Февральская революция

Военная манифестация перед Государственной Думой
(март 1917)

Февра́льская револю́ция 1917 года в России (также встречаются определения: Февральская буржуазно-демократическая революция и Февральский переворот) — события в Петрограде и в ставке, в итоге которых в России была свергнута монархия и установлена республиканская форма правления. Революционные события охватили период конца февраля — начала марта 1917 года (по юлианскому календарю, действовавшему в то время в России).

Цитаты

Корреспонденция

	Ты неоднократно выражал твою волю «довести войну до победоносного конца». Уверен ли ты, что, при настоящих тыловых условиях, это исполнимо? Осведомлен ли ты о внутреннем положении не только внутри империи, но и на окраинах (Сибирь, Туркестан, Кавказ)? Говорят ли тебе всю правду или многое скрывают? <…> Ты находишься накануне эры новых волнений, скажу больше — накануне эры покушений.
	— Великий князь Николай Михайлович, письмо Николаю II от 21 сентября (4 октября) 1916 г.

Положительно, у всех заметно беспокойство за тыл, т.е. за внутреннее состояние в России. Прямо говорят, что, если внутри России дела будут итти так, как теперь, то нам никогда не удастся окончить войну победоносно, а если это действительно не удастся, то тогда конец всему. Ненависть к Штюрмеру чрезвычайная. Тогда я старался выяснить, а какие же меры могли бы излечить это состояние? На это могу ответить, что общий голос - удаление Штюрмера и установление ответственного министерства для ограждения тебя от обмана различных министров. Эта мера считается единственною, которая может предотвратить общую катастрофу. Если бы я это слышал от левых и разных либералов, то я не обратил бы на это никакого внимания. Но это мне говорили и здесь говорят люди, глубоко преданные тебе и желающие от всей души блага только тебе и России нераздельно; вот почему я решился написать это тебе. Признаюсь, что я не ожидал, что я услышу здесь, в армии то же, что я слышал всюду в тылу. Значит это желание всеобщее - глас народа, глас Божий, и я уверен, что Господь тебе поможет пойти навстречу всеобщему желанию и предупредить надвигающуюся грозу из нутра России.

— Великий князь Георгий Михайлович, письмо Николаю II от 11(24) ноября 1916 г.

	Я с нетерпением ожидаю минуты, когда фронт повернется в обратную сторону лицом и потребует оплаты по счетам… настроение у всех скверное, озлобленное.
	— А. Бриловский, солдат 78-го пехотного запасного полка, письмо брату (декабрь 1916 — январь 1917)

Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя Государственной Думы Вам на высокомилостивое решение Государя Императора даровать стране ответственное министерство и пригласить главнокомандующих доложить Его Величеству через Вас о решении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения. Горячая любовь моя к Его Величеству не допускает душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного Вам председателем Гос. Думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся Царя своего, задумал это злодейство, а разбойничья кучка людей, именуемая Государственной Думой, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армии фронта непоколебимо встали бы за своего державного вождя, если бы не были призваны к защите родины от врага внешнего и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии. Таковы движения сердца и души. Переходя же к логике разума и учтя создавшуюся безысходность положения, я, непоколебимо верноподданный Его Величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом, является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищу к предъявлению дальнейших, ещё гнуснейших притязаний.

— Генерал Сахаров, Яссы. 2 марта. Телеграмма № 03317

	Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству; Керенского особенно подозреваем; вооружение пролетариата — единственная гарантия; немедленные выборы в Петроградскую думу; никакого сближения с другими партиями.
	— Владимир Ленин, телеграмма большевикам, отъезжающим в Россию. 6 (19) марта 1917 г.

Перевернулась страница истории. Первое впечатление ошеломляющее, благодаря своей полной неожиданности и грандиозности. Но в общем, войска отнеслись ко всем событиям совершенно спокойно. Высказываются осторожно, но в настроении массы можно уловить совершенно определенные течения: 1) Возврат к прежнему немыслим. 2) Страна получит государственное устройство, достойное великого народа: вероятно, конституционную ограниченную монархию. 3) Конец немецкому засилию, и победное продолжение войны.

— А. И. Деникин, письмо от 8 марта 1917 г.

…Все происшедшее меня радует. — Произошло то, чего никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала. Не произойти не могло, случиться могло только в России. … Для меня мыслима и приемлема будущая Россия, как великая демократия (не непременно новая Америка). Все мои пока немногочисленные дорожные впечатления от нового строя — самые лучшие, думаю, что все мы скоро привыкнем к тому, что чуть-чуть «шокирует».

— Александр Блок, письмо матери из Петрограда от 19-20 марта 1917 г.

Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и в истории зрелище, на веселых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое. Может случиться очень многое, минута для страны, для государства, для всяких «собственностей» — опасная, но все побеждается тем сознанием, что произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса. Никогда никто из нас не мог думать, что будет свидетелем таких простых чудес, совершающихся ежедневно. Ничего не страшно, боятся здесь только кухарки. Казалось бы, можно всего бояться, но ничего страшного нет, необыкновенно величественна вольность, военные автомобили с красными флагами, солдатские шинели с красными бантами, Зимний дворец с красным флагом на крыше. Выгорели дотла Литовский замок и Окружной суд, бросается в глаза вся красота их фасадов, вылизанных огнем, вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела. Ходишь по городу как во сне. Дума вся занесена снегом, перед ней извозчики, солдаты, автомобиль с военным шофером провез какую-то старуху с костылями (полагаю, Вырубову — в крепость).

— Александр Блок, письмо матери из Петрограда от 23 марта 1917 г.

	Мы должны сделать все возможное для интенсификации разногласий между умеренной и экстремистской партиями, их возобладание в высшей степени соответствовало бы нашим интересам... Следует сделать все возможное, чтобы ускорить процесс дезинтеграции в трехмесячный период, тогда наше военное вмешательство обеспечит крах Российской державы.
	— Ульрих фон Брокдорф-Ранцау, в 1917 — германский посол в Дании, координатор подрывной деятельности против России. Письмо германскому правительству от второй половины марта 1917 г.

	Боюсь, что теперь Россия пройдет через все стадии революционной лихорадки и ничто не поможет ей, даже если это будет длиться годами — пока новая форма власти, вероятно, деспотическая и непредсказуемая по своему характеру, не возникнет из этого хаоса.
	— Альфред Милнер, военный министр Великобритании. Письмо послу в России Бьюкенену от 15 мая 1917 г.

Неделя кровавых битв рабочих и Милюков + Гучков + Керен­ский у власти! ! По «старому» европейскому шаблону… Ну что ж! Этот «первый этап первой (из порождаемых войной) революции» не будет ни последним, ни только русским… Все наши лозунги те же… Посмотрим, как-то партия народной свободы… даст народу свободу, хлеб, мир… По­смотрим! Главное теперь — печать, организация рабочих в революционную с.-д. партию… Ни за что снова по типу второго Интернационала! Ни за что с Каутским! Непре­менно более революционная программа и тактика (элементы ее у К. Либкнехта, у S. L. Р. в Америке, голландских марксистов и т. д. есть) и непременно соединение ле­гальной работы с нелегальной. Республиканская пропаганда, борьба против империа­лизма, по-прежнему революционная пропаганда, агитация и борьба с целью междуна­родной пролетарской революции и завоевания власти «Советами рабочих депутатов» (а не кадетскими жуликами). … После «great rebellion» 1905 — «glorious revolution» 1917!..

— Ленин, письмо А. М. Коллонтай от 16 марта 1917 г.

…Ясно, что лозунг: мы защищаем теперь республику в России, мы ведем теперь «оборонительную войну», мы будем воевать с Вильгельмом, мы воюем за свержение Вильгельма, есть величайший обман, величайшее надувательство рабочих!! Ибо Гучков — Львов — Милюков и Ко суть помещики и капиталисты, представители класса помещиков и капиталистов, империалисты, воюющие за тe же грабительские цели, на основе тех же грабительских договоров царизма, в союзе с той же империалистской, грабительской буржуазией Англии, Франции и Италии. …Свергать надо буржуазные правительства и начать с России, ибо иначе мира получить нельзя.

— Ленин, письмо Я. С. Ганецкому от 30 марта 1917 г.

Официальные документы

…Продовольственная разруха смешивается в одно целое с политической смутой и грозит России крахом, какого еще не знала русская история: в то время как кучка политиканов в Таврическом дворце не дает возможности работать Государственной Думе, в стране продолжает расти разруха, угрожая всему государственному организму катастрофой. Недовольство правительственными мероприятиями, распространяясь среди широких масс населения, влечет за собою ту приостановку хозяйственной жизни страны, которая особенно проявилась в первые дни нового года: товарообмен приостанавливается, продукты один за другим исчезают с рынка, меры администрации ни к чему не приводят… Если население еще не устраивает «голодные бунты», то это еще не означает, что оно их не устроит в самом близком будущем: озлобление растет и конца его росту не видать… А что подобного рода стихийные выступлений голодных масс явятся первым и последним этапом по пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов самой ужасной из всех — анархической революции, — сомневаться не приходится.

