«Вернер, или Наследство» (англ.Werner; or, The Inheritance) — трагедия Джорджа Байрона о Германии в первые годы после окончания Тридцатилетней войны, написанная с 18 декабря 1821 по 20 января 1822 года[1].
Я не согласен с тем, что всякое драматическое произведение предназначено для сцены. За исключением Шекспира <…> ни одна из пятидесяти пьес наших старинных драматургов никогда не игралась на сцене, хотя их часто читали.[1]
If it be understood that all dramatic writing is generically intended for the stage, I deny it. With the exception of Shakespeare, <…> not one in fifty plays of our dramatists is ever acted, however much they may be read.
— черновик
Настоящая драма полностью взята мной из «Рассказа немца, или Крюйтцнера», много лет назад опубликованного в «Кентерберийских рассказах Ли» <…>. Я заимствовал оттуда действующих лиц, сюжет и даже многие из речей: Иные из действующих лиц претерпели изменения; несколько имен были заменены, а один персонаж — Ида Штраленгейм — введён мной; в остальном я следовал оригиналу. Впервые я прочел эту повесть в юности, кажется, лет четырнадцати, и она произвела на меня глубокое впечатление; можно даже сказать, что она содержит в зародыше многое из написанного мною с тех пор. Не думаю, чтобы она когда-либо пользовалась большой популярностью <…>. Но те, кто прочёл её, обычно соглашались со мной относительно необычайной мощи, проявившейся в её замысле. <…>
Драму на этот сюжет я начал сочинять ещё в 1815 году (то был первый мой опыт в драматическом роде, не считая драмы «Ульрих и Ильвина», написанной в тринадцать лет, которую я благоразумно сжёг); один акт был уже почти закончен, когда мне помешали различные обстоятельства. Рукопись находится в Англии, среди моих бумаг, но так как она не отыскалась, я написал первый акт заново…[2]
The following drama is taken entirely from the German's Tale, Kruitzner, published many years ago in "Lee's Canterbury Tales" <…>. I have adopted the characters, plan, and even the language of many parts of this story. Some of the characters are modified or altered, a few of the names changed, and one character (Ida of Stralenheim) added by myself: but in the rest the original is chiefly followed. When I was young (about fourteen, I think,) I first read this tale, which made a deep impression upon me; and may, indeed, be said to contain the germ of much that I have since written. I am not sure that it ever was very popular <…>. But I have generally found that those who had read it, agreed with me in their estimate of the singular power of mind and conception which it developes. <…>
I had begun a drama upon this tale so far back as 1815, (the first I ever attempted, except one at thirteen years old, called "Ulric and Ilvina," which I had sense enough to burn,) and had nearly completed an act, when I was interrupted by circumstances. This is somewhere amongst my papers in England; but as it has not been found, I have re-written the first, and added the subsequent acts.
Далее приведены одни и те же цитаты в двух переводах.
Иденштейн
У вас лицо такое, будто я
Задал вопрос о чём-нибудь получше,
Чем ваше имя.
Idenstein. You look as if
I asked for something better than your name,
By the face you put on it.
Габор
У старых вин и юных женщин возраст
Один и тот же. Но досадно: двум
Столь чудным штукам разнозначны годы:
Одна всё лучше, а другая хуже…
Which epoch makes
Young women and old wine; and 'tis great pity,
Of two such excellent things, increase of years,
Which still improves the one, should spoil the other.
Фриц
Война последних лет
Ведь выродилась в кондотьерство, в мелкий
Грабёж взаимный, и у каждой шайки
Свой вождь, но все — на мир восстали.[1]
Fritz. Since the last years of war had dwindled into
A kind of general condottiero system
Of bandit-warfare; each troop with its chief,
And all against mankind.
Штраленгейм (Ульриху)
Сейчас, конечно, мир, и трудно сделать
Карьеру, но сердца людей строптивы,
Шла тридцать лет война, и мир — такая ж
Война, помельче, как мы видим в каждом
Лесу, иль перемирие, с оружьем
В руках. Война возьмёт своё, и вы
Тогда займёте пост, ведущий к высшим…[1]
Stralenheim. And, after thirty years of conflict, peace
Is but a petty war, as the time shows us
In every forest, or a mere armed truce.
War will reclaim his own; and, in the meantime,
You might obtain a post, which would ensure
A higher soon…
Габор Вот — знатный, самовластный феодал,
Последыш храбрых рыцарей, наследник Preux chevaliers {*} былых и славных лет!
