Гиперион (Китс)

«Гиперион» (англ. Hyperion) — неоконченная поэма Джона Китса 1818—19 годов, основанная на греческом мифе о Титаномахии.

Ниже приведены одни и те же цитаты в трёх переводах.

Перевод Г. М. Кружкова, 1986

Книга первая

Она была богиней на заре Рожденья мира; даже Амазонка Предстала б карлицею рядом с ней; Она могла бы гордого Ахилла, За волосы схватив, пригнуть к земле Иль Иксиона колесо — мизинцем Остановить. Её прекрасный лик Был больше, чем у Сфинкса из Мемфиса, Которому дивились мудрецы, — Но как не походил на мертвый мрамор, Как он светился красотой Печали, Печали, что превыше Красоты!

She was a Goddess of the infant world; By her in stature the tall Amazon Had stood a pigmy’s height: she would have ta’en Achilles by the hair and bent his neck; Or with a finger stay’d Ixion’s wheel. Her face was large as that of Memphian sphinx, Pedestal’d haply in a palace court, When sages look’d to Egypt for their lore. But oh! how unlike marble was that face: How beautiful, if sorrow had not made Sorrow more beautiful than Beauty’s self.

---

«Сатурн, очнись!.. <…> Увы, ты небом предан, и земля Тебя, бессильного, не признаёт Монархом; океан вечношумящий Отпал от скиптра твоего; и мир Лишился первозданного величья. Твой гром, под власть чужую перейдя, Грохочет, необузданный, в эфире, Доселе ясном; молния твоя Беснуется в неопытных руках, Бичуя все вокруг и опаляя. Мучительные, злые времена! Мгновенья, бесконечные, как годы! Так беспощадно давит эта боль, Что не передохнуть и не забыться. Так спи, Сатурн, без пробужденья спи! Жестоко нарушать твою дремоту, Она блаженней яви. Спи, Сатурн!» <…> В слезях она застыла, К земле припав своим широким лбом И словно шелковистое руно Рассыпав волосы у ног Сатурна. Так минул месяц, совершив в ночи Свои серебряные превращенья, И целый месяц оставались оба Недвижны, словно изваянья в нише: Оцепенелый бог, к земле склонённый, И скорбная сестра…

“Saturn, look up! <…> “For heaven is parted from thee, and the earth “Knows thee not, thus afflicted, for a God; “And ocean too, with all its solemn noise, “Has from thy sceptre pass’d; and all the air “Is emptied of thine hoary majesty. “Thy thunder, conscious of the new command, “Rumbles reluctant o’er our fallen house; “And thy sharp lightning in unpractised hands “Scorches and burns our once serene domain. “O aching time! O moments big as years! “All as ye pass swell out the monstrous truth, “And press it so upon our weary griefs “That unbelief has not a space to breathe. “Saturn, sleep on:—O thoughtless, why did I “Thus violate thy slumbrous solitude? “Why should I ope thy melancholy eyes?” <…> the while in tears She touch’d her fair large forehead to the ground, Just where her falling hair might be outspread A soft and silken mat for Saturn’s feet. One moon, with alteration slow, had shed Her silver seasons four upon the night, And still these two were postured motionless, Like natural sculpture in cathedral cavern; The frozen God still couchant on the earth, And the sad Goddess weeping at his feet…

---

Гиперион, потёмкам оставляя Владеть землёй, спустился на порог Заката. Двери солнечных чертогов Бесшумно отворились, — только трубы Торжественных Зефиров прозвучали Чуть слышным, мелодичным дуновеньем, — И вот, как роза в пурпурном цвету, Во всем благоуханье и прохладе, Великолепный, пышный этот вход Раскрылся, как бутон, пред богом солнца.

Hyperion, leaving twilight in the rear, Came slope upon the threshold of the west; Then, as was wont, his palace-door flew ope In smoothest silence, save what solemn tubes, Blown by the serious Zephyrs, gave of sweet And wandering sounds, slow-breathed melodies; And like a rose in vermeil tint and shape, In fragrance soft, and coolness to the eye, That inlet to severe magnificence Stood full blown, for the God to enter in.