— К. И. Глобачев, начальник начальник Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в г. Петрограде. Доклад директору Департамента полиции 5 февраля 1917 г.

Общее настроение непартийных масс таково: движение вспыхнуло стихийно, без подготовки и исключительно на почве продовольственного кризиса, Так как воинские части не препятствовали толпе, а в отдельных случаях даже принимали меры к парализованию начинаний чинов полиции, то массы получили уверенность в своей безнаказанности, и ныне, после двух дней беспрепятственного хождения по улицам, когда революционные круги выдвинули лозунги: «Долой войну» и «Долой правительство», народ уверился в мысли, что началась революция, что успех за массами, что власть бессильна подавить движение в силу того, что воинские части не на ее стороне, что решительная победа близка, так как воинские части не сегодня завтра выступят открыто на стороне революционных сил, что начавшееся движение уже не стихнет, а будет без перерыва расти до конечной победы и государственного переворота.

— Донесение секретного сотрудника Петроградского охранного отделения «Лимонина» от 26 февраля 1917 г.

...25 феврaля 1917 годa штaбс-кaпитaн Слефохт, будучи с ротой в 32 рядa нa площaди у Николaевского вокзaлa и зaнимaя людьми своими угол Гончaрной улицы и Знaменской площaди, во время нaтискa толпы отдaл прикaзaние стрелять по толпе, но люди откaзaлись стрелять - не стреляли, тогдa он, подъезжaя (штaбс-кaпитaн Слефохт был верхом нa лошaди) к отдельным людям, удaрял их по плечу хлыстиком, тaк он удaрил рядового 2-го взводa Изотa Котовa и млaдшего унтер-офицерa Пaвлa Артемовa, о которого и сломaлся хлыстик. Ввиду того, что толпa не рaсходилaсь, штaбс-кaпитaн Слефохт подaвaл повторные комaнды к стрельбе, но уже никaких нaсилий нaд людьми не предпринимaл. <...> ...рядовой Илья Теньшин 2-й подготовительной комaнды покaзaл, что кaпитaн Геймaн, будучи нaчaльником охрaны домa предвaрительного зaключения и Окружного судa, 25 феврaля во время нaтискa толпы со стороны Выборгской по Литейному мосту зaстaвлял стрелять в толпу и, имея в рукaх револьвер, грозился им и принуждaл к стрельбе, однaко стрельбы не было кaк со стороны солдaт, тaк и со стороны кaпитaнa Геймaнa. <...> Ефрейтор Ивaн Ивaшкин покaзaл, что 28 феврaля около 10 чaсов утрa кaпитaн Геймaн приходил в 4-ю роту переодетым в солдaтскую форму и говорил с людьми. Говорил примерно следующее: тaк, у вaс теперь новое прaвительство и вы должны придерживaться порядкa, и порядок этот у вaс должен быть, и я вижу, что он у вaс уже есть, тaк дневaльные у ворот меня не пустили в воротa, a мне пришлось перелезть через зaбор, посему теперь прошу вaс пойти нa обед (время было обеденное) в порядке под комaндою. Но люди не пошли по укaзaниям кaпитaнa Геймaнa... <...> 26 феврaля в воскресенье штaбс-кaпитaн бaрон Тизенгaузен, комaндуя 2-й пулеметной комaндой и зaнимaя выход с мaлого Невского проспектa нa Знaменскую площaдь, около 2 чaсов дня, во время нaтискa толпы, со стороны мaлого Невского проспектa, прикaзывaл людям стрелять в толпу, однaко от этой стрельбы убитых не было. Позднее сaм штaбс-кaпитaн бaрон Тизенгaузен, по покaзaнию рядового Зиновия Бaрaновa, рядового Тихонa Лихaчевa и рядового Ильи Беликовa (все пулеметной комaнды) выхвaтил винтовку у одного из солдaт учебной комaнды и, стaвши нa колено, стaл стрелять и рaнил бaрышню, стоявшую нa Гончaрной улице. Дaлее по покaзaнию рядового Степaнa Бaрышниковa и ефрейторa Алексея Тaлaпинa, выводя свою комaнду со дворa нa улицу, удaрил встретившегося ему мaльчикa необнaженной шaшкой по голове и рaзбил в кровь голову этого мaльчикa. Рядовой Степaн Прокуренко и ефрейтор Алексей Тaлaпин покaзaли, что однa женщинa, желaющaя пройти с 1-й Рождественской ул. нa Николaевский вокзaл, нaстоятельно просилa рaзрешения у шт.-кaпитaнa бaронa Тизенгaузенa, чтобы он рaзрешил ей пройти, однaко бaрон ей этого не дaл, a нa ее просьбы прикaзaл рядовому Степaну Прокуренко колоть эту женщину, прикaзaние же это не было исполнено, тогдa бaрон, выхвaтивши револьвер, хотел зaстрелить эту женщину, однaко вмешaтельством одного случaйно здесь окaзaвшегося офицерa (постороннего) и усилиями Степaнa Прокуренко этa женщинa былa уведенa, a офицер же этот был aрестовaн и отведен в Северную гостиницу и тaм был связaн. <...> 1917 г. мaя 17 дня, опросив млaдшего унтер-офицерa Ефимa Слизкоухого, который покaзaл, что в бытность его при зaстaве нa Знaменской площaди, где прaпорщик Воронцов-Вельяминов зaстaвлял подчиненных стрелять по публике, собрaвшейся нa Знaменской площaди. Ослушникaм грозил оружием, и комaндa его подчиненными не исполнялaсь, после чего прaпорщик Воронцов-Вельяминов вырвaл у рядового Пaвловa винтовку и зaстрелил одну бaрышню и одного Георгиевского кaвaлерa, которые просили хлебa. После чего об ослушaнии своих подчиненных доложил тут же нaходившемуся бaтaльонному комaндиру полковнику Висковскому и повел нa Гончaрную улицу, где, предупредив предвaрительно, что если и здесь не будете стрелять, то вы будете рaсстреляны. Нa улице действительно былa публикa, которaя просилa хлебa. Прaпорщик Воронцов-Вельяминов зaстaвлял стрелять, и солдaты стреляли.

— Дознaние о действиях офицеров Волынского полкa, принимaвших учaстие в подaвлении революционного восстaния, май 1917 г.

М-р Смит: Положение с продовольствием в Петрограде становилось ужасным, особенно в феврале 1918 года. В дополнение, немцы были в 50 милях от города. Никто не мог сказать, войдут они или нет. Большевики сами не знали. Немецкая комиссия взяла реальный контроль над городом. Войска, конечно, никогда не вошли, как хорошо известно. М-р Уэлш: Был задан вопрос: какого рода люди приехали в Россию из Америки после <февральской> революции? Я принимал большинство людей, приходивших в наш банк и встретил множество <a great many> русских, вернувшихся из Нью-Йорка в Россию. Почти во всех случаях они жили в Америке от 9 до 10 лет, со времени первой революции в 1905 года до этой второй <февральской> революции. Многие из них делали такое необычное утверждение, и один из них сделал его особенно отчётливо: когда я его спросил, почему он приехал назад, он ответил: «Потому что я вернулся в свободную страну. Ты думаешь, Америка - свободная страна?» Я ответил: «Конечно, свободная». «Ну, сказал он, разве ты не знаешь, что там нельзя говорить всё, что хочешь или делать всё, что тебе захочется». «Но не во время же войны» - сказал я.

— Стенограмма протокола слушаний в сенате США (1919 г.) о событиях русской революции

	М-р Бернштейн: Видите ли, в это время было очень трудно разобрать, кого сослали или выслали по причинам политическим, а кого - по уголовным. Когда Керенский стал министром юстиции, он издал указ, освобождавший политических ссыльных и заключённых в Сибири. Многие уголовные заявили, что они - политические и они были пропущены в Россию. <из-за границы или выпущены из Сибири>.
	— Стенограмма протокола слушаний в сенате США (1919 г.) о событиях русской революции

	Во время февральской революции была уничтожена большая часть полицейских архивов, а полиция была разогнана. Были многочисленные случаи убийства полицейских - от квартальных, приставов и выше. Правоохранительная система государства была практически ликвидирована.
	— Стенограмма протокола слушаний в сенате США (1919 г.) о событиях русской революции

Публицистика 1917 года

«Не угодно ли присесть на престол?». Карикатура из журнала «Бич», март 1917

Первая революция, порожденная всемирной империалистской войной, разразилась. Эта первая революция, наверное, не будет последней. <…> Без революции 1905—1907 годов, без контрреволюции 1907—1914 годов невозможно было бы такое точное «самоопределение» всех классов русского народа и народов, населяющих Россию, определение отношения этих классов друг к другу и к царской монархии, которое проявило себя в 8 дней февральско-мартовской революции 1917 года. Эта восьмидневная революция была, если позволительно так метафорически выразиться, «разыграна» точно после десятка главных и второстепенных репетиций; «актеры» знали друг друга, свои роли, свои места, свою обстановку вдоль и поперек, насквозь, до всякого сколько-нибудь значительного оттенка политических направлений и приемов действия. Но если первая, великая революция 1905 года… через 12 лет привела к «блестящей», «славной» революции 1917 года… — то необходим был еще великий, могучий, всесильный «режиссер», который, с одной стороны, в состоянии был ускорить в громадных размерах течение всемирной истории, а с другой — породить невиданной силы всемирные кризисы, экономические, политические, национальные и интернациональные… Этим всесильным «режиссером», этим могучим ускорителем явилась всемирная империалистическая война.

