Последняя дуэль Александра Пушкина

Дуэль между Александром Сергеевичем Пушкиным и Жоржем де Геккерном (Дантесом) состоялась 27 января (8 февраля) 1837 года на окраине Санкт-Петербурга, в районе Чёрной речки близ Комендантской дачи. Они стрелялись на пистолетах, в результате чего Пушкин был смертельно ранен и через два дня умер, Дантес — легко.

Свидетельства здесь приводятся по хронологии описываемых событий. Даты до 1917 г. даны по юлианскому календарю.

Цитаты

Пушкин <…> обожал жену, гордился её красотой и был в ней вполне уверен. Он ревновал к ней не потому, что в ней сомневался, а потому, что страшился светской молвы, страшился сделаться ещё более смешным перед светским мнением. Эта боязнь была причиной его смерти, а не г. Дантес, которого бояться ему было нечего. Он вступался не за обиду, которой не было, а боялся огласки, боялся молвы и видел в Дантесе не серьёзного соперника, не посягателя на его настоящую честь, а посягателя на его имя, и этого он не перенёс.

— Владимир Соллогуб, «Воспоминания», 1870-е

	Влюблённая в Геккерена, высокая, рослая старшая сестра Екатерина Николаевна нарочно устраивала свидания Натальи Николаевны с Геккереном, чтобы только повидать предмет своей тайной страсти.
	— Вера Вяземская по записи П. И. Бартенева

	Пушкин хорошо знал, что Дантес не приударяет за его женой, он вовсе не ревновал, но, как он сам выражался, ему Дантес был противен своею манерою, несколько нахальною, своим языком, менее воздержным, чем следовало с дамами, как полагал Пушкин.:с.400
	— Александр Трубецкой, «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу»

Окажите милость, соблаговолите умолить государя императора уполномочить Вас прислать мне в нескольких строках оправдание моего собственного поведения в этом грустном деле; оно мне необходимо для того, чтобы я мог себя чувствовать вправе оставаться при императорском дворе; я был бы в отчаянии, если бы должен был его покинуть; мои средства невелики, и в настоящее время у меня семья, которую я должен содержать.:с.291

— Луи Геккерн, письмо К. В. Нессельроде 30 января 1837

Я якобы подстрекал моего сына к ухаживаниям за г-жею Пушкиной! Обращаюсь к ней самой по этому поводу. Пусть она покажет под присягой, что ей известно, и обвинение падёт само собой. Она сама сможет засвидетельствовать, сколько раз предостерегал я её от пропасти, в которую она летела, она скажет, что в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были её оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере, я на это надеялся. Если г-жа Пушкина откажет мне в своём признании, то я обращусь к свидетельству двух особ, двух дам, высокопоставленных и бывших поверенными всех моих тревог, которым я день за днём давал отчёт во всех моих усилиях порвать эту несчастную связь. Мне возразят, что я должен бы был повлиять на сына? Г-жа Пушкина и на это могла бы дать удовлетворительный ответ, воспроизведя письмо, написать которое я потребовал от сына, — письмо, адресованное к ней, в котором он заявлял, что отказывается от каких бы то ни было видов на неё. Письмо отнёс я сам и вручил его в собственные руки. Г-жа Пушкина воспользовалась им, чтобы доказать мужу и родне, что она никогда не забывала вполне своих обязанностей.:с.293

— Луи Геккерн, письмо К. В. Нессельроде 1 марта 1837

• см. Константин Данзас по записи А. Н. Аммосова, «Последние дни жизни и кончина А. С. Пушкина», 1863

Анонимный пасквиль (ноябрь 1836)

	Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своём, под председательством великого магистра Ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно выбрали Александра Пушкина коадъютором (заместителем) великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена.
	Les Grands-Croix, Commandeurs et Chevaliers du Sérénissime Ordre des Cocus, réunis en grand Chapitre sous la présidence du vénérable grand-Maître de l'Ordre, S. E. D. L. Narychkine, ont nommé à l'unanimité Mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand Maître de l'Ordre des Cocus et historiographe de l'Ordre.

