Литературные афоризмы (Перцов)

«Литературные афоризмы» — афоризмы Петра Перцова о классиках русской литературы XIX века, которые он начал писать в 1897 году, а в 1920—30-х расширил и систематизировал. Не имея возможности опубликовать эти записи, автор знакомил с их содержанием друзей.

Цитаты

Тургенев — элексир юности: кто хочет дохнуть молодостью, — пусть читает Тургенева…

В одном стихотворении в прозе Тургенева «Христос» <…> больше подлинного ощущения христианства, чем во всех имитациях Толстого. Может быть, это — односторонний, слишком человеческий, «несторианский» подход, но всё-таки он видит Христа, тогда как Толстой всегда и всюду видит только себя.

Розанов <…> остава[лся] всегда на религиозной почве. Это совсем не «русский Ницше», как звали его наши близорукие «европейцы» <…>. Напротив, весь смысл Розанова в том, что это уже не «Европа».

I. О Пушкине

Пушкин — это бог в борьбе с земными условиями, с «внешней необходимостью». В этом и был корень его трагедии.

У Лермонтова напряжение свободы, порыв к ней; у Пушкина — спокойное обладание ею, воздух свободы.

Пушкин — одинаково аскет и в любви, и в дружбе: он никогда не отдаёт себя. Дон-жуанизм и «приятельство» — вот его любовь и дружба.

Он совершенно нерелигиозен — вернее, безрелигиозен. И в нём это законно. Как законна безрелигиозность молодости. Кто толкует о религиозных качествах Пушкина — не чувствует ни Пушкина, ни религии.

Никогда не было человека, который так переживал бы жизнь, так её ощущал, как Пушкин. <…> Именно жизнь — личная его жизнь — была всем содержанием его души и поэзии. И самая трагедия с Дантесом субъективно была вызвана, я думаю, прежде всего нарастающим ощущением бледнеющей жизни, погасания её красок. Он не годился для старости, как для всего «общего». И, смутно ощущая в себе зарождающуюся старость — пошёл под пулю, тем сильнее ненавидел молодого «счастливца» Дантеса.

Никто не умел так оставаться поэтом, не выходя из жизни. Это секрет, потерянный после Пушкина. После — или остаются в жизни, перестав быть поэтами (Достоевский, Толстой), или поэтизируют вне жизни (символисты, стилисты и т. д.).

Лев Толстой — живопись масляными красками; Тургенев — акварель; Достоевский — рисунок углем; Пушкин — рисунок свинцовым карандашом; Гоголь — фресковая живопись с её динамизмом и «преувеличениями» (М.-Анжело, Тинторетт).

Солнечный мир Пушкина; лунный мир Тургенева; звёздный мир Достоевского.

Пушкин — имя собирательное.

Пушкин ко всему относится извне. Все его стихотворения суть собственно описания. Он ещё ничего не принял в себя из мира, но он оглядывает весь мир. Пространство в его поэзии преобладает над временем, как зрение над слухом…

И религия для Пушкина — такой же внешний, вне его самого существующий факт, как и всё остальное. У него нет никакой собственной в ней потребности…

Для Пушкина характерно, что его «священное» чувство — дружба, а не любовь. О дружбе он говорит более высоким языком <…> и переживал он её, по-видимому, в более возвышенных тонах <…>. Напротив, любовь у него остаётся примитивной.

Брак Пушкина — характерная «восточная» женитьба старика на молоденькой. Она — явный признак его ранней старости: в 30—32 года Пушкину в сущности уже 60—62. Несомненно, что ни при каких обстоятельствах он не мог бы прожить долго.