— Ленин, «Письма из далека»

Правительство октябристов и кадетов, Гучковых и Милюковых, не может, — даже если бы оно искренне хотело этого (об искренности Гучкова и Львова могут думать лишь младенцы), — не может дать народу ни мира, ни хлеба, ни свободы. Мира — потому, что оно есть правительство войны, правительство продолжения империалистской бойни, правительство грабежа, желающее грабить Армению, Галицию, Турцию, отнимать Константинополь, снова завоевать Польшу, Курляндию, Литовский край и т. д. Это правительство связано по руками ногам англо-французским империалистским капиталом. Русский капитал есть отделение всемирной «фирмы», ворочающей сотнями миллиардов рублей и носящей название «Англия и Франция». Хлеба — потому, что это правительство буржуазное. В лучшем случае оно даст народу, как дала Германия, «гениально организованный голод». Но народ не пожелает терпеть голода. Народ узнает, и, вероятно, скоро узнает, что хлеб есть и может быть получен, но не иначе, как путем мер, не преклоняющихся перед святостью капитала и землевладения. Свободы — потому, что это правительство помещичье-капиталистическое, боящееся народа и уже начавшее сделки с романовской династией.

— Ленин, «Письма из далека»

Вы спрашиваете относительно династии. Я знаю заранее, что мой ответ не удовлетворит всех вас. И все же я вам скажу. Прежний деспот, доведший Россию до края крушения, либо добровольно оставит трон, либо будет смещен. (Аплодисменты). Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу. (Продолжительные взрывы возмущения, возгласы: «Да здравствует республика!», «Долой династию!») Наследником будет Алексей. (Крики: «Это прежняя династия!») Да, дамы и господа, это прежняя династия, которая, возможно, вам не нравится и которая мне не нравится тоже. Но кого мы любим или не любим — сейчас неважно. Мы не можем оставить нерешенным вопрос о форме правления… если мы начнем спорить сейчас по этому вопросу вместо того, чтобы принять немедленное решение, тогда Россия окажется в состоянии гражданской войны.

— П. Н. Милюков, выступление в Таврическом зале Екатерининского дворца в Петрограде 3 марта 1917 г.

Когда наша партия выставила в ноябре 1914 года лозунг: «превращение империалистской войны в гражданскую войну» угнетенных против угнетателей за социализм, — этот лозунг был встречен враждой и злобными насмешками социал-патриотов, недоверчиво-скептическим, бесхарактерно-выжидательным молчанием социал-демократов «центра». <…> Теперь, после марта 1917 года, только слепой может не видеть, что этот лозунг верен. Превращение империалистской войны в войну гражданскую становится фактом. Да здравствует начинающаяся пролетарская революция в Европе!

— Ленин, «Прощальное письмо швейцарским рабочим» 8 апреля 1917г.

Мемуары и дневники

	Когда я размышляю о всем, что в русском социальном и политическом строе есть архаического, отсталого, примитивного и себя пережившего, я часто говорю себе: «Такой же была бы и Европа, если бы у нас, в свое время, не было возрождения, реформации и французской революции!..»
	— Морис Палеолог, посол Франции в России, 26 января 1916 г.

	Если судить лишь по созвездиям русского неба, год начинается при дурных предзнаменованиях. Я констатирую везде беспокойство и уныние; войной больше не интересуются; в победу больше не верят; с покорностью ждут самых ужасных событий.
	— Морис Палеолог, 1 января 1917 г.

По словам моего информатора, у которого есть связи с охранным отделением, вожди социалистических групп тайно собрались недели две тому назад в Петрограде (раньше они собирались в июле прошлого года); на этом совещании председательствовал трудовик Керенский. Главным вопросом являлось обсуждение программы революционных действий, которую "максималист" Ленин, эмигрант, живущий в Швейцарии, недавно защищал на социалистическом интернациональном конгрессе в Цимервальде. Прения, открытые Керенским, по-видимому, привели в единогласному принятию следующих положений: 1) Постоянные неудачи русской армии, беспорядок и нерадивость в управлении, ужасающие легенды об императрице, наконец, скандальное поведение Распутина окончательно уронили царскую власть в глазах народа. 2) Народ очень против войны, причины и цели которой он более не понимает. Запасные все неохотнее идут на фронт; таким образом, боевое значение армии все слабеет. С другой стороны, экономические затруднения растут с каждый днем. 3) Поэтому очень вероятно, что в ближайшем будущем России придется выйти из союза и заключить сепаратный мир. Тем хуже для союзников. 4) Если мир этот будет заключать царское правительство, то он будет, конечно, миром реакционным и монархическим. А во что бы то ни стало нужно, чтобы мир был демократический, социалистический. Керенский резюмировал, будто бы, прения таким практическим выводом: "Когда наступит последний час войны, мы должны будем свергнуть царизм, взять власть в свои руки и установить социалистическую диктатуру".

— Морис Палеолог, 1 января 1917 г.

Весь день Петроград волновался. По главным улицам проходили народные шествия. В нескольких местах толпа кричала: «хлеба и мира». В других местах она запевала «Рабочую Марсельезу». Произошло несколько стычек на Невском проспекте. Сегодня вечером у меня обедал Трепов, граф Толстой, директор Эрмитажа, мой испанский коллега, маркиз Вилласинда и около двадцати моих обычных гостей. Уличные инциденты бросают тень озабоченности на лица и разговоры. Я расспрашиваю Трепова о мерах, которые правительство намеревается принять для снабжения Петрограда продовольствием и без которых положение рискует скоро ухудшиться. В его ответах нет ничего успокоительного. Когда я вернулся к моим гостям, я не нашел больше следа беспокойства ни на их лицах, ни в их разговорах. Говорят больше всего о вечере, который супруга князя Леона Радзивилла устраивает в воскресенье, который будет многолюден, блестящ и где, надеются, будут музыка и танцы. Трепов и я посмотрели друг на друга. Одна и та же фраза приходит на уста: — Странный момент выбрали для устройства празднества!

— Морис Палеолог, 8 марта 1917 г.

	Кругом измена, трусость и обман...
	— Николай II, запись в дневнике в ночь со 2 на 3 марта (ст. ст.) 1917 года

У Летнего сада я совершенно окружен толпой, которая задерживает на ходу автомобиль с забронированными пулеметами и хочет меня посадить и отвезти в Таврический дворец. Студент-верзила, размахивая красным флагом, кричит мне в лицо на хорошем французском языке: — Идите приветствовать русскую Революцию. Красное знамя отныне — флаг России; почтите его от имени Франции. Он переводит эти слова по-русски. Они вызывают неистовое «ура». Я отвечаю: — Я не могу лучше почтить русскую свободу, как предложив вам крикнуть вместе со мной: «Да здравствует война»! Он, конечно, остерегается перевести мои слова. <…> Революция идет своим логическим, неизбежным путем… Ruit irrevocabile vulgus.

— Морис Палеолог, 13 марта 1917 г.

Мирное и безоружное выступление деятелей февральской (мартовской) революции, выступивших и свергнувших старое правительство без подготовки для этого вооружённых сил и накопление таковых, как для обороны, так и для наступления, и собирание сильных военных отрядов и военно-технических средств для самообороны и нападения деятелей ноябрьской «революции». Прибавим к тому же, что мартовские дни подготовлялись в полной тишине, в привычном для русских революционеров подполье, тогда как дни ноябрьские были у всех на виду, и о них громко говорили в печати всех направлений и на закрытых и открытых митингах.