Книга вторая

Нагроможденье Камней рогатых и лобастых скал, Как бы едва очнувшихся от сна, Чудовищной и фантастичной крышей Вздымалось над угрюмым их гнездом. Не троны, а большие валуны, Кремнистые и сланцевые глыбы Служили им седалищами. <…> В цепях Страдали Кей, Тифон и Бриарей, Порфирион, Долор и Гий сторукий, И множество других непримиримых, Из опасенья ввергнутых в затвор, В тот душный мрак, где их тела в оковах Так были сжаты, сдавлены, распяты, Как жилы серебра в породе горной, И только судорожно содрогались Огромные сердца, гоня вперёд Круговорот бурлящей, рдяной крови. Раскинувшись кто вдоль, кто поперёк, Они лежали, мало походя На образы живых, — как средь болот Окружье древних идолов друидских В дождливый, стылый вечер ноября, Когда под небом — их алтарным сводом Кромешная густеет темнота. Молчали побеждённые, ни словом Отчаянных не выдавая мук. Один из них был Крий; ребро скалы, Отколотой железной булавою, Напоминало, как ярился он Пред тем, как обессилеть и свалиться. Другой был Иапет, сжимавший горло Придушенной змеи; её язык Из глотки вывалился, и развились Цветные кольца: смерть её настигла За то, что не посмела эта тварь Слюною ядовитой брызнуть в Зевса.

Crag jutting forth to crag, and rocks that seem’d Ever as if just rising from a sleep, Forehead to forehead held their monstrous horns; And thus in thousand hugest phantasies Made a fit roofing to this nest of woe. Instead of thrones, hard flint they sat upon, Couches of rugged stone, and slaty ridge Stubborn’d with iron. <…> Coeus, and Gyges, and Briareüs, Typhon, and Dolor, and Porphyrion, With many more, the brawniest in assault, Were pent in regions of laborious breath; Dungeon’d in opaque element, to keep Their clenched teeth still clench’d, and all their limbs Lock’d up like veins of metal, crampt and screw’d; Without a motion, save of their big hearts Heaving in pain, and horribly convuls’d With sanguine feverous boiling gurge of pulse. Mnemosyne was straying in the world; Far from her moon had Phoebe wandered; And many else were free to roam abroad, But for the main, here found they covert drear. Scarce images of life, one here, one there, Lay vast and edgeways; like a dismal cirque Of Druid stones, upon a forlorn moor, When the chill rain begins at shut of eve, In dull November, and their chancel vault, The Heaven itself, is blinded throughout night. Each one kept shroud, nor to his neighbour gave Or word, or look, or action of despair. Creus was one; his ponderous iron mace Lay by him, and a shatter’d rib of rock Told of his rage, ere he thus sank and pined. Iapetus another; in his grasp, A serpent’s plashy neck; its barbed tongue Squeez’d from the gorge, and all its uncurl’d length Dead; and because the creature could not spit Its poison in the eyes of conquering Jove.

---

… вещий бог морей — Хотя не ученик Афинских рощ, Но сумрака подводного философ, — Встал, разметав невлажные власы, И молвил дивно-звучным языком, Мерношумящим голосом прибоя: <…> «Как царили до тебя, Так будут царствовать и за тобой: Ты — не начало, не конец вселенной. Праматерь Ночь и Хаос породили Свет — первый плод самокипящих сил, Тех медленных брожений, что подспудно Происходили в мире. Плод созрел, Явился Свет, и Свет зачал от Ночи, Своей родительницы, весь огромный Круг мировых вещей. <…> Ответьте мне, Враждует ли питательная почва С зеленым лесом, выросшим на ней, Оспаривает ли его главенство? А дерево завидует ли птице, Умеющей порхать и щебетать И всюду находить себе отраду? Мы — этот светлый лес, и наши ветви Взлелеяли не мелкокрылых птах — Орлов могучих, златооперенных, Которые нас выше красотой И потому должны царить по праву. Таков закон Природы: красота Дарует власть. По этому закону И победители познают скорбь, Когда придёт другое поколенье».