Вчера б он отдал все поместья (если
Имеет их) и все шестнадцать шашек Герба (что подороже) за глоток,
За втяжку воздуха, в пузырь объёмом,
Когда он булькал в пене, вырываясь
Из дверцы опрокинутой кареты,
Водой залитой, — а теперь громит он
Пяток бедняг, что также любят жить!
Он прав: смешно ценить им жизнь — игрушку
Его причуд.
There goes my noble, feudal, self-willed Baron!
Epitome of what brave chivalry
The preux Chevaliers of the good old times
Have left us. Yesterday he would have given
His lands (if he hath any), and, still dearer,
His sixteen quarterings, for as much fresh air
As would have filled a bladder, while he lay
Gurgling and foaming half way through the window
Of his o'erset and water-logged conveyance;
And now he storms at half a dozen wretches
Because they love their lives too! Yet, he's right:
'Tis strange they should, when such as he may put them
To hazard at his pleasure.
Габор Что ж, сосулькой стать
В дыханьи слуг и господина?
Stralenheim. You
Are hot, sir.
Gabor. Must I turn an icicle
Before the breath of menials, and their master?
Габор
Мне — снести обиду?
Ульрих Чушь!
Всем вам сносить надменность высших, — высшим —
Терпеть причуды Сатаны, а низшим —
Его земных приказчиков. Я видел:
Напор стихий снесли вы, под которым
Тот шелковичный червь[3] утратил шкурку.
И отступить пред горсткой колких слов?
Gabor. Must I bear this?
Ulric. Pshaw! we all must bear
The arrogance of something higher than
Ourselves—the highest cannot temper Satan,
Nor the lowest his vicegerents upon earth.
I've seen you brave the elements, and bear
Things which had made this silkworm cast his skin—
And shrink you from a few sharp sneers and words?
Ульрих (Штраленгейму)
… <солдат> не станет грабить,
Не вышибив мозги; тогда уже
Не вор он, а наследник: мертвецу
Бесчувственному нечего терять,
И обокрасть его нельзя; добыча —
Наследство, и не больше.[1]
… never plunder till
They knock the brains out first—which makes them heirs,
Not thieves. The dead, who feel nought, can lose nothing,
Nor e'er be robbed: their spoils are a bequest—
No more.
Вернер
Я ускользнуть мечтал на эти деньги
Проклятые; теперь же вынуть их
Я не могу, глядеть на них не смею!
Мне кажется, что не клеймо казны
На них, а надпись о моём паденье;
Что не король на них, а я, — и змеи
Клубятся вкруг висков, шипя любому
Глядящему: «вот вор!» — сцена 1
I thought to escape
By means of this accurséd gold; but now
I dare not use it, show it, scarce look on it.
Methinks it wears upon its face my guilt
For motto, not the mintage of the state;
And, for the sovereign's head, my own begirt
With hissing snakes, which curl around my temples,
And cry to all beholders, Lo! a villain!
Ульрих
Законы
(Коль в эту глушь они проникли) нынче
Заглушены войной Тридцатилетней:
Раздавлены иль силятся восстать
Из праха — из-под каблуков солдатских. — сцена 4
The laws (if e'er
Laws reached this village) are all in abeyance
With the late general war of thirty years,
Or crushed, or rising slowly from the dust,
To which the march of armies trampled them.
Иденштейн
Вы смотрите так грозно,
Как будто б я о чём-нибудь получше
Спросил, чем ваше имя.
Габор
Вот возраст,
Который юность женщине даёт,
Вино же старым делает! Как жалко,
Что в двух таких прекраснейших вещах
Влиянье лет настолько не согласно:
Одна из них чем старше, тем милей,
Другую ж годы портят.
Фриц
… за последние года
Война как будто выродилась в мелкий
Разбой, в систему драк и грабежа,
Причём у каждой шайки свой начальник
И все воюют против мирных граждан.
