Дюжина ножей в спину революции

«Дюжина ножей в спину революции» — сборник рассказов и фельетонов Аркадия Аверченко, впервые изданный в сентябре 1920 года.

Цитаты

• см. «Поэму о голодном человеке», 18 сентября 1919

	— … сколько мне лет? — спросила небольшая девочка, перепрыгивая с одной ноги на другую, — <…> восемь с половиной. <…> Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?.. Я испуганно отодвинулся от неё и поглядел на этот розовый ротик с будто чуть-чуть припухшей верхней губкой, посмотрел на этот ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей деловитости фраза…
	— «Трава, примятая сапогом», 22 сентября 1919

— Малокровие. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров не было, потом эти… азотистые вещества тоже в организм не… этого… не входили. Ну, одним словом, — коммунистический рай. <…> — Ого, — вздрогнул я, — шрапнелью ахнули. Её серый лукавый глаз глянул на меня с откровенным сожалением: — Знаешь, если ты не понимаешь — так уж молчи. Какая же это шрапнель? Обыкновенную трёхдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, шрапнель, когда летит, так как-то особенно шуршит. А бризантный снаряд воет, как собака. Очень комичный.

— там же

… однажды зовёт дуракова жена дочку и говорит ей: — Нечего зря баклуши бить! Отнеси бабушке горшочек маслица, лепёшечку да штоф вина: может, старуха наклюкается, протянет ноги, а мы тогда все её животишки и достатки заберём. — Я, конечно, пойду, — отвечает Красная Шапочка. — Но только, чтобы идти не больше восьмичасового рабочего дня. <…> Идёт, «Интернационал» напевает, красную гвоздику рвёт. Вдруг из-за куста выходит некий таинственный мальчик и говорит: — Позвольте представиться: заграничный мальчик Лев Троцкий. Чего несёте? О-о, да тут прекрасные вещи! Дай-ка, я их тово… <…> — А что же я бабушке-то скажу? — Скажи — Серый русский Волк слопал. Вали, как на мёртвого. <…> Кстати, старуха-то сама фартовая? Клёв есть? — Да ежели потрясти — есть чего. Только на мокрое дело я не пойду. Чтобы без убийства. — А Серый Волк на что? Свалим на эту скотину. Айда! Пошли и «пришили» старушку. Зажили в старухином доме припеваючи. Мальчик на старухиной кровати развалился, целый день валяется, а Красная Шапочка по хозяйству хлопочет, сундуки взламывает. А в это время по всему лесу пошёл нехороший и для Добродушного Серого Волка позорный слух <…>. Подошёл к Троцкому, подсел на краешек кровати и спрашивает: <…> — Отчего у тебя большие ручки? — Чтобы лучше сейфы вскрывать! Знаешь наш лозунг: грабь награбленное! — Отчего у тебя такие ножки большие? — Идиотский вопрос! А чем же я буду, когда засыплюсь, в Швейцарию убегать?! — Ну, нет, брат, — вскричал Волк и в тот же миг — гам! — и съел заграничного мальчика, сбил лапой с головы глупой девчонки красную шапочку, и, вообще, навёл Серый такой порядок, что снова в лесу стало жить хорошо и привольно. Кстати, в прежнюю старую сказку, в самый конец, впутался какой-то охотник. В новой сказке — к чёрту охотника. Много вас тут, охотников, найдётся к самому концу приходить…

— «Новая русская сказка», 9 октября 1919

	Горностай да порфира — это на людях, а у себя в семье, когда муж до слёз обидит, — можно и в затрапезный шейный платок высморкаться.
	— «Короли у себя дома», 10 августа 1919

Когда я начинаю думать о старой, канувшей в вечность России, то меня больше всего умиляет одна вещь: до чего это была богатая, изобильная, роскошная страна, если последних три года повального, всеобщего, равного, тайного и явного грабежа — всё-таки не могут истощить всех накопленных старой Россией богатств. <…> Теперь новая русская «власть» живёт не в дедовской помещичьей усадьбе, а в городе: съехали жильцы с квартиры, так вот теперь эти новые и взяли покинутую квартиру, значит. <…> В выбитое окно тянет сырым ветерком, на полу обрывки верёвок, окурки, какие-то рваные бумажки, два-три аптечных пузырька с выцветшим рецептом, в углу поломанный, продавленный стул, брошенный за ненадобностью. Переехала сюда «новая власть»… Нет у неё ни мебели, ни ковров, ни портретов предков… Переехали — даже комнат не подмели… <…> А в бывшем кабинете помещаются угрюмые латыши, а в бывшей детской, где ещё валяется забытый игрушечный зайчонок с оторванными лапами, спят вонючие китайцы и «красные башкиры»… Никто из живущих в этой квартире не интересуется ею, и никто не собирается устроиться в ней по-человечески. <…> Зачем? День прошёл, и слава Интернационалу. День да ночь — сутки прочь. Никто не верит в возможность устроиться в новой квартире хоть года на три… Стоит ли? А вдруг придёт хозяин и даст по шеям. Так и живут. Зайдёт этакий в квартиру, наследит сапогами, плюнет, бросит окурок, размажет для собственного развлечения на стене клопа и пойдёт по своим делам: расстреливать контрреволюционера и пить спирт-сырец. <…> Таков новый хозяин новой России.

