Анти-Сенека, или Рассуждение о счастье
В 1748 году Жюльен Ламетри издал в Потсдаме французский перевод сочинения Сенеки: «Трактат Сенеки о счастливой жизни с приложением Рассуждения переводчика на ту же тему». «Рассуждение» было анонимно переиздано под заглавием «Анти-Сенека, или Высшее благо» в 1750 и 1751 годах. После его смерти неоднократно фигурировало под названием «Анти-Сенека, или Рассуждение о счастье» (Anti-Sénèque ou Discours sur le Bonheur). В XIX веке работа не издавалась ни разу, в XX до 1983 — только на русском языке. Некоторые мысли об общественной морали позаимствовал и развил Клод Адриан Гельвеций в «Об уме»[1].
Цитаты
[править]Счастье, зависящее от нашей телесной организации, наиболее прочно: его труднее всего сокрушить; оно почти не нуждается в подкреплении, будучи самым прекрасным даром природы. |
Размышление часто почти равносильно угрызениям совести. Напротив, человек, который доволен в силу своего инстинкта, счастлив всегда, не зная, как и почему; его счастье ничего не стоит ему. Машину таких счастливых людей не труднее создать, чем машину животного, тогда как существует бесчисленное количество других машин, для счастья которых удача, слава, любовь и природа тщетно исчерпывают свои ресурсы; они несчастны, несмотря на затрачиваемые усилия, так как <…> являются рабами множества страстей. <…> |
Даже во время бодрствования мы постоянно ловим себя на грезе, так что, если бы такое состояние продолжалось целый век, мы, кажется, прожили бы век в духовном бездействии. Мы походим в этом отношении на собак, которые слышат, только насторожив уши. Когда у нас нет внимания, связывающего сходные или следующие обычно друг за другом идеи, эти последние движутся вперемежку и так быстро и легко скачут, что их не чувствуешь и не различаешь, подобно тому как ничего не остаётся в памяти от некоторых снов, сопровождаемых слишком большим количеством переживаний. |
Занятый исключительно тем, чтобы хорошо свершить узкий круг жизни, чувствуешь себя тем более счастливым, что живёшь не только для себя, но и для своей родины, для своего короля, вообще для человечества, служением которому гордишься. Принося счастье обществу, вместе с тем создаёшь и своё собственное счастье. Все добродетели сводятся к тому, чтобы, как мы это сейчас докажем, заслужить благодарность общества. <…> |
Что вообще лестного в большинстве тех похвал, которых так домогаются люди? Те, кто их расточает, столь мало достойны этого права, что часто их похвалы даже не заслуживают быть выслушанными. Человек, имеющий большие заслуги, столь же мало обязан их выслушивать, как великий король читать плохие стихи, сложенные в его честь. |
Справедливо говорят, что человек, ни во что не ставящий свою жизнь, способен уничтожить всякого, кого ему заблагорассудится. То же можно сказать о человеке, пренебрегающем своим себялюбием. Нужно махнуть рукой на все добродетели, когда дошёл до такой степени равнодушия; увы, источник добродетелей иссяк. Только себялюбие поддерживает порождённый им вкус к жизни. Гораздо больше приходится сожалеть о недостатке себялюбия, чем об его избытке. Хорошо было бы общество, которое бы сплошь состояло из одних только Диогенов, Хрисиппов и тому подобных помешанных! Благоговение, испытываемое нами перед античностью, не настолько велико, чтобы мы не решились сказать, что им место в сумасшедшем доме. |
Когда я совершаю хороший или дурной поступок, когда, будучи добродетельным с утра, я становлюсь порочным к вечеру, то причиной этого является моё кровообращение и те обстоятельства, которые его усиливают, приостанавливают, ослабляют или ускоряют; точно так же, когда я выбираю ту, а не иную дорогу, это происходит потому, что переданные кровью в мозг и распространившиеся оттуда по всем нервам животные духи[К 3] заставляют меня поворачивать в парк, направо, а не налево. |
Чем порочнее и даже чудовищнее по отношению к обществу казались природные склонности человека, тем больше различных коррективов старались внести в них. Представления о благородстве, великодушии и человечности стали связывать с поступками, имеющими значение с точки зрения общественных отношений; стали оказывать уважение и почёт тем, кто не способен причинить зло людям <…>. Под влиянием этих приманок множество животных в образе человеческом стали героями. Отнюдь не предоставляя людей их собственной природе, слишком бесплодной, — увы! — чтобы принести плоды их пришлось воспитывать и делать им, так сказать, прививку в период, когда сок легче всего проникает в прививаемую ветку. |
Эпикур, Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий и Монтень — вот мои врачи в несчастье: их мужество — лекарство в беде. <…> Сила духа, величие и героизм вышеупомянутых писателей проникают в потрясённую душу; они поддерживают и подкрепляют её в горе, подобно возбуждающим деятельность сердца средствам. |