… the God of the Sea, Sophist and sage, from no Athenian grove, But cogitation in his watery shades, Arose, with locks not oozy, and began, In murmurs, which his first-endeavouring tongue Caught infant-like from the far-foamed sands. <…> “As thou wast not the first of powers, “So art thou not the last; it cannot be: “Thou art not the beginning nor the end. “From chaos and parental darkness came “Light, the first fruits of that intestine broil, “That sullen ferment, which for wondrous ends “Was ripening in itself. The ripe hour came, “And with it light, and light, engendering “Upon its own producer, forthwith touch’d “The whole enormous matter into life. <…> Say, doth the dull soil “Quarrel with the proud forests it hath fed, “And feedeth still, more comely than itself? “Can it deny the chiefdom of green groves? “Or shall the tree be envious of the dove “Because it cooeth, and hath snowy wings “To wander wherewithal and find its joys? “We are such forest-trees, and our fair boughs “Have bred forth, not pale solitary doves, “But eagles golden-feather’d, who do tower “Above us in their beauty, and must reign “In right thereof; for ’tis the eternal law “That first in beauty should be first in might: “Yea, by that law, another race may drive “Our conquerors to mourn as we do now.”

---

Климена: <…> «Я села, раковину подняла С песка — и тихо в губы ей подула, Чтобы извлечь мелодию; но вдруг, Покуда я пыталась разбудить Глухое эхо в сводах перламутра, — С косы напротив, с острова морского Донесся столь чарующий напев, Что сразу захватил мое вниманье. Я раковину бросила, и волны Наполнили её, как уши мне Наполнила отрада золотая; Погибельные, колдовские звуки Каскадом ниспадали друг за другом — Стремительно, как цепь жемчужин с нити, А вслед иные ноты воспаряли, Подобно горлицам с ветвей оливы, И реяли над головой моей, Изнемогавшей от отрады дивной И скорбной муки. Победила скорбь, И я безумные заткнула уши, Но сквозь дрожащую преграду пальцев Прорвался нежный и певучий голос, С восторгом восклицавший: «Аполлон! О юный Аполлон золотокудрый!»

Clymene: <…> “Sat me down, and took a mouthed shell “And murmur’d into it, and made melody— “O melody no more! for while I sang, “And with poor skill let pass into the breeze “The dull shell’s echo, from a bowery strand “Just opposite, an island of the sea, “There came enchantment with the shifting wind, “That did both drown and keep alive my ears. “I threw my shell away upon the sand, “And a wave fill’d it, as my sense was fill’d “With that new blissful golden melody. “A living death was in each gush of sounds, “Each family of rapturous hurried notes, “That fell, one after one, yet all at once, “Like pearl beads dropping sudden from their string: “And then another, then another strain, “Each like a dove leaving its olive perch, “With music wing’d instead of silent plumes, “To hover round my head, and make me sick “Of joy and grief at once. Grief overcame, “And I was stopping up my frantic ears, “When, past all hindrance of my trembling hands, “A voice came sweeter, sweeter than all tune, “And still it cried, ‘Apollo! young Apollo! “ ‘The morning-bright Apollo! young Apollo!’ ”

Книга третья

С трепетом коснись дельфийской арфы, И пусть повеет ветерком небесным Мелодия дорийской нежной лютни; Ведь эта песнь твоя — Отцу всех песен! Все розовое сделай ярко-алым, Пускай румянец розы вспыхнет ярче, Пусть облака восхода и заката Плывут руном роскошным над холмами, Пусть красное вино вскипит в бокале Ключом студёным, пусть на дне морском Ракушек розовеющие губы В кармин окрасятся, пусть щёки девы Зардеют жарко, как от поцелуя.

Touch piously the Delphic harp, And not a wind of heaven but will breathe In aid soft warble from the Dorian flute; For lo! ’tis for the Father of all verse. Flush every thing that hath a vermeil hue, Let the rose glow intense and warm the air, And let the clouds of even and of morn Float in voluptuous fleeces o’er the hills; Let the red wine within the goblet boil, Cold as a bubbling well; let faint-lipp’d shells, On sands, or in great deeps, vermilion turn Through all their labyrinths; and let the maid Blush keenly, as with some warm kiss surpris’d.

---

С мольбой в глазах, Внезапно засиявших, Аполлон Проговорил, из горла изливая Певучие созвучья: «Мнемозина! <…> Ты молчишь. Молчишь! — но я уже читаю сам Урок чудесный на лице безмолвном И чувствую, как в бога превращает Меня громада знаний! Имена, Деянья, подвиги, седые мифы, Триумфы, муки, голоса вождей, И жизнь, и гибель — это всё потоком Вливается в огромные пустоты Сознанья и меня обожествляет, Как будто я испил вина блаженных И приобщён к бессмертью!»