— Константин Оберучев, «В дни революции» 1919

Русская Февральская революция 1917 года раскрыла все тюрьмы для политических заключённых. Не может быть никакого сомнения в том, что этому содействовали главным образом вышедшие на улицу вооружённые рабочие и крестьяне, частью в синих блузах, частью же переодетые в серые солдатские шинели. Эти революционные труженики требовали проведения в жизнь амнистии в порядке революционных прав и настояли перед социалистами-государственниками, образовавшими в это время вместе с либеральной буржуазией Временное революционное правительство и пытавшимися подчинить революционные события своему уму-разуму, чтобы их требования как можно скорее были осуществлены. Социалист-революционер А. Керенский, как революционный министр юстиции, не замедлил выполнить это требование трудящихся.

— Нестор Махно, «Воспоминания» 1921

	Я часто мечтал об этой революции, которая должна была облегчить тяготы нашей войны. Вечная химера! Но сегодня мечта вдруг исполнилась непредвиденно. Я почувствовал, что с меня спала очень большая тяжесть. Но я не мог предположить, что она станет могилой для нашего могущества.
	— Эрих Людендорф

	В этот решительный день вождей не было, была одна стихия. В ее грозном течении не виделось тогда ни цели, ни плана, ни лозунгов. Единственным общим выражением настроения был клич: — Да здравствует свобода! — о 27 февраля 1917 г.
	— А. И. Деникин, «Очерки русской смуты»

Безудержная вакханалия, какой-то садизм власти, который проявляли сменявшиеся один за другим правители распутинского назначения, к началу 1917 года привели к тому, что в государстве не было ни одной политической партии, ни одного сословия, ни одного класса, на которое могло бы опереться царское правительство. Врагом народа его считали все: Пуришкевич и Чхеидзе, объединенное дворянство и рабочие группы, великие князья и сколько-нибудь образованные солдаты… Небывалое оживление, тысячные толпы народа, возбужденные лица, возбужденные речи, радость освобождения от висевшего над всеми тяжелого маразма, светлые надежды на будущее России и, наконец, повисшее в воздухе, воспроизводимое в речи, в начертаниях, в образах, музыке, пении, волнующее — тогда еще не забрызганное пошлостью, грязью и кровью — слово: — Свобода!

— А. И. Деникин, «Очерки русской смуты»

Многим кажется удивительным и непонятным тот факт, что крушение векового монархического строя не вызвало среди армии, воспитанной в его традициях, не только борьбы, но даже отдельных вспышек. Что армия не создала своей Вандеи… Было бы ошибочно думать, что армия являлась вполне подготовленной для восприятия временной «демократической республики», что в ней не было «верных частей» и «верных начальников», которые решились бы вступить в борьбу. Несомненно, были. Но сдерживающим началом для всех их являлись два обстоятельства: первое — видимая легальность обоих актов отречения, причем второй из них, призывая подчиниться Временному правительству, «облеченному всей полнотой власти», выбивал из рук монархистов всякое оружие, и второе — боязнь междуусобной войной открыть фронт. Армия тогда была послушна своим вождям. А они — генерал Алексеев, все главнокомандующие — признали новую власть.

— А. И. Деникин, «Очерки русской смуты»

Революция носилась в воздухе, и единственный спорный вопрос заключался в том, придет ли она сверху или снизу. Дворцовый переворот обсуждался открыто, и за обедом в посольстве один из моих русских друзей, занимавший высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты и император, и императрица или только последняя; с другой стороны, народное восстание, вызванное всеобщим недостатком продовольствия, могло вспыхнуть ежеминутно.

— Джордж Уильям Бьюкенен, посол Великобритании в России, о ситуации в начале 1917 г.

«Ваше величество! Позвольте мне сказать, что перед вами открыт только один верный путь, это — уничтожить стену, отделяющую вас от вашего народа, и снова приобрести его доверие». Император выпрямился во весь рост и, жестко глядя на меня, спросил: «Так вы думаете, что я должен приобрести доверие своего народа, или что он должен приобрести мое доверие?» <…> «Видит ли его величество, — спросил я затем, — опасности положения, и знает ли он, что на революционном языке заговорили не только в Петрограде, но и по всей России?». Император сказал, что ему лично известно, что люди позволяют себе говорить таким образом, но что я впадаю в ошибку, придавая этому слишком серьезное значение.

— Джордж Уильям Бьюкенен, посол Великобритании в России, о беседе с Николаем II 12 (25) января 1917 г.

Разъезжая по делам службы по разным городам в сопровождении двух филеров, я в каждом городе был передаваем новым филерам под расписку, как это теперь видно из архивных материалов. Это совместное путешествие продолжалось около года. Позднее, включительно до Февральской революции, о моём приезде и выезде из города в город давались только телеграммы каждой местной охранкой или полицией, при чем в 17 году было предложено моск. охр. отд. усилить за мной надзор. Февральская революция прервала это почти 40-летнее наблюдение за мной в тюрьме, ссылке и на воле. Такое преследование меня со стороны полиции, особенно в первое время по возвращении из-за границы, не давало мне возможности вплотную подойти в этот период, т. е. с 1910 г., к партийной работе соц.-рев., но связь моя с членами Ц.К. не прерывалась, и я, пользуясь своей разъездной службой, выполнял всякого рода поручения и принимал участие в разных видах партийной работы. С момента Февральской революции я всецело отдался общественной работе, Я принял самое близкое и активное участие в организации в Москве районных дум. С образованием центр. Совета районных дум я был избран сначала тов. председателя, а затем председателем Совета, в каковом звании состоял до Октябрьского переворота.

— Александр Гедеоновский, «Автобиография» 1925

	Они потеряли свой народ, свое дворянство, а теперь и свою армию — и я не вижу для них никакой надежды; однажды здесь произойдет что-то ужасное. <…> Император и императрица — на пути к свержению. Все — офицеры, купцы, женщины — открыто говорят, что надо избавляться от них.
	— Генри Хьюз Уилсон, британский генерал, член союзнической военной делегации в России. Запись в дневнике от января 1917 г.

Великий князь Кирилл Владимирович, с царскими вензелями на погонах и красным бантом на плече, явился 1 марта в 4 часа 15 минут дня в Государственную Думу, где отрапортовал председателю Думы М. В. Родзянко: «Имею честь явиться вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении, как и весь народ. Я желаю блага России», — причём заявил, что Гвардейский экипаж в полном распоряжении Государственной Думы.

— В. Н. Воейков

Весть о февральской революции была встречена в Москве с большим энтузиазмом. Народ высыпал на улицы, у всех в петлицах красные цветы, и люди восторженно обнимаются, со слезами на глазах от счастья… Я бросаюсь домой, и через полчаса музыка для гимна уже была готова, но слова? Первые две строки: „Да здравствует Россия, Свободная страна…“ я взял из Сологуба, дальнейшее мне не нравилось. Как быть? Звоню Бальмонту. Он ко мне моментально приходит, и через несколько минут готов текст гимна. Еду на Кузнецкий мост в издательство А. Гутхейль. Не теряя времени, он тотчас же отправляется в нотопечатню, и к середине следующего дня окно магазина А.Гутхейль уже украшено было новым „Гимном Свободной России“. Весь доход от продажи идёт в пользу освобождённых политических. Короткое время все театры были закрыты, а когда они открылись, на первом же спектакле по возобновлении в Большом театре гимн под управлением Э.Купера был исполнен хором и оркестром наряду с «Марсельезой». Легко воспринимаемая мелодия, прекрасный текст сделали то, что гимн стал популярным, и не только в России, но и за границей. В Америке мои друзья Курт Шиндлер с женой перевели текст на английский язык, издательство Ширмера его напечатало, и в Америке он быстро получил такую же, если не бóльшую, как в России, популярность. Держалась она долго и после того, как в России никакой уже свободы не было…:116

— Александр Гречанинов, «Моя жизнь»

Москва ранена, святотатственно оскорблена её святыня. Без боли в сердце невозможно сейчас думать о Москве. Успенский собор с зияющими отверстиями в куполе, Беклемишева башня – без головы. Сильно пострадали Никольские ворота. А ужасная картина, которую представляют из себя Никитские ворота, не подлежит описанию. … Одно зло родит другое, и не видно конца всем ужасам. Но если меня спросить, – может быть, лучше, если бы не было мартовской революции, – я отвечу: нет. Всё же сдвиг должен был произойти.

