип ваш приумолк), Сломали ль вы походы боевые? Видали ль в Персии Ширванский полк? Уж люди! мелочь, старички кривые, А в деле всяк из них, что в стаде волк. Все с рёвом так и лезут в бой кровавый. Ширванский полк могу сравнить с октавой. — IV

Поэты Юга, вымыслов отцы, Каких чудес с октавой не творили! Но мы ленивцы, робкие певцы, На мелочах мы рифмы заморили, Могучие нам чужды образцы, Мы новых стран себе не покорили, И наших дней изнеженный поэт Чуть смыслит свой уравнивать куплет. — V

Октавы трудны (взяв уловку лисью, Сказать я мог, что кисел виноград). Мне, видно, с ними над парнасской высью Век не бывать. Не лучше ли назад Скорей вести свою дружину рысью? Уж рифмами кой-как они бренчат — Кой-как уж до конца октаву эту Я дотянул. Стыд русскому поэту! — VII

Он вынянчен был мамкою не дурой (За ним смотрел степенный Буало), Шагал он чинно, стянут был цезурой, Но пудреной пиитике назло Растреплен он свободною цензурой — Учение не впрок ему пошло: Hugo с товарищи, друзья натуры, Его гулять пустили без цезуры. — IX

Александрийский стих по всем составам Развинчен, гнётся, прыгает легко, Ломается, на диво костоправам — Они ворчат: уймётся ль негодяй! <…> О, что б сказал поэт законодатель, Гроза несчастных, мелких рифмачей, И ты, Расин, бессмертный подражатель, Певец влюблённых женщин и царей, И ты, Вольтер, философ и ругатель, И ты, Делиль, парнасский муравей, Что б вы сказали, сей соблазн увидя, — Наш век обидел вас, ваш стих обидя. — X, XI (I)

И там копышутся себе в грязи Густой, болотистой, прохладной, клейкой, Кто с жабой, кто с лягушками в связи, Кто раком пятится, кто вьётся змейкой. Но, муза, им и в шутку не грози — Не то тебя покроем телогрейкой. Оборванной и вместо похвалы Поставим в угол Северной пчелы. — XI (II)

Порой я стих повёртываю круто. Всё ж, видно, не впервой я им верчу, А как давно? того и не скажу-то. На критиков я еду, не свищу, Как древний богатырь — а как наеду… Что ж? поклонюсь и приглашу к обеду. — XIV

Покамест можете принять меня За старого, обстреленного волка Или за молодого воробья, За новичка, в котором мало толка. У вас в шкапу, быть может, мне, друзья, Отведена особенная полка, А может быть, впервой хочу послать Свою тетрадку в мокрую печать. — XV

Однако ж нам пора. Ведь я рассказ Готовил — а шучу довольно крупно И ждать напрасно заставляю вас. Язык мой враг мой: всё ему доступно, Он обо всём болтать себе привык!.. Фригийский раб, на рынке взяв язык, Сварил его… (у господина Копа Коптят его). Езоп его потом Принёс на стол… Опять! зачем Езопа Я вплел с его вареным языком?.. — XVII, XVIII

О поэме

XIX век

	Для чего Пушкин так фигурит, чтобы сказать вздор?
	— Николай Полевой, письмо В. И. Карлгофу 10 марта 1833

	А. С. Пушкин попробовал в этой пиесе писать октавами и, разумеется, успел: это главное; домик в стороне, в Коломне. И в этой шуточной попытке, в этой пробе пера и чернил сколько острот, сколько удачных выражений, сколько метких выстрелов! — Но я <…> сердит на него, как сердились во время оно на Наполеона: не за то, что он сделал, но за то, чего он не сделал.
	— Яков У—кин, «Письмо к издателю „Новоселья“», 19 марта 1833

Мы не умели объяснить себе, каким образом нашему опытному, счастливому поэту, могла прийти на ум работа столь непоэтическая? Прочитав сию странную пьеску, не отличающуюся ни затейливостью изобретения, ни даже удачным изложением, которое иногда прикрывает собой внутреннюю пустоту содержания, невольно повторишь заключение, довольно искренно высказанное самим поэтом. <…> Разве поэт не хотел ли снова доказать своё могущество творить из ничего, некогда принесшее ему столько славы в «Нулине»! Но, к сожалению, мы должны признаться, что «Домик в Коломне» несравненно ниже «Нулина»: это отрицательное число с минусом!.. Кончим и пожалеем, что этот рыхлый «Домик», с 1829 года тлевший в портфеле певца «Бориса Годунова», не в добрый час выселился из Коломны на Новоселье…