— «Усадьба и городская квартира», 1 марта 1920

Английский дипломат <…> подошёл к своему коллеге-французу и спросил его: — Вы не знаете, что это там за оборванная баба около швейцара в вестибюле стоит? — Разве не узнали? Россия это. — Ох, уж эти мне бедные родственники! И чего ходит, спрашивается? Сказано ведь: будет время — разберём и её дело. Стоит с узелком в руке и всем кланяется… По-моему, это шокинг. — Да… Воображаю, что у неё там в узле… Наверное, полкаравая деревенского хлеба, и больше ничего. — Как вы говорите?.. хлеб? — Да. А что ж ещё? — Вы… уверены, что там у неё хлеб? — Я думаю. — Гм… да. А впрочем, надо бы с ней поговорить, расспросить её. Всё-таки мы должны быть деликатными. Она нам в войну здорово помогла. Я — сейчас! И англичанин поспешно зашагал к выходу. Вернулся через пять минут, оживлённый: — Итак… На чём мы остановились? — Коллега, у вас на подбородке крошки… — Гм… Откуда бы это? А вот мы их платочком.

— «Хлебушко»

— А правда, что, если русскому рабочему запеть «Интернационал», — он сейчас же начинает вешать на фонаре прохожего человека в крахмальной рубашке и очках? <…> — Скажите, совнарком и совнархоз опасные болезни? Правда ли, что разбойнику Разину поставили на главной площади памятник? — А вот, я слышал, что буржуазные классы имеют тайную ужасную привычку, поймав рабочего, прокусывать ему артерию и пить тёплую кровь…

— «Русский в Европах», 11 августа 1919

Предисловие

Может быть, прочтя заглавие этой книги, какой-нибудь сердобольный читатель, не разобрав дела, сразу и раскудахчется, как курица: — Ах, ах! Какой бессердечный, жестоковыйный молодой человек — этот Аркадий Аверченко!! <…> Прежде всего, спросим себя, положив руку на сердце: — Да есть ли у нас сейчас революция?.. Разве та гниль, глупость, дрянь, копоть и мрак, что происходит сейчас, — разве это революция? Революция — сверкающая прекрасная молния, революция — божественно красивое лицо, озаренное гневом Рока, революция — ослепительно яркая ракета, взлетевшая радугой среди сырого мрака!.. <…> рождение революции прекрасно, как появление на свет ребёнка, его первая бессмысленная улыбка, его первые невнятные слова, трогательно умилительные, когда они произносятся с трудом лепечущим, неуверенным в себе розовым язычком… Но когда ребёнку уже четвёртый год, а он торчит в той же колыбельке, когда он четвёртый год сосёт свою всунутую с самого начала в рот ножку, превратившуюся уже в лапу довольно порядочного размера, когда он четвёртый год лепечет те же невнятные, невразумительные слова, вроде: «совнархоз», «уеземельком», «совбур» и «реввоенком» — так это уже не умилительный, ласкающий глаз младенец, а <…> довольно порядочный детина, впавший в тихий идиотизм. Очень часто, впрочем, этот тихий идиотизм переходит в буйный!..

Не будем обманывать и себя и других; революция уже кончилась, и кончилась она давно! Начало её — светлое, очищающее пламя, средина — зловонный дым и копоть, конец — холодные обгорелые головёшки. <…> Что такое революция? Это — переворот и избавление. Но когда избавитель перевернуть — перевернул, избавить — избавил, а потом и сам так плотно уселся на ваш загорбок, что снова и ещё хуже задыхаетесь вы в предсмертной тоске и судороге голода и собачьего существования, когда и конца-краю не видно этому сиденью на вашем загорбке, то тогда чёрт с ним и с избавителем этим! <…> Правда, сейчас ещё есть много людей, которые, подобно плохо выученным попугаям, бормочут только одну фразу: — Товарищи, защищайте революцию! Позвольте, да вы ведь сами раньше говорили, что революция — это молния, это гром стихийного Божьего гнева… Как же можно защищать молнию? <…> Да ему не дюжину ножей в спину, а сотню — в дикобраза его превратить, чтобы этот пьяный, ленивый сутенёр, вцепившийся в наш загорбок, не мешал нам строить Новую Великую Свободную Россию!

