Шелли (Святополк-Мирский)

«Шелли» — предисловие Дмитрия Святополк-Мирского к изданию стихотворений Перси Шелли 1937 года.

Цитаты

Байрон, Шелли и Китс <…> были на стороне прогрессивных сил. Китс, родоначальник в известной мере позднейшего буржуазного эстетизма, был более других далёк от конкретных политических тем своего времени. Но его величайшая неоконченная поэма «Гиперион» — не что иное, как влитая в своеобразную мифологическую форму апология революционного свержения старых богов новыми, прогрессивными силами, а три строфы из его поэмы «Изабелла» — едва ли не самая блестяще обобщённая поэтическая формулировка эксплуатации человека человеком во всей классической поэзии.

При всей ненависти [Байрона] к правителям своей страны, ни одна его конкретная политическая установка не противоречила широко и дальновидно понятым интересам английского капитализма. Недаром в течение нескольких десятилетий он оставался любимым поэтом широких кругов английской либеральной буржуазии. <…> Байрон до конца оставался наполовину верующим. Он был более богоборец, чем безбожник. Но в то же время именно тот факт, что Байрон наполовину верил в богов, которых он бичевал и осмеивал, усиливал антирелигиозную действенность его поэзии для читателя, ещё не освободившегося от тисков библейской мифологии и поповской морали.

Атеизм Шелли очень далёк от того, что называем атеизмом мы: это был «атеизм» идеалистический и мистический. Отрицая христианского бога и всякого подобного ему «царя» и «отца небесного», Шелли обожествлял природу, населяя её целым сонмом духовных существ и стихийных духов. Корни мировоззрения Шелли уходят в просветительскую философию XVIII века, но из этих корней вырастает система романтического идеализма, как нельзя более непохожая на философию «века Разума». Шелли глубоко проникнут пафосом освобождения от суеверия, фанатизма и тирании. Но для него это освобождение играет чисто служебную роль предварительного шага к новому развитию человеческого духа, основой которого станет братское общение человека, освободившегося от уз пошлости, с силами природы. <…> Такое отношение к внутренней, духовной жизни человека как к высшей ценности, в сравнении с которой всё остальное имеет в лучшем случае служебное значение, сближает Шелли со старшими романтиками. В частности, он во многом близок к крупнейшему английскому поэту предшествующего поколения, Вордсворту. Пантеистическое общение с природой занимает центральное место в поэзии обоих. У Вордсворта оно носит созерцательный характер и сопровождается погружением в свой внутренний мир с уходом от действительности. У Шелли оно активно и общественно, связано с утопической программой преображения всего человечества. Вордсворт старается в «многообразии пантеистического опыта» найти некоего единого бога, и это под конец приводит его в лоно ортодоксальной религии. Пантеизм Шелли носит «языческий» характер свободного общения с «возлюбленным братством» стихий, где не оставлено места никакому единому господу богу. Это язычество сближает Шелли с молодым Шеллингом (периода «энтузиазма и религии»), и с Гёте. Таким образом, демократическая романтика Шелли достаточно чётко противостоит реакционной по своей конечной тенденции романтике Вордсворта. Но не менее ясна общая романтическая база, общий философский язык двух поэтов.

Байрон вырастает непосредственно из поэзии XVIII века, «преромантической» и классической. Его любимым поэтом до конца оставался король английских классицистов Поуп. Красноречие в духе XVIII века и острословие входят в самую плоть и кровь байроновского стиля. Шелли уже совершенно оторван от классицизма. Как поэт он прямо продолжает дело его разрушителей — Вордсворта и Кольриджа. Опираясь на них и на великих поэтов Ренессанса, <…> Шелли и Китс преобразовали английское стихотворное слово, развив в нём до крайнего предела ту богатую «органную» музыкальность, которою оно превосходит все языки новой Европы. Поэтический стиль Китса конкретен, материален, осязателен, Китс — поэт земли и плоти, Шелли — поэт воздуха и воображения. Язык его тоже чувственен, но это какая-то бесплотная чувственность. Единственные чувства, нужные Шелли, — зрение и слух. Его мир — это воздушная оболочка, окружающая землю, мир звуков, лучей, паров и воздуха. Из этого материала Шелли создаёт единственную в мировой поэзии ткань образов и звуков, одновременно трепетно-чувственную и бесплотную. <…> Эта характеристика относится не ко всей поэзии Шелли, но к её центральному и определяющему ядру. <…> Огромная доля очарования его лирических стихотворений заключена в изумительном богатстве и гибкости звуковой организации английских слов и ритмов. <…> Человеку, воспитанному на русской стиховой культуре, дополнительной преградой для сочувственного понимания Шелли будет то, что тип поэзии, созданный им, представлен в русской поэзии только в сильно вульгаризованной и удешевлённой форме поэзией Бальмонта. Надо заставить себя понять, что Бальмонт похож на Шелли, как шарманка на Карузо, как Майков на Пушкина. И всё же в пределах поэзии XIX века нельзя найти большей противоположности, чем Пушкин и Шелли. Совершенно особняком <…> стоят его политические стихи. <…> В них есть народность, которая так явно отсутствует в пантеистических вещах. Прикасаясь к политике, Шелли сходил на землю и наполнялся человеческой кровью. В его политических стихах мы находим подлинные «страсти сердца», прежде всего жгучую ненависть к гнусным вождям отечественной реакции, ежедневно оскорблявшим английские массы каждым своим действием <…>. Но и помимо политических стихов, Шелли иногда очеловечивался и сходил на землю. Он стоит на земле в «Юлиане и Маддало» — поэме, посвящённой изображению Байрона <…>. Но самое земное, самое страстное создание Шелли <…> — это трагедия «Ченчи», единственная великая трагедия, написанная на английском языке после эпохи Шекспира. Героический образ Беатриче Ченчи, убийцы своего гнусного отца, — один из самых могучих и благороднейших образов в мировой поэзии. В то же время «Ченчи» в известном смысле самое революционное создание Шелли, ибо, хотя сюжет трагедии — семейная драма в аристократическом доме, тема её — страстный протест против всякого рабства, против церкви, против родительской власти, страстная защита достоинства человека и женщины, страстное оправдание революционного насилия над угнетателем. Если Шелли суждено войти в число любимых советским читателем классиков, это будет, несомненно, благодаря «Ченчи». — конец