Apollo then, With sudden scrutiny and gloomless eyes, Thus answer’d, while his white melodious throat Throbb’d with the syllables. —“Mnemosyne! <…> “Mute thou remainest—Mute! yet I can read “A wondrous lesson in thy silent face: “Knowledge enormous makes a God of me. “Names, deeds, gray legends, dire events, rebellions, “Majesties, sovran voices, agonies, “Creations and destroyings, all at once “Pour into the wide hollows of my brain, “And deify me, as if some blithe wine “Or bright elixir peerless I had drunk, “And so become immortal.”

Перевод Н. Голя, 1998

Книга первая

Пред этою богиней Начальных лет младенческого мира Предстала бы пигмейкой амазонка, Явился бы ничтожеством Ахилл, И диск, несущий в небе Иксиона, Она остановила бы шутя. Подобен лику сфинкса из Мемфиса Был лик её; но тот — всего лишь камень. Её ж лицо светилось изнутри Неизъяснимой красотою скорби, И скорбь приумножала красоту.

«Открой глаза, Сатурн! <…> Небеса отныне — не твои, И на земле удел тебе — страданье, И океан торжественно шумит, — Но не твое он произносит имя, И не разлито в воздухе самом Твое седое древнее величье. Ты слал грома — теперь они звучат Как смех над разорённым нашим домом; Ты молнии метал — теперь они В руках детей опасная игрушка… О злое время! Каждый миг — как год! С такою силой сдавливает правда Со всех сторон, что силы нет вздохнуть. Так спи, Сатурн, не размыкая вежд! Не я, не я глаза тебе открою Для неизбывной муки». <…> Богиня, Не сдерживая слёз, к земле припала, И волосы её легли ковром У ног Сатурна. Полная луна Прошла по небу путь до новолунья И полнолуньем завершила круг, Мир заливая серебристым светом, А бог с богиней были недвижимы Всё это время, будто изваянья.

Гиперион причалил, как всегда, На Западе. Под нежный голос труб, В которые Зефиры вострубили, Сама собой открылась дверь дворца. Так роза раскрывает свой бутон, Свой золотой бутон благоуханный.

Книга вторая

Как в страшном сне, утёсы Угрюмо громоздились друг на друга И лоб ко лбу сходились наконец, Перекрывая низким мрачным сводом Прибежище несчастий и скорбей. Титаны восседали не на тронах — На жестком камне, на сырой земле. <…> Где Бриарей, Долор, Порфирион, Кой, Гий, Тифон и многие другие, Те, кто исполнен был могучих сил? Их новая обитель — царство тьмы: Там ни дыханья нету, ни движенья, Там судорогой мышцы сведены, И лишь сердца ещё способны биться, С хрипением и бульканьем гоня Кроваво-красный ток по сжатым жилам… Где Мнемозина? Путь её сокрыт От наших взоров; Феба где-то бродит, Навеки утеряв свою Луну… И все же здесь, куда пришёл Сатурн, Немало славных собралось Титанов — Когда-то славных; лишь подобье жизни Они теперь являли, а не жизнь. Как валуны на капище друидском, На вересковой пустоши безлюдной, Где свод алтарный — сумрачное небо — Ноябрьским изливается дождём, Они окаменели и друг друга Как будто не хотели замечать. Вот Крий; неподалёку — булава, Ещё недавно грозное оружье: Ребристый скол утеса повествует О всекрушащей ярости Титана — И об изнеможении его. Вот Иапет, сжимающий змею. Свисает жало из змеиной пасти; Змея погибла раньше, чем смогла Яд изрыгнуть и обезглавить Зевса.