Чёртово колесо

14 сентября 1919

… «Луна-Парк» — рай для дураков, ад для среднего, случайно забредшего туда человека, и — широкое необозримое поле научных наблюдений для вдумчивого человека, изучающего русского дурака в его нормальной, привычной и самой удобной обстановке.

Приглядываюсь я к русской революции, <…> — ой, как много разительно схожего в ней с «Луна-Парком» — даже жутко от целого ряда поразительно точных аналогий… Все новое, революционное, по-большевистски радикальное строительство жизни, все разрушение старого, якобы отжившего, — ведь это же «Весёлая кухня»! Вот тебе на полках расставлен старый суд, старые финансы, церковь, искусство, пресса, театр, народное просвещение — какая пышная выставка! И вот подходит к барьеру дурак, выбирает из корзины в левую руку побольше деревянных шаров, берёт в правую один шар, вот размахнулся — трах! Вдребезги правосудие. Трах! — в кусочки финансы. <…> Любо дураку, а кругом собрались, столпились посторонние зрители — французы, англичане, немцы — и только, знай, посмеиваются над весёлым дураком, а немец ещё и подзуживает: — Ай, ловкий! Ну, и голова же! А ну, шваркни ещё по университету. А долбани-ка в промышленность!.. Горяч русский дурак — ох, как горяч… Что толку с того, что, потом, когда очухается он от весёлого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми слезами и над разбитой церковью, и над сокрушёнными вдребезги финансами, и над мёртвой уже наукой, зато теперь все смотрят на дурака, <…> которого прежде и не замечал никто.

А этот «Таинственный замок» — где вас ведут по тёмным, как ночь, извилинам, где пугают вас, толкают, калечат и кажут вам разных леденящих душу своим видом чудовищ — не чрезвычайка ли это — самое яркое порождение Третьего Интернационала — потому что все интернационально сгруппировались там: и латыши, и русские, и евреи, и китайцы — палачи всех стран, соединяйтесь!..

Но самое замечательное, самое одуряюще схожее — это «Чёртово колесо»! Вот вам февральская революция — начало её, когда колесо ещё не закрутилось… Посредине его, в самом центре, стоит самый замечательный «дурак» современности — Александр Керенский, и кричит он зычным митинговым голосом: — Пожалуйте, товарищи! Делайте игру. Сейчас закрутим. <…> Несколько оборотов «Чёртова колеса» — и вот уже ползёт, с выпученными глазами, тщетно стараясь удержаться за соседа, — Павел Милюков. Взззз! — свистит раскрученное колесо, быстро скользит по отполированной предыдущими «опытами» поверхности Милюков — трах — и больно стукается о барьер бедняга, вышвырнутый из центра непреодолимой центробежной силой. А вот и Гучков пополз вслед за ним, уцепясь за рукав Скобелева… Отталкивает его Скобелев, но — поздно… Утеряна мёртвая точка, и оба разлетаются, как пушинки от урагана. <…> Радостно посмеивается Керенский, бешено вертясь в самом центре, — кажется, и конца не будет этому сладостному ощущению… Любо молодому главковерху. Но вот у ног его заклубился бесформенный комок из трёх голов и шести ног, называемый в просторечии — Гоцлибердан, — уцепился комок за Керенского, обвился вокруг его ноги, жалобно закричал главковерх, сдвинулся на вершок влево — но для чёртова колеса достаточно и этого!.. <…> Расшвыряло, всех расшвыряло по барьеру чёртово колесо, и постепенно замедляется его ход, и почти останавливается оно, а тут уже — глядь! — налезла на полированный круг новая весёлая компания — Троцкий, Ленин, Нахамкис, Луначарский <…>. А мы сейчас стоим кругом и смотрим: кто первый поползёт окорачь по гладкой полированной поверхности, где не за что уцепиться, не на чем удержаться, и кого на какой барьер вышвырнет.