Письма Пушкина к жене лучше всего обличают характер его женитьбы: тон их — типично-стариковский, деланно-фамильярный; все отношение к жене — покровительственно-ревнивое, вовсе не уважительное; в письмах то и дело мелькают нецензурные слова и строки…

Основной порок женитьбы Пушкина — то, что он выбрал себе жену, как фаворитку, — по психологии любовничества, а не брака. <…> Поэтому нельзя жениться при такой разнице <…> всего душевного склада, как в случае Пушкина. Какой быт мог он построить с Наталией Николаевной — сам ещё менее подходя к этой задаче, нежели она? Слишком привыкнув к «играм Киприды», где нет таких затруднений, и лишь по «солидности» лет и общему примеру применив к себе «план» женитьбы, он был обречён на крушение. И женился он, собственно, потому, что Наталья Николаевна не была доступна другим путём — как была доступна, например, Керн.

«Пушкин — наше всё». Но прежде всего — типичен ли Пушкин для России? Что-нибудь да значит, что Европа не нашла в нём того «образчика» России, каким стали в её глазах позднейшие авторы (с Тургенева), меньшие по таланту. Дело в том, что для такого представительства Пушкин — сам слишком Европа, слишком аристократ в демократической <…> стране.

II. Гоголь

Гоголю не интересна действительность. Ему нужен мир таким, каким <…> он пересоздаётся им самим. <…> Здесь рождается его демонизм.

В «Портрете», самой автобиографической повести Гоголя, дано заранее объяснение его «катастрофы». Также сам он нарисовал «антихриста» — и испугался.

Гоголь — великий гипнотизёр. И его искусство по своим внешним приёмам есть прежде всего искусство гипноза (в этом смысле характерна связь его с театром). В этом искусстве воплотилась громадная воля — и люди, слушая Гоголя, переставали верить тому, что видели собственными глазами, а верили тому, что рассказал об этом Гоголь…

Лев Толстой подозревает, что Гоголь был не умён. Если это и верно, то неважно: для творческой задачи Гоголя нужен был не ум, а то душевное свойство, которое обычно плохо уживается с умом, — воля. О гипнотизёре никто не спрашивает, умён ли он.

Душа Гоголя — готический кафедрал, полный мрака и волшебных лучей. И лицо его — «готического стиля».

Язык Гоголя — раскрашенный воск. Тоже что-то католическое.

Женщина у Гоголя является всегда лишь в отношении к ней мужчины; её собственный мир для него не существует.

Любовь у Гоголя — небесно-голубая лирика <…> или же — карикатура <…>. Два вечных полюса романтической гиперболы.

«Ревизор» — русская commedia dell'arte. Чистое «зрелище смеха», а вовсе не картина быта и нравов. Все действующие лица здесь — условные «маски», <…> меняющие в каждом десятилетии свой облик. Отсюда неувядаемость этой комедии и её общепонятность.

Гоголь всю жизнь искал и ждал Лермонтова и, не видя его, стоявшего рядом, хватался за Языкова. Тут ощутительно сказался закон духовного преемства, не допускающий обратного действия (все предыдущее «не видит» последующего).

Гоголь также динамичен, как спокоен Пушкин. Динамичен во всём — в языке, в своём развитии (бурность роста, внезапные переломы) и в самой жизни <…>. Его жизнь — настоящая жизнь романтика, единственная среди русских писательских биографий.

У Гоголя нет природы, потому что в природе самой по себе нет места для человеческой воли. А Гоголю интересна только сфера творческих свершений человека. Его пафос — насилие пророка над миром.

Насколько Гоголь ветхозаветен — настолько новозаветен Лермонтов. Это полярность Микель-Анжело и Рафаэля.

Гоголь ближе всех (и главное, первый) подошёл к идее Теократии (у него — «царской власти»). Потому что в нём лично соединились все три национальные стихии, образующие теократический элемент Славянства: по происхождению он — малоросс и поляк (Гоголь-Яновский), по культуре — русский.

Гоголь — жертва за Россию, — за возможность её будущих судеб.

Гоголь — первый разрушитель былой России. Его творчество — Валтасаровы над ней слова.