— Александр Гречанинов, «Моя жизнь»

Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была на виду. Она уже перетерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена.           Долгие отступления окончились; снарядный голод побежден; вооружение притекало широким потоком; более сильная, более многочисленная, лучше снабженная армия сторожила огромный фронт; тыловые сборные пункты были переполнены людьми.           Алексеев руководил армией и Колчак - флотом. Кроме того - никаких трудных действий больше не требовалось оставаться на посту; тяжелым грузом давить на широко растянувшиеся германские линии; удерживать, не проявляя особой активности, слабеющие силы противника на своем фронте; иными словами - держаться; вот все, что стояло между Россией и плодами общей победы...           В марте Царь был на престоле; Российская Империя и русская армия держались, фронт был обеспечен и победа бесспорна. Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легкомысленные представления.           Силу Российской Империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которое она оказалась способна.           В управлении государствами, когда творятся великие события, вождь нации, кто бы он ни был, осуждается за неудачи и прославляется за успехи. Дело не в том, кто проделывал работу, кто начертывал план борьбы - порицание или хвала за исход довлеют тому, на ком авторитет верховной ответственности.           Почему отказывают Николаю II в этом суровом испытании?.. Бремя последних решений лежало на нем. На вершине, где события превосходят разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходилось ему. Стрелкою компаса был он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уйти или устоять? Вот - поля сражений Николая II.           Почему не воздать ему за это честь? Самоотверженный порыв русских армий, спасших Париж в 1914 г., преодоление мучительного бесснарядного отступления, медленное восстановление сил, брусиловские победы, вступление России в кампанию 1917 г., непобедимой, более сильной, чем когда-либо - разве во всем этом не было его доли?           Несмотря на ошибки, ...тот строй, который в нем воплощался, которым он руководил, которому своими личными свойствами он придавал жизненную искру, к этому моменту выиграл войну для России».

— Уинстон Черчилль, «The World Crisis 1911-1918», 1931.

Русский ковчег не годился для плавания. Этот ковчег был построен из гнилого дерева, и экипаж был никуда не годен. Капитан ковчега способен был управлять увеселительной яхтой в тихую погоду, а штурмана избрала жена капитана, находившаяся в капитанской рубке. Руль захватила беспорядочная толпа советников, набранных из Думы, советов солдатских, матросских и рабочих депутатов, политических организаций всех мастей и направлений, которые растрачивали большую часть времени и сил на споры о том, куда направить ковчег, пока в конце концов ковчег не был захвачен людьми, которые хорошо знали, куда его вести.

— Дэвид Ллойд Джордж, «Военные мемуары»

	Мой дорогой Нокс, вы должны успокоиться. Все идет правильно. Россия — большая страна, мы можем вести войну и совершать революцию одновременно.
	— М. В. Родзянко — генералу А. Ноксу, по воспоминаниям французского посла в Петрограде М. Палеолога

С архаических времен святой Ольги и святого Владимира, с тех пор, как в истории появился русский народ, впервые великий национальный акт совершается без участия церкви. Вчера еще религия управляла всей публичной и частной жизнью; она постоянно врывалась в нее со своими великолепными церемониями, со своим обаятельный влиянием, с полным господством над воображением и сердцами, если не умами и душами. Всего несколько дней тому назад эти тысячи крестьян, солдат, рабочих, которых я вижу проходящими теперь передо мной, не могли пройти мимо малейшей иконы на улице без того, чтобы не остановиться, не снять фуражки и не осенить груди широким крестным знамением. А какой контраст сегодня! Но приходится ли этому удивляться? В калейдоскопе идей русский всегда ищет крайнее, абсолютное.

— Морис Палеолог, 5 апреля 1917 г.

Что-то надтреснуло в толще нашего правящего класса. Престиж Государя и Его супруги, видимо, был окончательно подорван. Распутиным началось, войною кончилось. Встав, как главковерх, в ряд лиц высшего командования, Государь, сделался для общества, для толпы человеком, которого можно было критиковать и его критиковали. С главковерха критика перенеслась и на Монарха. О том, что Государя начнут критиковать, Его предупреждал мудрый граф Воронцов-Дашков, когда Государь обратился к нему за советом относительно принятия верховного командования. Царица же, начав ухаживать за больными и ранеными, начав обмывать ноги солдатам, утратила в их глазах царственность, снизошла на степень простой «сестрицы», а то и просто госпитальной прислужницы. Всё опростилось, снизилось, а при клевете и опошлилось. То была большая ошибка. Русский Царь должен был оставаться таким, как Пушкин изобразил его в своем послании к Императору Николаю Первому. Императрице же «больше шла горностаевая мантия, чем платье сестры милосердия», — что не раз высказывала Царице умная госпожа Лохтина... Но Их Величества, забывая жестокую реальность, желали жить по-евангельски.

— А. И. Спиридович, генерал-майор Отдельного корпуса жандармов, начальник императорской дворцовой охраны

Так началась февральская революция 1917 года. Ни Министр Внутренних Дел Протопопов с его Директором Департамента полиции, ни Главный военный начальник генерал Хабалов не поняли истинного характера возникшего движения. Участие женщин и детей в толпах укрепило их в несчастной мысли, что движение несерьезно. Крики же «Хлеба», «Хлеба», что было лишь тактическим приемом и разгром лишь одной булочной из числа нескольких тысяч, как бы зачаровал их, что всему виною недостаток, хотя и мнимый, хлеба. На крики же «Долой войну», на разгром почти исключительно лишь заводов, работавших на войну — не обратили внимание. 19 агитаторов, задержанных с поличным, на месте преступления, по снятию с работы людей работавших на войну, не были преданы немедленно военно-полевому суду. Немедленный расстрел их по суду произвел бы охлаждающее действие лучше всяких военных частей... Но даже Начальник Охранного Отделения, в тот первый день революции, не понял истинного характера движения и в своем докладе министру указывал, как на причину беспорядков, — недостаток хлеба. Легенда о недостатке хлеба и о мальчишках и девчонках, как о зачинщиках беспорядков, была передана Протопоповым и в Царскосельский дворец. — о событиях 23 февраля (ст. ст.) 1917 г.

— А. И. Спиридович

После пятичасового чая <26 февраля (ст. ст.) 1917 г.>, Государь получил следующую телеграмму от председателя Гос. Думы Родзянко:     «Положение серьёзное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца.» Телеграмма эта вполне отражала всю растерянность, царившую в Петрограде, растерянность самого Родзянки, но в Ставке этого не понимали. Государь показал телеграмму графу Фредериксу и Воейкову, причем сказал графу: — «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать».

— А. И. Спиридович

Совет министров совершенно не коснулся вопроса о мерах, которые должны быть приняты… Все как бы были загипнотизированы, что все что надо сделает генерал Хабалов; он же, во-первых, не знал и не понимал, что в таких случаях надо делать, а главное он уже совершенно растерялся… Между тем, у большинства в рабочих кругах настроение было паническое. Стрельбу на улицах поняли, как доказательство решимости правительства подавить беспорядки во что бы то ни стало. Раздавались даже голоса за прекращение демонстраций и даже забастовок… Растерянность царила и среди социалистической интеллигенции. В тот вечер у Керенского было совещание разных фракций и царило преобладающее мнение, что революция еще не своевременна. Правительство берет верх. Надо еще подождать. Много позже, опираясь на это собрание, Керенский говорил: — «Что Русскую революцию сделали не революционные партии, а представители думской цензовой интеллигенции и генералы». Керенский безусловно прав. Но не только непригодность министра внутренних дел и высшего военного начальства в Петрограде помогли им сделать революцию. Ночь на 27 февраля помогла им. Поздно той ночью я ехал домой из Охранного Отделения. Я был под впечатлением многого виденного и слышанного там. Я видел как один из руководителей агентуры, очищал свой письменный стол и на всякий случай уничтожал всё, касающееся секретных сотрудников. Всё было понятно без слов. … Смущены не только солдаты, но и офицеры. Офицеры видели за день на улицах полную бестолочь. Нет руководительства. Нет старшего начальника. Павленков, которому пытаются телефонировать, даже не подходит к телефону. Офицеры критикуют и бранят высшее начальство.

— А. И. Спиридович

Весть о состоявшемся отречении, как молния, пронеслась по царским поездам. Все были расстроены, растеряны. Многие плакали. Плакали генералы, плакали офицеры и солдаты, чиновники, прислуга и даже казаки. … После ухода депутатов, свита, кроме Фредерикса, собралась в столовой. Подавали запоздалый чай. Хотелось быть вместе. Настроение подавленное. Точно скончался близкий любимый человек. Говорили вполголоса. Уже никого не бранили, никого ни в чем не обвиняли. Только жалели близкого, навсегда ушедшего человека…

— А. И. Спиридович

26 февраля, 17-й год. Пошел с автомобилями к Думе. Влез в кабинет Родзянки. Осмотрел Милюкова. Молчит. Но мне почему-то кажется, что он заикается. Через час надоели. Ушел. Принял на несколько дней команду Автошколой. Гучковеет. Старое офицерье по-старому расхаживает в Думе. Для меня ясно — за этим неизбежно сейчас же социалисты. Большевики. Пишу в первые же дни революции Поэтохронику «Революция». Читаю лекции — «Большевики искусства».

— Владимир Маяковский, «Я сам», 1928

Художественная литература

	Где глаз людей обрывается куцый, главой голодных орд, в терновом венце революций грядет шестнадцатый год.
	— Владимир Маяковский, «Облако в штанах», 1914-1915 г.