… бог морских пучин, Извлекший мудрость не из рощ афинских, Но из подводных бездн, заговорил. Речь то лилась спокойною струёю, То взвихривалась пеною бурунной; Подрагивали волосы его, Лишённые привычной влаги. <…> «Ты не первый, Кто правит миром; значит, не тебе Быть и последним — это невозможно. Ты не начало мира, ты конец. В начале были только Тьма и Хаос. Потом явился Свет, и началось Чудесное кипенье, вызреванье, Броженье и смешенье вещества. И лишь потом настало время жизни, И Свет, излившись, оплодотворил Бескрайние просторы всей вселенной. Распространяя дивные лучи Как внутрь, так и вовне. <…> Ответьте, разве почва, Вскормившая вечнозелёный лес, Грозится в гневе уничтожить зелень Из-за того лишь, что сама черна? И разве лес враждует с голубями, Воркующими на его ветвях: Зачем, мол, я бескрыл, а вы крылаты? Мы — этот лес. Но нет, не голубей Взрастили мы, а мощных златоперых, Царящих над вершинами орлов; Они царят, ибо таков закон, И правит нашим миром совершенство! Таков закон. Когда-нибудь орлы И сами возопят от горькой муки, Постигнув, что его не обойти…»

Климена: <…> «Я раковину подняла с песка И полуотворённый лабиринт Дыханием своим одушевила. Ответствовала раковина песней — Последней нашей песней! Ибо вдруг Пришёл моей мелодии навстречу Иной напев с морского островка, Исполненный гармонии такой, Какую мы доселе не слыхали. Я раковину выронила. Море Её водой наполнило по край, Как душу мне наполнили до края Чарующие звуки с островка. О, эти звуки! Жизнь и смерть в объятьях, Полёт жемчужин с рассечённой нити, Взлетающий с оливы голубок, Не перьями, но пеньем окрылённый… О, эти трели! Горе и восторг Во мне боролись. Горе победило. Мой слух изнемогал от наслажденья И от страданья. Чтоб не обезуметь, Ладони приложила я к ушам, Но голос мелодичней дивной песни Преодолел непрочную преграду: «О светозарный юный Аполлон!»

Книга третья

Коснись послушных струн Дельфийской арфы; Сольётся голос Дорианской флейты С напевом ветра и со звуком струн, Отцу мелодий посвящая песню. Насыть оттенки жаркими цветами: Пусть ярко-ало полыхает роза, Своим пыланьем согревая воздух, Пусть предрассветно вспыхнут облака, Пусть красное вино вскипит багрянцем, Пусть щёки девы опалит румянец Ответом на нежданный поцелуй, Пусть по извивам раковин морских, Таинственным извивам перламутра, Пылающая киноварь течёт!

Аполлона взор пылал Немым вопросом, а слова звучали, Как звуки дивной песни. «Мнемозина! <…> Ты молчишь… Молчи, молчи! Не надо говорить — О, немота твоя красноречива, Я чувствую: божественное знанье Безмерное вливается в меня. Деянья и преданья старины И голосов всевластных отголоски, Поток имён и пламя разрушенья — Огню творенья равносильный свет — Переполняют мой горящий мозг, Даруют жилам эликсир бессмертья… Я буду богом!»

Перевод С. А. Александровского, 2005

Книга первая

Се бысть Богиня древних, первых дней; И рослой амазонке близ неё — Глядеть бы крохой; карликом глядеть Ахиллу; Иксиона колесо Остановила бы она перстом. Не столь великий лик являет сфинкс, Возлегший во дворце на пьедестал — Мемфисский сфинкс, наставник мудрецов. О! лик Богини мог бы изумлять Красою, да красу печаль затмила — Печаль, прекрасней, чем сама Краса.

«О Крон, очнись… <…> Ты от небес отторжен, а земля Низринутых богов не признаёт, И славный, многошумный океан Тебя отверг; и в воздухе седой И ветхий бог не властелин отнюдь. И твой же гром, невольник вражьих рук, Обрушился на прежний твой чертог; Дотла твоей же молнией сожжёт — Наш мир сожжёт! — неловкий супостат. Безвременье! Мгновенья — точно годы! Чудовищная правда, что ни миг, Вспухает, нагнетает нашу скорбь, Дабы неверье не смогло вздохнуть. Почий, о Крон, и далее! Вотще Тревожу твой пустынный тяжкий сон, И втуне ты бы очи разомкнул!» <…> Богиня, возрыдав, Сырую почву тронула челом, Дабы волос рассыпавшихся шелк Сокрыл стопы Титану, и согрел. Луна успела за ночь миновать Неторопливо все четыре фазы, А эти двое стыли близ ручья, Незыблемые, словно валуны — Безгласный Бог, склонившийся к земле, Простертая Богиня, вся в слезах…

Гиперион прощальные лучи Метнул, и скрылся, низойдя на запад. Дворцовую пред ним отверзли дверь Бесшумно, как всегда — и лишь Зефир Поднёс к устам покорную свирель, Мелодию рождая наугад. Подобно розы алой лепесткам, Благоуханным, радующим взор, Открылись дивно створы, чтобы мог Уставший за день Бог домой войти.