— Николай Надеждин, рецензия на «Новоселье», май 1833

	Не знаем, не вследствие ли уж послания <Шевырёва> Пушкин написал октавами свою шуточную и остроумную безделку «Домик в Коломне»; только октавы Пушкина состоят в одном расположении рифм и осьмистишии строф <…>. Вообще это стихотворение есть шутка, написанная без всяких претензий на важность и нововведение.
	— Виссарион Белинский, «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя», апрель 1836

«Домик в Коломне» — игрушка, сделанная рукою великого мастера. Несмотря на видимую незначительность её со стороны содержания, эта шуточная повесть тем не менее отличается большими достоинствами со стороны формы. <…> Когда нечаянно попадается вам под руку эта <…> пьеса, и взор ваш небрежно падает на первую попавшуюся строфу или стих, — всё равно, с начала это или с середины, но только вы, незаметно для самого себя, непременно прочтёте до конца, и на душе вашей от этого чтения останется впечатление лёгкое, но невыразимо сладостное, хотя бы вы уже сто раз читали и перечитывали эту пьесу прежде.

— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, январь 1846

	Когда появилась его шутка «Домик в Коломне», то публика увидела в ней такой полный упадок его таланта, что никто из снисходительного приличия не упоминал при нём об этом сочинении.
	— Лев Пушкин, «Биографическое известие об А. С. Пушкине до 1826 года», [1853]

	Не заботясь о достижении художнической цели, [Пушкин] отдаётся вполне течению мыслей и перу своему, но какая тонина и беззлобивость шутки, какой превосходный нравственный профиль прикрыты этой сетью октав, едва набросанных, и как она светится в этом стихе нараспашку!
	— Павел Анненков, «Материалы для биографии А. С. Пушкина», 1855

XX век

Понять его можно только психологически, в кипящей душевности Пушкина, — и тогда, какие ослепительные лучи выступают в нём, и какие чёрные тени! как ровная плоскость рассказа оживает страстным, почти судорожным движением! <…> Понять «Домик в Коломне» можно, только погрузившись сочувственно в настроение, которое переживал Пушкин в дни создания этой поэмы. <…> Он был влюблён — но эта влюблённость резко отличалась от его прежних многочисленных увлечений. Наталья Николаевна была для него не только предметом умилённого обожания и предметом страсти; <…> ново было то, что с любовью к Наталье Николаевне в его уме неразрывно связалась новая для него мечта о счастии. Так он сам многократно определял своё чувство в эту осень. <…> Его страшила предстоящая семейная жизнь, ему до боли жаль было своей золотой независимости, — и всё-таки он, как обречённый, шёл вперёд, куда не хотел: хлопотал о свадьбе, хотя минутами, ослабевая, готов был стремглав убежать назад <…>. А тут ещё, как снег на голову, свалилось на него извещение, что он назначен окружным инспектором для надзора над карантинами Болдинского округа. Это было новое осложнение: инспектор был прикреплён к месту, — его не выпустили бы из округа (как потом действительно и случилось). <…> одновременно пришло и новое известие — что въезд и выезд из Москвы запрещены. Эта новость, при неизвестности о месте пребывания Гончаровых, ошеломила Пушкина.

— Михаил Гершензон, «Домик в Коломне», 1919

Из пушкинских вещей наиболее близок к «Онегину» «Домик в Коломне». <…> Оно почти целиком занято описанием приёма, каким написано. Это поэма о поэме. Это почти чистая беспредметная фактурная вещь. «Сюжет», если взять это слово в смысле фабулы, играет в ней ещё меньшую роль, чем в «Евгении Онегине». Если в «Евгении Онегине» основной ряд рассказа дан как эталон, мерило для отклонений, потому что нельзя отклоняться «ни от чего», то в «Домике в Коломне» сюжет дан как пародия. Пушкин очень удачно пропародировал своих будущих критиков до Достоевского и Гершензона включительно, вставив в беспредметную вещь водевильный сюжетик, который является насмешкой над обычным восприятием художественного произведения с той точки зрения «что случилось». <…> Возможно, что Пушкин сам пародировал себя в «Домике в Коломне», только раскрывая более ясно свою иронию.

— Виктор Шкловский, «Евгений Онегин» (Пушкин и Стерн), 1923

В этой легкомысленно-весёлой, с первого взгляда, поэме то и дело неожиданно прорываются ноты глубокой грусти и горечи. <…> Описания Коломны — тогдашнего глухого предместья Петербурга, — образы её жителей и их мещанского быта, несмотря на шутливый сюжет, даны с необыкновенной реалистической верностью, наблюдательностью и поэтичностью. Они пополняют ту обширную картину русской жизни, которую создал в своих реалистических произведениях Пушкин.

— Сергей Бонди