III. Лермонтов

Лермонтов тем, главным образом, отличается от Пушкина, что у него человеческое начало автономно и стоит равноправно с Божественным. Он говорит с Богом, как равный с равным…

Настоящая гармония Божественного и человеческого — момент совершенства — только у Лермонтова, а не у Пушкина, у которого она покупается ценою односторонности — преобладания Божественного. В мире Пушкина человеку душно.

Для Лермонтова «земля», вообще земной отрывок всего человеческого существования — только что-то промежуточное. Мощь личного начала (величайшая в русской литературе) сообщала ему ощущение всей жизни личности: и до, и во время, и после «земли». <…> Он знал всю ленту человеческой жизни, — и понятно, что тот её отрезок, который сейчас, здесь происходит с нами, мало интересовал его.

Лермонтов — лучшее удостоверение человеческого бессмертия. Оно для него не философский постулат и даже не религиозное утверждение, а простое реальное переживание.

V. Достоевский

Немцы сравнивали в юбилей 1921 г. Достоевского и Данта — как двух писателей, вполне воплотивших свой век. Параллель верна, но, собственно, потому, что эти двое воплотили в себе так полно и цельно, как никто другой, два основных мировых начала: Бог — у Данта, человек — у Достоевского.

Достоевский — величайший пророк человечества (человеческого начала) какой только был. Никто так не любит человека — болезненно, страстно, исступленно; никто так не чувствует всех изгибов и извилин человеческой души. К природе он равнодушен: Бог сам в себе ему далёк: он не мог бы Его понять и принять вне человека и помимо человека, как Дант.

Из всех русских писателей Достоевский более всего — еврей. Таков он в своём антропологическом теизме.

Гипертрофия человеческого и приводит Достоевского парадоксально к обличению человека. Он в своём художестве (вопреки своим идеям) невольно берёт человека, как автономную, все-определяющую силу, т. е. как силу сатанинскую. И самое значительное в творчестве Достоевского — умение показать все отрицательные возможности человека <…>. «Положительное» гораздо слабее: тут он слащавит, как с мармеладным Мармеладовым, или неопределённичает, как с Алёшей, или, в лучшем случае, рисует ангела, а не человека (Мышкин).

Исключительный успех Достоевского в Европе <…> обличает его духовное сродство с западно-европейским миром: так же, как там, онтология его насквозь антропологична. Подлинный, беспримесный онтологизм (характеризующий, например, Византию) чужд европейскому духу, — и также чужд Достоевскому. Поэтому надо осторожнее принимать Достоевского, как безусловное выражение России и славянства…

Достоевский в своём слоге вечно дребезжит. И все оговорочки, оговорочки, обмолвки, недомолвки (особенно «Дневник»). И всегда тон: «я — мол знаю, чего Вы не можете и недостойны знать»).

У Достоевского, если святая, то непременно проститутка (пресловутая Соня Мармеладова), — если святой, то непременно «идиот» (смешноватый Мышкин), — если святой умер, то «упредил естество» и «протух» (смерть Зосимы в «Карамазовых»). Его «христианство» — такое же «яблочко с червоточинкой», как и всё русское, как вся Россия его дней.

Достоевский без эпилепсии — уже не Достоевский. Без этой мировой судороги он не знал бы мира таким, каким он его знает.

Когда читаешь Пушкина, Тургенева, даже Толстого, — всё прочно и устойчиво; миру жить ещё долгие годы. Но вот переходишь к Достоевскому — и вдруг почва заколебалась под ногами, всё становится неустойчивым, неверным, близким к крушению. Вместо солнечного света горит какой-то странный стальной свет, — подобный лучам солнечной короны во время затмения. И над землёй несётся тень апокалиптического всадника…

VI. Лев Толстой

Лев Толстой — самый эволюционный из наших писателей, — тот, у которого его фигуры растут, меняются, стареют, как организмы.

Мы смотрим на «Войну и Мир», как на циклопические строения: невозможно поверить, что это создание одного человека. Как поэмы Гомера, как Парфенон, это творение кажется частью самой природы.