Книга вторая

Скала скалу теснила, всяк утёс К соседнему склонялся, точно зубр, Челом к челу встречающий врага: Они смыкались в каменную сень, Изгоям дав угрюмейший затин. Сидевшему — престолом был гранит, Лежавшему — постелью был базальт, Иль сланец… <…> Терзались Кой, и Гиг, и Бриарей, Порфирион, и Скорбий, и Тифон, И много прочих, грозных силой мышц, — Терзались там, где каждый тяжек вздох, И стиснутых зубов не разожмешь, И ни один сустав согнуть нельзя — Настоль вязка мрачнейшая среда, Облекшая страдальцев — лишь сердца Трепещут и колотятся, гоня Из жилы в жилу судорожно кровь… Скиталась бесприютно Мнемозина, Блуждала Фойба от луны вдали: Бродяжить были многие вольны — Но большинству пришлось ютиться здесь. Застыли там и сям громады тел — Не столь печально хмурое кольцо Камней священных, древних кельтских глыб — На пустоши, когда вечерний дождь Заморосит в унылом ноябре, Заброшенное капище кропя. Но все крепились: ни глагол, ни жест, Ни взгляд не выдавал ничьей тоски. Давно и втуне ярость исчерпал Поникший Крий, в осколки раздробив Булатной палицей ребро скалы. Но шею змия стискивал Япет В огромном кулаке, — а змий давно И жало вывалил и, словно плеть, Обвис, казнённый — ибо не дерзнул Зевесу ядом в очи плюнуть гад.

… властелин Морской, — Философ, не в сени афинских рощ Ученый, а в безмолвии пещер Подводных изощрить сумевший ум, — Заставил свой чужой речам язык Зашелестеть, как волны о пески: <…> «Ты — не первый, и не ты — Последний: ты отнюдь не присносущ, И не в тебе — начало и конец. От Хаоса и Тьмы рожденный Свет, Слиянием клокочущих утроб Зачатый для неведомых чудес, До срока зрел — и, вызрев, засверкал Бессмертный Свет, и оплодотворил Родительницу собственную, Тьму, И оживил всеместно вещество. <…> И какую месть Лелеять может почва, что корням Деревьев гордых скромно дарит корм, Служа подножьем для зеленых рощ? И древу ль ненавидеть голубка, Поскольку тот воркует, и крыла Расправив, может вольно упорхнуть? Мы — словно древеса, на чьих ветвях Воссели днесь отнюдь не голубки, Но златоперые орлы, гораздо Прекрасней нас; и властвовать орлам — По праву, ибо вечен сей закон: Кто лучше прочих — прочим господин. А сих господ — поскольку нерушим Закон — другие сменят племена…»

Климена: <…> «Я раковину гулкую взяла, В неё дохнула, словно в звонкий рог — И замерла, бесхитростных мелодий Не извлекая — ибо с островка Морского, что лежал насупротив, Навстречь зефиру вольно полетел Напев нездешний, полный волшебством, Способным погубить и воскресить. И раковина пала на песок, И раковину залило волной, А душу — током золотых мелодий. И жизнь, и смерть вмещались в каждый звук… О, звон чистейших нотных верениц! Так сыплется весенняя капель — Иль жемчуг бус, когда порвется нить. Иль — нет! Как будто лебеди в лазурь, За звуком звук торжественно взмывал, И умножал гармонию окрест. Меня томила радость, будто хворь, И, точно хворь, брала меня тоска — Острей, чем радость. Я руками слух Замкнула — но и сквозь преграду рук Донесся нежный, музыки нежней, Призывный голос, восклицавший: «Феб! О юный Феб! О светозарный Феб!»