Эволюция русской книги

14 июня 1920

— Слышали новость?!! — Ну, ну? — Ивиковы у себя под комодом старую книгу нашли! Ещё с 1917 года завалялась! Везёт же людям. У них по этому поводу вечеринка. — А как называется книга? — Что значит как: книга! 480 страниц! К ним уже записались в очередь Пустошкины, Бильдяевы, Россомахины и Партачевы. <…> — Ивиковы, кажется, собираются разорвать книгу на 10 тоненьких книжечек по 48 страниц и продать. — Как же это так: без начала, без конца? — Подумаешь — китайские церемонии. — Этап третий

— Послушайте! Хоть вы и хозяин только мелочной лавочки, но, может быть, вы поймёте вопль души старого русского интеллигента и снизойдёте. <…> Ведь вам ваша вывеска на ночь, когда вы запираете лавку, не нужна? Дайте мне её почитать на сон грядущий — не могу заснуть без чтения. <…> Прочту — верну. — Да все вы так говорите, что вернёте. А намедни один тоже так-то вот — взял почитать доску от ящика с бисквитами Жоржа Бормана, да и зачитал. — Этап пятый

— За городом был, прогуливался. На виселицы любовался, поставлены у заставы. — Тоже нашли удовольствие на виселицы смотреть! — Нет, не скажите. Я, собственно, больше для чтения: одна виселица на букву «Г» похожа, другая — на «И» — почитал и пошёл. Всё-таки чтение — пища для ума. — Этап шестой (добавлен в сборнике)

О сборнике

Стоит Аверченко решить про себя, что он должен убеждать «всемерно поддерживать Врангеля», что ли, и вот уже его перо подменили. Его герои начинают говорить языком воззваний. <…> У Аверченко, пока он без ненависти и злобы рисует жизнь, — много выдумки, много фантазии. <…> Но выдумка и фантазия до странного резко изменяют Аверченко, когда он старается делать политику. <…> Книга пострадала от столкновения с политикой и гастрономией — под напором тенденции сразу же отлетели обычные, живые и яркие краски с его палитры, и, вместо живых и настоящих слов появились безжизненные, из папье-маше сделанные рассуждения. <…> Картонным мечом большевизма не победить. — тенденциозная рецензия, в которой критик по сути призвал Аверченко отказаться от сатиры, также в сборнике ничего нет про Врангеля

— Илья Василевский, «Картонный меч»

Это — книжка озлобленного почти до умопомрачения белогвардейца Аркадия Аверченко <…>. Интересно наблюдать, как до кипения дошедшая ненависть вызвала и замечательно сильные и замечательно слабые места этой высокоталантливой книжки. Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно. <…> Зато большая часть книжки посвящена темам, которые Аркадий Аверченко великолепно знает, пережил, передумал, перечувствовал. И с поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России. Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов. Огнём пышущая ненависть делает рассказы Аверченко иногда — и большей частью — яркими до поразительности. <…> До настоящего пафоса, однако, автор поднимается лишь тогда, когда говорит о еде. Как ели богатые люди в старой России <…>. Автор описывает это прямо со сладострастием: вот это он знает, вот это он пережил и перечувствовал, вот тут уже он ошибки не допустит. Знание дела и искренность — из ряда вон выходящие. В последнем рассказе: «Осколки разбитого вдребезги» изображены <…> бывший сенатор <…> и бывший директор <…>. Оба старичка вспоминают старое <…>. И воспоминания перерываются восклицаниями: <…> «За что они Россию так?»… Аркадию Аверченко не понять, за что. Рабочие и крестьяне понимают, видимо, без труда и не нуждаются в пояснениях.

— Владимир Ленин, «Талантливая книжка», 22 ноября 1921

	Сам Ленин вдруг меня заметил. И в гроб сходя, благословил. Теперь у меня есть гордое ощущение, что я принёс России ощутимую пользу — отнял у Ленина часа полтора своей особой, значит, одним декретом меньше, значит, десятью не расстрелянными больше. <…> Ой, боюсь я этого даная, приносящего мне дары пылких комплиментов.
	— Аверченко, «Pro doma sua»

«Короли у себя дома» — <…> Ленин и Троцкий. Подвластная им Совдепия предстаёт невиданной, фантастической страной, где нет ни прошлого, ни будущего, а настоящее — это временное, исчезающее при столкновении с вечностью. Совдепия для писателя — царство Кащеево, царство смерти <…>. В рассказе «Фокус великого кино» он пытается «прокрутить» жизнь назад. Заведомая неправдоподобность приёма подчёркивает безвозвратность утерянного, а уподобление жизни киноленте заставляет задуматься над главным — её пределом. Есть ли будущее у человека, у России, у мира — или всё оборвётся внезапно, подобно киноленте в конце сеанса. И погаснет свет кинопроектора, и останется только зритель наедине с абсолютной, непреодолимой чернотой? Крутить ленту назад — что ещё остаётся, если впереди обрыв, конец, пустота. «Живей», подальше от края пропасти, в милое, уютное, спокойное прошлое, когда казалось, что всё вечно и что не может прерваться связь времён. Лишь прошлое оставляет писателю надежду на будущее; лишь оно несёт спасение, поскольку нет настоящего и негде больше укрыться от той страшной бездны, что разверзлась пред душой человеческой.

— Дмитрий Николаев, «Король в изгнании»