	На крыльях флагов стоглавой лавою из горла города ввысь взлетела. Штыков зубами вгрызлась в двуглавое орла императорского черное тело. Граждане! Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде». Сегодня пересматривается миров основа. Сегодня до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова.
	— Владимир Маяковский, «Революция», апрель 1917 г.

	Мы истощили терпенье ангельскoe. Ты восставшею Россией прорвана от Тавриза и до Архангельска. Империя — это тебе не ку́ра! Клювастый орел с двухглавою властью. А мы, как докуренный oкурок, просто сплюнули их династью.
	— Владимир Маяковский, «Владимир Ильич Ленин»

	Ещё не попало нам и росинки от этих самых февральских свобод, а у оборонцев — уже хворостинки — «марш, марш на фронт, рабочий народ».
	— Владимир Маяковский, «Владимир Ильич Ленин»

Но самое замечательное, самое одуряюще схожее — это «чёртово колесо»! Вот вам февральская революция — начало её, когда колесо ещё не закрутилось… Посредине его, в самом центре стоит самый замечательный «дурак» современности — Александр Керенский, и кричит он зычным митинговым голосом: — Пожалуйте, товарищи! Делайте игру. Сейчас закрутим. Милюков! Садись, не бойся. Тут весело. — Чем же весело? — Ощущение весёлое… А вот как закружит, да как начнет всех швырять к барьеру… Впрочем, ты садись в самый центр, около меня — тогда удержимся… И ты, Гучков, садись — не бойся… Славно закрутим… Ну… Все сели? Давай ход! Поехала!

— Аркадий Аверченко, «Чёртово колесо»

	Соврал, каналья. Как иногда полезно пустить ленту в обратную сторону! Быстро промелькнула февральская революция. Забавно видеть, как пулемётные пули вылетали из тел лежащих людей, как влетали они обратно в дуло пулемётов, как вскакивали мёртвые и бежали задом наперёд, размахивая руками. Крути, Митька, крути! Вылетел из царского дворца Распутин и покатил к себе в Тюмень. Лента-то ведь обратная.
	— Аркадий Аверченко, «Фокус великого кино»

	Цейхгауз дивизионный по случаю революции растащили мы дочиста… Комитеты кругом, в комитетах споры-разговоры… В каждом полку комитет, в каждой роте комитет, в корпусе будто комитет был, да что там — каждый нижний чин, и тот сам себе комитет, только бы глотка гремела.
	— Артём Весёлый, «Россия, кровью умытая»

В этот день встревоженный сановник К телефону часто подходил, В этот день исуганно, неровно Телефон к сановнику звонил. В этот день, в его мятежном шуме, Было много гнева и тоски, В этот день маршировали к Думе Первые восставшие полки! В этот день машины броневые Поползли по улицам пустым, В этот день… одни городовые С чердаков вступились за режим! В этот день страна себя ломала, Не взглянув на то, что впереди, В этот день царица прижимала Руки к холодеющей груди. <...> Вопрошает совесть, как священник, Обличает Мученика тень… Неужели, Боже, нет прощенья Нам за этот сумасшедший день?!

— Арсений Несмелов, «В этот день»

…Cпустя несколько дней присягали Временному правительству, ходили на митинги, собираясь большими земляческими группами, держась обособленно от солдат, наводнявших станцию. После подолгу обсуждали слышанные речи; вспоминая, прощупывали недоверчиво каждое сомнительное слово. У всех почему-то сложилось убеждение: если свобода — значит, конец войне, и с этим прочно укоренившимся убеждением трудно стало бороться офицерам, утверждавшим, что воевать Россия обязана до конца. <…> Приказ о возвращении на фронт встречен был открытым ропотом. Вторая сотня отказалась было ехать, казаки не разрешили прицепить к составу паровоз, но командир полка пригрозил разоружением, и волнение пошло на убыль, улеглось. Эшелоны потянулись к фронту. — Это что же, братушки? Свобода — свобода, а касаемо войны — опять, значится, кровь проливать? — Старый прижим начинается! — На какой же ляд царя-то уволили? — Нам что при нем было хорошо, что и зараз подходяще… — Шаровары одни, только мотней назад. — Во-во! — Это до каких же пор будет?.. — Третий год с винтовки не слазишь! — шли в вагонах разговоры. На какой-то узловой станции казаки, как сговорившись, высыпали из вагонов и, не слушая увещаний и угроз командира полка, открыли митинг. Тщетно меж серого сплава казачьих шинелей метались комендант и престарелый начальник станции, упрашивая казаков разойтись по вагонам и освободить пути. Казаки с неослабным вниманием слушали речь урядника третьей сотни. После него говорил небольшой статный казачок Манжулов. Из его побелевшего, злобно искривленного рта с трудом выметывались злые слова: — Станишники! Нельзя так-то! Нас опять же под конфуз подвели. Обман хочут исделать! Раз превзошла революция и всему народу дадена свобода — значится, должны войну прикончить, затем что народ и мы войну не хотим! Аккуратно я гутарю? По-правильному? — Правильно! — Под хвост кобыле! — Осточертела всем! — Шаровары вон не держутся… какая война?! — Не жжжа-лла-ем!.. — По домам!

— Михаил Шолохов, «Тихий Дон»

Никита Павлович бодро вошел в класс, махнул нам рукой, чтобы мы сели, и, улыбнувшись, сказал: — Вот, голуби мои, дело-то какое. А? Революция! Здо́рово! <...> Стёпка Атлантида поднял руку. Все замерли, ожидая шалости. — Чего тебе, Гавря? — спросил учитель. — В классе курят, Никита Павлович. — С каких пор ты это ябедой стал? — удивился Никита Павлович. — Кто смеет курить в классе? — Царь, — спокойно и нагло заявил Степка. — Кто, кто? — Царь курит. Николай Второй. И действительно. В классе висел портрет царя. Кто-то, очевидно Стёпка, сделал во рту царя дырку и вставил туда зажжённую папироску. Царь курил. Мы все расхохотались. Никита Павлович тоже. Вдруг он стал серьёзен необычайно и поднял руку. Мы стихли. — Романов Николай, — воскликнул торжественно учитель, — вон из класса! Царя выставили за дверь.

— Лев Кассиль, «Кондуит и Швамбрания»

Как выяснилось впоследствии, ни у кого из вышедших на улицу не было определенного плана, но когда обыватели увидели заставы на мостах и перекрестках, то всем, как повелось издавна, захотелось именно того, что сейчас не было дозволено: ходить через эти мосты и собираться в толпы. Распалялась и без того болезненная фантазия. По городу полетел слух, что все эти беспорядки кем-то руководятся. К концу второго дня на Невском залегли части Павловского полка и открыли продольный огонь по кучкам любопытствующих и по отдельным прохожим. Обыватели стали понимать, что начинается что-то, похожее на революцию. Но где был ее очаг и кто руководил ею, — никто не знал. Не знали этого ни командующий войсками, ни полиция, ни тем более диктатор и временщик, симбирский суконный фабрикант, которому в свое время в Троицкой гостинице в Симбирске помещик Наумов проломил голову, прошибив им дверную филенку, каковое повреждение черепа и мозга привело его к головным болям и неврастении, а впоследствии, когда ему была доверена в управление Российская империя, — к роковой растерянности. Очаг революции был повсюду, в каждом доме, в каждой обывательской голове, обуреваемой фантазиями, злобой и недовольством. Это ненахождение очага революции было зловеще. Полиция хватала призраки. На самом деле ей нужно было арестовать два миллиона четыреста тысяч жителей Петрограда.