• см. неотправленное письмо Пушкина Луи Геккерну от 17—21 ноября

Утром 4-го ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и для чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по манере изложения я в ту же минуту удостоверился, что оно от иностранца, человека высшего общества, дипломата. Я приступил к розыскам. Я узнал, что в тот же день семь или восемь лиц получили по экземпляру того же письма, в двойных конвертах, запечатанных и адресованных на моё имя. Большинство из получивших эти письма, подозревая какую-нибудь подлость, не переслали их мне. В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса. Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерен приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на 15 дней.

— Пушкин, письмо А. Х. Бенкендорфу 21 ноября

Я жил тогда <…> у тётки моей Васильчиковой. В первых числах ноября она велела однажды утром меня позвать к себе и сказала: — Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на моё имя, распечатала и нашла в нём другое запечатанное письмо, с надписью: Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать? Говоря так, она вручила мне письмо, на котором было действительно написано кривым, лакейским почерком: «Александру Сергеевичу Пушкину». Мне тотчас же пришло в голову, что в этом письме что-нибудь написано о моей прежней личной истории с Пушкиным, что, следовательно, уничтожить я его не должен, а распечатать не вправе. Затем я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину: Пушкин сидел в своём кабинете, распечатал конверт и тотчас сказал мне: — Я уже знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елиз. Мих. Хитровой; это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безъименным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на моё платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя — ангел, никакое подозрение коснуться её не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу г-же Хитровой. Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами. В сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством, и, казалось, хотел оставить всё дело без внимания. Только две недели спустя я узнал, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу…

— Владимир Соллогуб, «Воспоминания»

… как только были получены эти анонимные письма, [Пушкин] заподозрил в их сочинении старого Геккерена и умер с этой уверенностью. Мы так никогда и не узнали, на чём было основано это предположение, и до самой смерти Пушкина считали его недопустимым. Только неожиданный случай дал ему впоследствии некоторую долю вероятности. На этот счёт не существует никаких юридических доказательств, ни даже положительных оснований.:с.259

— Пётр Вяземский, письмо Михаилу Павловичу 14 февраля 1837

Бедная Наталья Николаевна, быть может, немного тронутая сим новым обожанием, невзирая на то что искренно любила своего мужа, до такой степени, что даже была очень ревнива, <…> или из неосторожного кокетства, принимала волокитство Дантеса с удовольствием. Муж это заметил, были домашние объяснения; но дамы легко забывают на балах данные обещания супругам, и Наталья Николаевна снова принимала приглашения Дантеса на долгие танцы, что заставляло мужа её хмурить брови. Вдруг Пушкин получает [анонимное] письмо <…>. Ревность Пушкина усилилась, и уверенность, что публика знает про стыд его, усиливала его негодование; но он не знал, на кого излить оное, кто бесчестил его сими письмами. Подозрение его и многих приятелей его падало на барона Геккерена. Барон Геккерен за несколько месяцев перед тем усыновил Дантеса, передал ему фамилию свою и назначил его своим наследником. <…> Любовь Дантеса к Пушкиной ему не нравилась. Геккерен имел честолюбивые виды и хотел женить своего приёмыша на богатой невесте. Он был человек злой, эгоист, которому все средства казались позволительными для достижения своей цели, известный всему Петербургу злым языком, перессоривший уже многих, презираемый теми, которые его проникли. <…> Подозрение пало также на двух молодых людей, кн. Петра Долгорукого и кн. Гагарина; особенно на последнего. Оба князя были дружны с Геккереном и следовали его примеру, распуская сплетни. Подозрение подтверждалось адресом на письме, полученном К. О. Россет; на нём подробно описан был не только дом его жительства, но куда повернуть, взойдя на двор, по какой идти лестнице и какая дверь его квартиры. Сии подробности, неизвестные Геккерену, могли только знать эти два молодые человека, часто посещавшие Россета, и подозрение, что кн. Гагарин был помощником в сём деле, подкрепилось ещё тем, что он был очень мало знаком с Пушкиным и казался очень убитым тайною грустью после смерти Пушкина. Впрочем, участие, им принятое в пасквиле, не было доказано, и только одно не подлежит сомнению, это то, что Геккерен был их сочинитель. Последствия доказали, что государь в этом не сомневался, и говорят, что полиция имела на то неоспоримые доказательства.