Если вместе с опасностью увеличивается и слава, то разве вместе со славой не увеличивается счастье? |
Наше воображение, как бы раздутое похвалами, переносит уважение других к нам в нас самих, где оно принимает такие грандиозные размеры, что мы начинаем приписывать себе огромный вес; хотя мы не видим в себе ничего, кроме материи и формы, мы начинаем, однако, воображать, что у нас не только есть душа, но что эта душа имеет какой-то особенный, высший отпечаток и присуща только нам. Отсюда проистекают все преимущества, какие может доставить телу ум, ибо не подлежит сомнению, что жидкости циркулируют в организме гораздо лучше, когда душа испытывает приятное волнение. Это значит, что при прочих равных условиях, когда индивидуум приобретает славу без страдания, он допытывает большее благо, чем когда он ею вовсе не обладает. |
Ты можешь наслаждаться, жестокий и трусливый государь, пока тебе это позволяет неблагодарная природа, и медленными глотками вкушать тиранию. <…> Единственное благо, находящееся в твоей власти, — это причинять зло: делать добро было бы для тебя мучением. Я не стану отвлекать тебя от влекущей тебя проклятой наклонности. И разве мог бы я это сделать? Она — источник твоего проклятого счастья. Медведи, львы, тигры любят разрывать на части других животных; если ты столь же свиреп, как они, то вполне естественно, чтобы ты следовал таким же наклонностям. Я жалею тебя за то, что ты питаешься общественными бедствиями, но как не пожалеть в гораздо большей степени государство, в котором не нашлось человека достаточно добродетельного, чтобы он решился освободить страну, хотя бы ценой своей жизни, от чудовища, подобного тебе![К 4] |
Как мне кажется, гений Сенеки заключался в богатом воображении, подчинявшем его себе. Напыщенность и страсть к новым словообразованиям характерны для него. Изысканный резонёр, чаще всего живописующий пустяки, он рассыпает блестки, похожие на следы ракет. Тёмный и непонятный, когда хочет быть точным; пронизанный скорее туманом, чем истинным светом; неосновательный и малосодержательный и вследствие этого часто непоследовательный; красноречивый по-своему, хотя и делающий вид, что презирает красноречие; мужественный в силу своей добродетели и добродетельный по-сектантски; энергичный порывами и аффектированно остроумный; утомительный своим жеманством; наконец, стремящийся больше к украшению своего стиля, чем к тому, чтобы стать понятным или понять самого себя <…>. Я считаю, что он любил повторять себя в артистически варьируемых выражениях, довольный, что блещет фразами и противопоставлениями, обнаруживающими игру и ребячество ума, — неизбежная ловушка для тех, кто в поисках приятных выражений и пустых слов предпочитает румяна красноречия естественной красоте, которой гораздо больше к лицу отсутствие украшений; ткань, покрытая мишурой, которой всегда пленяются лишённые философского дара остроумцы, разнообразием образов ослеплённые до такой степени, что начинают принимать за нечто новое блестящую ткань красиво расположенных новых слов. Но всё-таки я нахожу, что у Сенеки больше силы, чем у Цицерона. Если последний был больше философом в теории, то Сенека был им больше на практике; более решительный, хотя и менее последовательный, он пошёл на смерть твёрдым и бестрепетным шагом, и конец его <…> достойный славы и такой, какому Цицерон мог бы позавидовать, но какому он бы никогда не последовал. |
С какой радостью направил бы я всю мою признательность и всё моё рвение к прославлению добродетелей Северного Соломона[3], если бы мне так же легко было подражать ему, как восхищаться им! <…> | |
O ! que ma reconnoissance & mon zele s exerceroient avec plaisir à célébrer les vertus du Salomon du Nord, s’il m'étoit aussi facile de le suivre que de l’admirer ! <…> |
Перевод
[править]В. Левицкий (1925)[4] под ред. В. М. Богуславского[1]
Комментарии
[править]- ↑ Этот и предыдущий абзацы опровергают многократно предъявлявшееся Ламетри обвинение в имморализме и игнорировании общественных интересов[1].
- ↑ Ламетри отвергает врождённость альтруизма у людей, критикуя свои высказывания в «Человеке-машине»[2].
- ↑ По материалистической гипотезе того времени так называли «некую материю, текущую внутри незаметных нервных каналов», как Ламетри написал в «Трактате о душе» (1747).
- ↑ Объявляя высшей доблестью убийство государя, оказавшегося тираном, Ламетри провозглашает в сущности право народа на свержение монарха, злоупотребляющего властью, — дерзость, которую мало кто из просветителей себе позволял[1].
Примечания
[править]- ↑ 1 2 3 4 Ламетри. Сочинения / Общая редакция, предисловие и примечания В. М. Богуславского. — М: Мысль, 1976. — С. 263-320, 522-6. — (Философское наследие).
- ↑ В. М. Богуславский. Ученый, мыслитель, борец // Ламетри. Сочинения. — С. 45.
- ↑ Это прозвище Фридриху II дал Вольтер, о чём написал в мемуарах 1759 г.
- ↑ Ламетри. Избранные сочинения. — М.—Л., 1925.