— А. Н. Толстой, «Хождение по мукам»

…Николай Иванович слез с трибуны, и его сейчас же окружили возбужденные солдаты. Подполковник Тетькин, облокотись о перила трибуны, глядел, как в гуще железных шапок двигалась, крутясь и удаляясь, непокрытая стриженая голова и жирный затылок военного комиссара. Один из солдат, рыжеватый, радостно-злой, в шинели внакидку (Тетькин хорошо знал его — из телефонной роты), поймал Николая Николаевича за ремень френча и, бегая кругом глазами, начал спрашивать: — Господин военный комиссар, вы нам сладко говорили, мы все сладко слушали... Теперь вы на мой вопрос ответьте. Солдаты радостно зашумели и сдвинулись теснее. Подполковник Тетькин нахмурился и озабоченно полез с трибуны. — Я вам поставлю вопрос, — говорил солдат, почти касаясь черным ногтем носа Николая Ивановича. — Получил я из деревни письмо, сдохла у меня дома коровешка, сам я безлошадный, и хозяйка моя с детьми пошла по миру просить у людей куски... Значит, теперь имеете вы право меня расстреливать за дезертирство, я вас спрашиваю?.. — Если личное благополучие вам дороже свободы, — предайте ее, предайте ее, как Иуда, и Россия вам бросит в глаза: вы недостойны быть солдатом революционной армии... Идите домой! — резко крикнул Николай Иванович. — Да вы на меня не кричите! — Ты кто такой на нас кричать!.. — Солдаты, — Николай Иванович поднялся на цыпочки, — здесь происходит недоразумение... Первый завет революции, господа, — это верность нашим союзникам... Свободная революционная русская армия со свежей силой должна обрушиться на злейшего врага свободы, на империалистическую Германию... — А ты сам-то кормил вшей в окопах? — раздался грубый голос. — Он их сроду и не видал... — Подари ему тройку на разводку... — Ты нам про свободу не говори, ты нам про войну говори, — мы три года воюем... Это вам хорошо в тылу брюхо отращивать, а нам знать надо, как войну кончать... — Солдаты, — воскликнул опять Николай Иванович, — знамя революции поднято, свобода и война до последней победы... — Вот черт, дурак бестолковый... — Да мы три года воюем, победы не видали... — А зачем тогда царя скидывали?.. — Они нарочно царя скинули, он им мешал войну затягивать... — Товарищи, он подкупленный... Подполковник Тетькин, раздвигая локтем солдат, протискивался к Николаю Ивановичу и видел, как сутулый, огромный, черный артиллерист схватил комиссара за грудь и, тряся, кричал в лицо: — Зачем ты сюда приехал?.. Говори — зачем к нам приехал? Продавать нас приехал, сукин сын... Круглый затылок Николая Ивановича уходил в шею, вздернутая борода, точно нарисованная на щеках, моталась. Отталкивая солдата, он разорвал ему судорожными пальцами ворот рубахи. Солдат, сморщившись, сдернул с себя железный шлем и с силой ударил им Николая Ивановича несколько раз в голову и лицо…

— А. Н. Толстой, «Хождение по мукам»

В первые дни Февральской революции школа была похожа на муравьиную кучу, в которую бросили горящую головешку. После молитвы о даровании победы часть ученического хора начала было, как и всегда, гимн «Боже, царя храни», однако другая половина заорала «долой», засвистела, загикала. Поднялся шум, ряды учащихся смешались, кто-то запустил булкой в портрет царицы, а первоклассники, обрадовавшись возможности безнаказанно пошуметь, дико завыли котами и заблеяли козами. Тщетно пытался растерявшийся инспектор перекричать толпу. Визг и крики не умолкали до тех пор, пока сторож Семен не снял царские портреты. С визгом и топотом разбегались взволнованные ребята по классам. Откуда-то появились красные банты. Старшеклассники демонстративно заправили брюки в сапоги (что раньше не разрешалось) и, собравшись возле уборной, нарочно, на глазах у классных наставников, закурили. К ним подошел преподаватель гимнастики офицер Балагушин. Его тоже угостили папиросой. Он не отказался. При виде такого, доселе небывалого, объединения начальства с учащимися окружающие закричали громко «ура». Однако из всего происходящего поняли сначала только одно: царя свергли и начинается революция. Но почему надо было радоваться революции, что хорошего в том, что свергли царя, перед портретом которого еще только несколько дней тому назад хор с воодушевлением распевал гимны, — этого большинство ребят, а особенно из младших классов, еще не понимало.

— Аркадий Гайдар, «Школа»

Большинство в городе сразу примкнуло к эсерам. Немало этому способствовало то, что во время всенародной проповеди после многолетия Временному правительству соборный священник отец Павел объявил, что Иисус Христос тоже был и социалистом и революционером. А так как в городе у нас проживали люди благочестивые, преимущественно купцы, ремесленники, монахи и божьи странники, то, услышав такую интересную новость про Иисуса, они сразу же прониклись сочувствием к эсерам, тем более что эсеры насчет религии не особенно распространялись, а говорили больше про свободу и про необходимость с новыми силами продолжать войну. Анархисты хотя насчет войны говорили то же самое, но о боге отзывались плохо.

— Аркадий Гайдар, «Школа»

	В общем, меня поразило, как удивительно много революционеров оказалось в Арзамасе. Ну, положительно все были революционерами. Даже бывший земский начальник Захаров нацепил огромный красный бант, сшитый из шелка. В Петрограде и в Москве хоть бои были, полицейские с крыш стреляли в народ, а у нас полицейские добровольно отдали оружие и, одевшись в штатское, мирно ходили по улицам.
	— Аркадий Гайдар, «Школа»

Легендарные времена оборвались, и внезапно, и грозно наступила история. Я совершенно точно могу указать момент ее появления: это было в 10 час. утра 2-го марта 1917 г., когда в Киев пришла телеграмма, подписанная двумя загадочными словами:      - Депутат Бубликов. Ни один человек в Киеве, за это я ручаюсь, не знал, что должны были означать эти таинственные 15 букв, но знаю одно: ими история подала Киеву сигнал к началу. И началось и продолжалось в течение четырех лет.

— Михаил Булгаков, «Киев-город»

«Ну, доброе утро, старуха! Ты что-то немного сдала…» И слышу сквозь кашель глухо: «Дела одолели, дела. У нас здесь теперь неспокойно. Испариной все зацвело. Сплошные мужицкие войны — Дерутся селом на село. Сама я своими ушами Слыхала от прихожан: То радовцев бьют криушане, То радовцы бьют криушан. А все это, значит, безвластье. Прогнали царя… Так вот… Посыпались все напасти На наш неразумный народ. Открыли зачем-то остроги, Злодеев пустили лихих. Теперь на большой дороге Покою не знай от них. Вот тоже, допустим… C Криуши… Их нужно б в тюрьму за тюрьмой, Они ж, воровские души, Вернулись опять домой. У них там есть Прон Оглоблин, Булдыжник, драчун, грубиян. Он вечно на всех озлоблен, С утра по неделям пьян. И нагло в третьевом годе, Когда объявили войну, При всем честном народе Убил топором старшину. Таких теперь тысячи стало Творить на свободе гнусь. Пропала Расея, пропала… Погибла кормилица Русь…»

— Сергей Есенин, «Анна Снегина»

Исследования

…Несмотря на всю разноречивость внешних проявлений солдатских настроений, одно может считаться несомненным: доверие к бывшему царскому правительству было окончательно подорвано и внутреннее единство традиционной формулы «за Веру, Царя и Отечество» было разрушено. Царь противопоставлялся Отечеству. Слухи об измене императрицы Александры Феодоровны, о грязной роли Распутина, хотя и ложные, сыграли особенно разлагающую роль. Самое убийство Распутина членами Царской Семьи объяснялось в солдатских массах как доказательство справедливости циркулирующих слухов. Дезорганизация, наблюдаемая в тылу, недостаток в снабжении, расстройство транспорта, озлобленная критика правительства во всех слоях интеллигенции, с другой стороны — отталкивание общественных сил самим правительством, министерская чехарда и самое ничтожество выдвигаемых на эти посты лиц — все это широко проникало в гущу солдатской массы и атрофировало в ней всякое чувство доверия и уважения к правительственной власти. Мистический ореол царской власти был разрушен.

— Н. Н. Головин, «Военные усилия России в Мировой войне»

	…«Отказ от войны» русских масс вскоре же после начала революции стал основным процессом революции. Политические деятели, вынесенные к власти на гребне первой волны революции, принадлежавшие по преимуществу к либеральной буржуазии, этого не поняли. Не понял этого и Керенский…
	— Н. Н. Головин, «Военные усилия России в Мировой войне»

Всё говорит о том, что Николай II отрёкся из патриотических соображений, желая избавить Россию от позорного поражения и спасти её армию от разложения. Окончательным доводом, заставившим его пойти на этот шаг, было единодушное мнение командующих фронтами, в особенности телеграмма вел. кн. Николая Николаевича. Не менее знаменателен факт, что Николай обсуждал возможность отречения не с Думой и её Временным правительством, а с генералом Алексеевым, как бы подчеркивая, что отрекается перед армией и по её просьбе. Если бы царь в первую очередь заботился о сохранении трона, он мог бы скоропалительно заключить мир с немцами и бросить войска с фронта на усмирение бунта в Петрограде и Москве. Он предпочёл отказаться от короны ради спасения фронта. Хотя всё это время царь не терял самообладания, отречение явилось для него большой жертвой, и вовсе не потому, что ему были дороги сама власть или её внешний блеск — первое он считал тяжким бременем, второе — скучной показухой, — но потому, что этим актом, по его мнению, он нарушал клятву, данную перед Богом и страной.