Штраленгейм (Ульриху)
Сердца людей невольно жаждут спора;
С тех пор, как битвы длились тридцать лет,
Теперь наш мир — всё та ж война, лишь в малых
Размерах, как легко нам видеть в каждом
Лесу; мы в перемирии, скорей,
И то в вооружённом. Но не долго
Нам ждать, чтоб вновь война взяла своё;
Тогда вам пост легко достаться может,
Который к повышениям пути
Откроет вам…
Габор
Вот он, наш благородный феодал,
Барон наш своевольный, пережиток
Того, что нам осталось от времён
Когда то славных рыцарей! Недавно,
Ещё вчера — он рад был уступить
Свои все земли (если их имеет),
И, что ещё дороже, — все шестнадцать
Полей его баронского герба
За воздуха глоточек, хоть настолько,
Чтоб им пузырь наполнить; задыхаясь,
Хлебая воду, высунулся он
В окно кареты, на боку лежавшей
И залитой водою; а теперь
Готов громить он дюжину несчастных
За то, что жизнью так же дорожат
Они, как он! Ну что ж, — он прав, пожалуй:
Смешно своей им жизнью дорожить,
Когда он может их по произволу
Всегда послать на смерть!
Габор Вы хотите,
Чтоб я сосулькой ледяною стал
Перед дыханьем слуг и господина?
Габор
Мне — снести
Обиду эту?
Ульрих Полно! Все мы сносим
Надменность высших. Высшие не могут
Противиться господству сатаны,
А низшие — его агентам низшим.
Я видел сам: могли вы перенесть
Напор стихии грозной, пред которым
Червяк тот шелковичный сбросил шкурку, —
Так отчего ж вам не снести теперь
Немногих слов насмешливых и резких?
Ульрих (Штраленгейму)
А солдаты, <…>
Не станут грабить прежде, чем расквасят
Врагу мозги: тогда уже они
Не воры, а наследники. Ведь мёртвый
Не чувствует, конечно, ничего
И потерять он ничего не может,
А потому не может быть ограблен,
И значит, вся добыча их — наследство,
Не более.
Вернер
Надеялся сперва я ускользнуть
При помощи проклятых этих денег;
Теперь же тронуть их не смею я,
Их показать, смотреть на них не смею!
Мне кажется невольно, что на них
Стоит не надпись их цены, а имя
Вины моей; не государя лик,
а голова моя на тех монетах
Виднеется, в венце из змей шипящих,
Обвившихся вокруг моих висков,
Всем говоря: вот негодяй, смотрите! — сцена 1
Ульрих
Что до законов (если в эту глушь
Когда-нибудь законы проникали), —
То все они бездействуют теперь:
Всеобщею войной тридцатилетней
Одни из них раздавлены совсем,
Другие же чуть силятся покамест
Из праха встать, куда втоптали их
Тяжёлые шаги суровых армий. — сцена 4
«Рассказ немца или Крюицнер» <…> не может быть в сущности даже назван разбойничьим рассказом. Разбойничий сюжет тут только подробность. <…> Морально-социальное значение подобных рассказов чуждо его замыслу. <…> Как в «Предке» Грильпарцера, этой характернейшей трагедии театра, следующего непосредственно за шиллеровским, мы видим тут действие справедливого рока, тяготеющего над домом Зигедорфов. Этот род должен погибнуть. Гордость отца Зигедорфа-Крюицнера довела последнего до преступления, а это преступление разрастается в кровавой преступности его сына Конрада Зигедорфа.
И этот-то замысел, осложняя действие и сбивая психологию, остался тяготеть и над Байроном. Может быть именно потому, что Байрон не отдал себе отчёта в глубоком различии понимания героев его самого и г-жи Ли, и надо видеть коренные причины неудачности Вернера. <…> Исходя из слов: «этот преступник — твой отец», к которым стремятся события первого акта, Байрон сам по себе шёл по совершенно другому направлению. Он имел в виду противоположение двух преступностей, а вовсе не их преемственную связь. Его интересовало презрение Ульриха к жалкому и гадкому преступлению его отца, тесно связанное с более дерзающей, размашистой, гордой и, как явно хочет это представить Байрон, красивой преступностью самого Ульриха. <…>
Будь Байрон последователен в переделке «Рассказа немца», он должен бы был поэтому изменить и самое заглавие. «Ульрих», а не «Вернер» должна была б называться эта разбойничья драма и тогда она могла бы стать строго байронической.[5]
↑ 12345О. Афонина. Послесловие // Джордж Гордон Байрон. Избранное. — М.: Правда, 1986. — С. 442-3.
↑Перевод З. Е. Александровой // Байрон. — 1986. — С. 189.
↑Байрон жил тогда в Италии и заимствовал итальянское уничижительное сравнение mal bigatto. (The Works of Lord Byron (ed. E. H. Coleridge). Poetry, Vol. IV. London, John Murray, 1901, p. 386.)