Преимущество Толстого над Достоевским и другими — то, что он никуда не стремится. <…> только Толстому никуда не нужно, и он спокойно сидит на своём месте, а к нему приходят все. В нём воплотилась наиболее чистая стихия русского мира, уже кончившая свои колебания на Запад и на Восток, уже уравновешенная в себе.

Для Толстого характерно бессознательное, незамечаемое им самим отрицание истории. Для него «Царствие Божие» (заглавие одной из главных книг) может прийти от простого усилия сейчас живущих людей — без всякой связи с общей жизнью человечества, бывшей и будущей.

В «Войне и Мире» есть мир, но нет войны. Война здесь взята тоже как своего рода «мир» — с точки зрения мира и мирных людей. Нет самого нерва войны и, без сомнения, если бы война (особенно прежняя, ещё не выродившаяся) была такова, как в этом романе, — люди не воевали бы. Толстой изобразил в сущности не 12-й год, а свою эпоху. Исторического здесь только имена и внешняя канва.

Почему Толстой так взволновал мир своей, явно несостоятельной «религией»? Может быть, потому, между прочим, что весь мир инстинктивно ждёт: «начнётся из России». Россия ощущается, как невыразившийся ещё, не определившийся вовне религиозный потенциал — единственный в мире. Уже все сказали «своё слово», кроме России, которая как будто таит его в себе. Поэтому понятно, что все встрепенулись, когда показалось, что именно там «что-то началось». — 1910-е

«Религия» Толстого как-то подозрительно похожа на атеизм, сдобренный «добротой» и «добродетелями».

Толстой уже потому далёк от подлинной стихии религии, особенно христианства, что у него нет никакого чувства преображения мира. Природные условия и земной человек для него — предел.

Толстой — величайший из наших «шестидесятников». При всём различии устремлений, кругозор его в сущности тот же, что у Чернышевского: также замкнут стеною «действительности».

В известном смысле Толстой может быть охарактеризован, как гений банальности.

«Анна Каренина» — великолепный ураган в стакане воды.

Толстой и Достоевский — фарисей и мытарь. Толстой, как истый протестант, не знает покаяния; Достоевский, как католик, упивается им.

Нужно бы всё же пересмотреть вопрос о национальной характерности Достоевского и Толстого, — и, может быть, сильно ограничить её. <…> В Толстом, например, явно нет ничего православного, ничего соборного: он гораздо ближе к протестантству. Достоевский также слишком замкнут в себе для православного мира. Не следует забывать, что оба они — плоды конца нашего XIX-го века, когда Россия за два петербургских столетия успела так пропитаться Европой, что перестала отличать себя от неё. В этом, может быть, также главная причина успеха их в Европе, увидевшей в них свой русский вариант — наиболее оригинальное, «славянское», выражение все той же основной европейской темы «гуманизма»…

Толстой для России в некоторых отношениях то же, что Гейне для Германии, — минута само-недоверия и само-отрицания. Для него также характерны анти-национализм, анти-патриотизм, легковесная революционность и космополитизм, причём он не имеет для себя даже оправдания инородчества, как Гейне.

В исключительном успехе Толстого (самом большом прижизненном за всю историю человечества), в числе прочих «пружин», действовало несомненно и впечатление, какое давал он лично, как своего рода Wundergreiss («чудо-старик»), — аналогичное впечатлению от «вундеркиндов». С его смертью этот интерес естественно отпал — и слава его стала затихать с необычайной быстротой. Возможно, что само его (тоже исключительное) славолюбие и славоискание <…> объясняются более всего предчувствием этой непрочности.

Главный недостаток жизни Л. Толстого — в её бестрагичности. А для человека такого размера трагедия в биографии обязательна.

Лев Толстой принёс на данный ему талант даже не десять, а, может быть, сто талантов, но половину — поддельной монетой.

В учении Толстого, его характере и успехе начало, быть может, оправдываться всегдашнее народное у нас предчувствие связи России с явлением Антихриста.

Борьба между духом Лермонтова и духом Толстого — вот ожидающая нас наша религиозная борьба.