Книга третья

Дельфийской арфы трепетно коснись — И все ветра небесные дохнут Подобно тысячам дорийских флейт: Восславься, Бог, дарующий стихи! О, пусть леса оденутся в багрец, И пусть пылают розы на кустах! Пусть алые клубятся облака Над морем поутру и ввечеру; Пускай вино алеет, как рубин, Пускай рождает пурпур всяк моллюск; Пускай любая звучная строка Зовётся красной, — и пускай румянцем Девичьи красит щёки поцелуй!

И Феба просветлел упорный взгляд, Когда слетело с юных божьих уст Напевно и любовно: «Мнемозина! <…> Молчишь, немотствуешь! — а я прочёл В очах твоих негаданный урок: Ты — Бог, понеже умудрён зело. Легенды, сказы, мифы, имена, Восторг вселенский, мировая боль, Творенье, разрушенье — вещий вихрь Наитий горних носится в мозгу — И мнится, что небесного вина, Божественного нектара испив, Я стал бессмертен!»

О поэме

	«Гиперион» заставит меня следовать нагой греческой манере — развитие чувств и устремления страстей не будут знать отклонений.
	The nature of Hyperion will lead me to treat it in a more naked and grecian Manner, and the march of passion and endeavour will be undeviating.
	— Джон Китс, письмо Б. Р. Хейдону 23 января 1818

	Китс <…> был далёк от конкретных политических тем своего времени. Но его величайшая неоконченная поэма «Гиперион» — не что иное, как влитая в своеобразную мифологическую форму апология революционного свержения старых богов новыми, прогрессивными силами…
	— Дмитрий Святополк-Мирский, «Шелли», 1937

Письма Перси Шелли

	… отрывок, озаглавленный «Гиперион», показывает, что ему суждено стать одним из лучших поэтов нашего времени. Остальные его произведения достаточно несовершенны и — что ещё хуже — написаны в том дурном стиле, который входит в моду у тех, кто думает, будто подражает Ханту и Вордсворту.
	… the fragment called “Hyperion” promises for him that he is destined to become one of the first writers of the age. His other things are imperfect enough, and, what is worse, written in the had sort of style which is becoming fashionable among those who fancy they are imitating Hunt and Wordsworth.
	— М. Хант 29 октября 1820

	Рецензия [на «Эндимиона»] повергла несчастного Китса в ужасное состояние <…>. Страдания его привели в конце концов к разрыву сосуда в лёгких, и у него началась чахотка. <…> Я только что прочёл вторую его книгу, опубликованную, очевидно, с безразличием отчаяния. Я поручил своему книгопродавцу послать Вам экземпляр её и прошу Вас обратить особое внимание на <…> «Гипериона», не законченного из-за упомянутой рецензии. Большая часть его бесспорно является самой высокой поэзией. Я говорю это беспристрастно, ибо принципы, каким Китс следует в других своих сочинениях, прямо противоположны моим.
	Poor Keats was thrown into a dreadful state of mind by this review <…>. The agony of his sufferings at length produced the rupture of a blood-vessel in the lungs, and the usual process of consumption appears to have begun. <…> I have just seen a second volume, published by him evidently in careless despair. I have desired my bookseller to send you a copy, and allow me to solicit your especial attention to <…> "Hyperion," the composition of which was checked by the review in question. The great proportion of this piece is surely in the very highest style of poetry. I speak impartially, for the canons of taste to which Keats has conformed in his other compositions are the very reverse of my own.
	— неотправленное У. Гиффорду ноября 1820

	Что касается достоинств Китса как поэта, то я сужу о них главным образом по <…> «Гипериону» <…>. Сила и красота его таланта проступают сквозь налёт ограниченности и дурного вкуса, которые сказывались в его произведениях (к большому ущербу для сокрытой в них подлинной прелести).
	As to Keats’ merits as a poet, I principally repose them upon <…> “Hyperion” <…>. The energy and beauty of his power, seem to disperse the narrow and wretched taste in which (most unfortunately for the real beauty which they hide) he has clothed his writings.
	— Джорджу Байрону 4 мая 1821

	Я нахожу, что отрывок «Гипериона» не был превзойдён ни одним из произведений какого бы то ни было писателя в таком возрасте.
	I consider the fragment of "Hyperion" as second to nothing that was ever produced by a writer of the same years.
	— предисловие к «Адонаису», июль 1821