— Ричард Пайпс

Понять случившееся <в феврале 1917 года> невозможно, не приняв во внимание состав и условия содержания Петроградского гарнизона. Гарнизон состоял, собственно, из новобранцев и отставников, зачисленных в пополнение ушедших на фронт запасных батальонов гвардейских полков, квартировавшихся в мирное время в Петрограде. Перед отправкой на фронт им предстояло в течение нескольких недель проходить общую военную подготовку. Численность сформированных с этой целью учебных частей превосходила всякую допустимую норму: в некоторых резервных ротах было более 1000 солдат, а встречались батальоны по 12-15 тыс. человек; в общей сложности 160 тыс. солдат были втиснуты в казармы, рассчитанные на 20 тыс.

— Ричард Пайпс

	Февральская революция часто описывается как рабочее восстание, поэтому важно подчеркнуть, что в первую очередь это был солдатский мятеж — бунт вчерашних крестьян, которых власти из экономии содержали в переполненных казармах в самом сердце империи, что, по словам одного современника, было «равносильно раскладыванию костров вокруг порохового погреба».
	— Ричард Пайпс

	Четыре анархических дня, когда Россией никто не управлял, положили конец Империи. Более того, Россия уже настолько была готова к социальной революции, что массы Петрограда немедленно расценили падение царя как провозглашение всеобщей свободы, равенства и прямой демократии… Итак, вместо либеральной и конституционной, ориентированной на Запад России, готовой и стремящейся воевать с Германией, возник революционный вакуум: с одной стороны беспомощное Временное правительство, а с другой — масса народных Советов, спонтанно выраставших повсюду, как грибы после дождя. Советы действительно обладали властью или, по крайней мере, правом вето у себя на местах, но понятия не имели, как эту власть использовать. … После свержения царизма лишь малая часть населения знала, что представляли собой лозунги революционных партий, а если даже и знала, то вряд ли могла отличить их от лозунгов их противников. Народ больше не признавал никакую власть, даже власть революционеров, хотя те и претендовали на первенство.
	Four spontaneous and leaderless days on the street put an end to an Empire. More than this: so ready was Russia for social revolution that the masses of Petrograd immediately treated the fall of the Tsar as the proclamation of universal freedom, equality and direct democracy… So, instead of a liberal and constitutional Western—oriented Russia ready and willing to fight the Germans, what emerged was a revolutionary vacuum: a powerless ‘provisional government’ on one side, and, on the other, a multitude of grassroots ‘councils’ (Soviets) springing up spontaneously everywhere like mushrooms after the rains. These actually held power, or at least veto-power, locally, but they had no idea what to do with it or what could or ought be done. …However, it is clear that, when the Tsar fell, relatively few among the Russian people knew what the revolutionary party labels represented or, if they knew, could distinguish between their rival appeals. What they knew was that they no longer accepted authority — not even the authority of revolutionaries who claimed to know better than they.
	— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век, 1914—1991»

	…Умеренное Временное правительство взобралось в седло, но у него не было вожжей.
	— Бэзил Лиддел Гарт

	Февральская революция 1917 года занимает свое место в истории как прелюдия к Октябрю… Если бы Россия остановилась на Февральской революции и дала бы — в 1917 или 1918 году — русский вариант Веймарской республики, вряд ли кто-нибудь вспоминал сегодня о русской революции.
	— И. Дойчер, «Незавершенная революция»

Нынешняя советская историография представляет Февральскую революцию буржуазной, а Октябрьское восстание называет «пролетарской революцией». Подобное же разграничение проводится и многими западными историками и обосновывается тем, что в Феврале, после отречения царя, власть захватила буржуазия. На самом же деле сочетание обеих революций проявилось, хотя и малозаметно, еще в Феврале. Царь и его последнее правительство были свергнуты в результате всеобщей забастовки и массового революционного выступления рабочих и солдат, которые сразу же создали свои Советы, потенциальные органы управления государством. Князь Львов, Милюков и Керенский получили власть из рук сбитого с толку и не определившегося еще Петроградского Совета, который охотно передал им эту власть; они и осуществляли ее, пока их терпели Советы. Однако возглавляемые ими правительства не провели ни одного крупного акта буржуазной революции. В первую очередь они не уничтожили владений земельной аристократии и не роздали землю крестьянам. Так что Февральская революция не выполнила даже задач буржуазной революции. Все это подчеркивает огромное противоречие, за ликвидацию которого взялись большевики…

— И. Дойчер, «Незавершенная революция»

Одной из причин, вследствие которых в общественном сознании укоренилось представление о негативном в целом отношении РПЦ к революционным событиям февраля — марта 1917 г., явилась значительно активизировавшаяся с весны 1917 г. церковная миротворческая деятельность. Однако призывы российского духовенства к миру, спокойствию и созидательному труду получили широкое распространение не накануне государственного переворота, не в его дни, а лишь после его осуществления. Эти призывы, прозвучавшие с церковных амвонов и со страниц епархиальных изданий, побуждали народ к повиновению новой власти, способствовали формированию у него положительного отношения к свержению династии Романовых и, тем самым, фактически узаконивали Февральскую революцию.

— Михаил Бабкин, «Приходское духовенство Российской православной церкви и свержение монархии в 1917 году», 2003

При обращении к теме «РПЦ и Февральская революция» историки оказываются перед серьёзным выбором. Он обусловлен определённым противоречием. С одной стороны, исторические документы говорят, что члены высшего органа управления РПЦ (Святейшего правительствующего синода) состава зимней сессии 1916/1917 гг. in corpore сыграли одну из важных ролей в свержении монархии в России. С другой – большинство членов того Cв. синода причислено к лику святых Архиерейскими соборами Русской православной церкви за рубежом (1981 г.) и Русской православной церкви (1989, 1992 и 2000 гг.). Соответственно, встаёт вопрос: чем руководствоваться при анализе действий соответствующих исторических личностей? Материалами Архиерейских соборов или историческими документами? церковно-иерархическим или научно-историческим подходом?..

— Михаил Бабкин, «Ещё раз о позиции духовенства Русской православной церкви в 1917 году», 2009

	Во время Февральской революции Синод выступил как орган, легитимирующий и в определённом смысле сакрализующий новую власть. — Об отношении членов Святейшего правительствующего синода к Временному правительству.
	— Михаил Бабкин, «Святейший синод сверг монархию раньше революционеров», 2017

Позднейшая публицистика

	Революцию нельзя учесть, революцию нельзя предсказать, она является сама собой… Разве за неделю до Февральской революции кто-либо знал, что она разразится?
	— Ленин, речь на митинге в Политехническом музее 23 августа 1918 г.

	…Февральская революция была только оболочкой, в которой скрывалось ядро Октябрьской революции.
	— Лев Троцкий, «История русской революции», том 1 («Февральская революция»)

Все реакционеры — это бумажные тигры. С виду реакционеры страшны, но в действительности они не так уж сильны. Если рассматривать вопрос с точки зрения длительного периода времени, то подлинно могучей силой обладают не реакционеры, а народ. На чьей же стороне была подлинная сила в России до Февральской революции 1917 года? Внешне казалось, что сила была на стороне царя, однако одного порыва ветра Февральской революции было достаточно, чтобы смести его. В конце концов, сила в России оказалась на стороне Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Царь оказался всего-навсего бумажным тигром.

— Мао Цзэдун, (из беседы с американской журналисткой Анной Луизой Стронг)

Лучшие люди русской революции принесли величайшие жертвы, погибли молодыми, безымянными, расшатавши трон — принесли такие жертвы, что в момент революции у этой партии не осталось сил, не осталось людей, чтобы повести Россию за собой. Трещина, по которой раскололось время — не только России, но мира, где по одну сторону — весь гуманизм девятнадцатого века, его жертвенность, его нравственный климат, его литература и искусство, а по другую — Хиросима, кровавая война и концентрационные лагеря, и средневековые пытки и растление душ — предательство — как нравственное достоинство — устрашающая примета тоталитарного государства.

— Варлам Шаламов, «Золотая медаль», 1966

Февральская революция была народной революцией, началом начал и концом концов. Для России рубеж свержения самодержавия был, может быть, внешне более значительным, более ярким, что ли, чем дальнейшие события. Именно здесь была провозглашена вера в улучшение общества. Здесь был — верилось — конец многолетних, многостолетних жертв. Именно здесь русское общество было расколото на две половины — чёрную и красную. И история времени так же — до и после.

— Варлам Шаламов, «Четвёртая Вологда», 1971

	И к концу [1917], до октябрьского переворота, уже совершенно понятно, что режим февральский упал и только приходи, бери кто хочешь, поднимай власть с земли. Тáк ведь октябрьский переворот и был сделан — кучкой людей, в одном городе, за несколько часов, — просто подняли упавшую власть.
	— Александр Солженицын, 1982

	Принимая во внимание упорное стремление царя и царицы не видеть дальше своего носа, они были обречены.
	...Given the tsar and tsarina’s obdurate myopia, they are utterly doomed.
	— Чайна Мьевиль, «Октябрь»