— Николай Смирнов, «Памятные заметки», 1842

Мне только что сказали, что Дантес-Геккерен хочет начать дело с Долгоруковым и что он намеревается доказать, что именно Долгоруков составил подлые анонимные письма, следствием которых была смерть Пушкина. Уже давно у меня была тысяча мелких поводов предполагать, что это жестокое дело исходило от Долгорукова. В своё время предполагали, что его совершил Гагарин и что угрызения совести в этом поступке заставили последнего сделаться католиком и иезуитом; главнейший повод к такому предположению дала бумага, подобную которой, как утверждали, видали у Гагарина. Со своей стороны я слишком люблю и уважаю Гагарина, чтобы иметь на него хотя бы малейшее подозрение; впрочем, в прошедшем году я самым решительным образом расспрашивал его об этом; отвечая мне, он даже и не думал оправдывать в этом себя, уверенный в своей невинности; но, оправдывая Долгорукова в этом деле, он рассказал мне о многих фактах, которые показались мне скорее доказывающими виновность этого последнего, чем что-либо другое. Во всяком случае оказывается, что Долгоруков жил тогда вместе с Гагариным, что он прекрасно мог воспользоваться бумагою последнего и что поэтому главнейшее основание направленных против него подозрений могло пасть на него, Гагарина. Княгиня утверждала (и это говорила она всем), что её муж ей сказал, что он — автор всей этой интриги.

— Сергей Соболевский, письмо С. М. Воронцову 7 февраля 1862

	Государь Александр Николаевич у себя в Зимнем дворце за столом, в ограниченном кругу лиц, громко сказал: «Ну, вот теперь известен автор анонимных писем, которые были причиною смерти Пушкина; это Нессельроде». — Слышал от особы, сидящей возле государя.
	— Александр Голицын, записки

	Авторами писем мать моя всегда признавала кн. Петра Владимировича Долгорукова, <…> известного своею крайне дурной репутацией. Другое лицо, на которого указывала моя мать, <…> был кн. Иван Сергеевич Гагарин; по мнению матери, он и ушёл в орден иезуитов, чтобы замолить свой грех перед моим отцом. Впрочем, если Гагарин потом отрицал свою вину, то ему ещё можно было поверить.
	— Наталья Меренберг (Пушкина) по записи М. И. Семевского

	Геккерен был педераст, ревновал Дантеса и поэтому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма анонимные и его сводничество.:с.341 — резюмируя мнение друзей Пушкина
	— Павел Анненков, записи

	Есть повод думать, что Пушкин, зная свойства Идалии, оскорблял её, и она, из мести, была сочинительницей анонимных писем…
	— Пётр Бартенев, записная книжка

… Мария Дмитриевна Нессельроде <…> Пушкина ненавидела и откровенно, даже вызывающе проявляла свою враждебность. Пушкин платил ей тем же. <…> Ненависть Нессельроде к поэту скорее объясняется распространённым в тогдашнем свете «негодованием» и отвращением к небогатому дворянину, неудачливому чиновнику <…>. Конечно, только в этой плоскости она его и рассматривала, подобно тому как, со своей точки зрения, московская полиция в списке картежных игроков на 1829 год под ном. 36 занесла: «Пушкин, известный в Москве банкомёт». То, что Пушкин был поэт, не возвышало, а роняло его в глазах графини. Писательской деятельности она не уважала вообще <…>. Эта русская барыня «едва умела говорить по-русски» по свидетельству Вяземского. Графиня была типичной представительницей светской черни. Ко всему, вероятно, примешивалась досада на придворные успехи Натальи Николаевны, и — как знать? — запоздалая зависть её красоте. <…> Графиня Нессельроде, несомненно, принадлежала к партии Геккерена. Но раз <…> ни Дантес, ни Геккерен не могли быть и не были ни авторами, ни рассылателями дипломов, — то зачем это было нужно их стороннице? По-видимому, ответ может быть только один: графиня Нессельроде тут действовала не ради интересов Геккеренов и даже без их ведома: рассылка дипломов была ненужна и невыгодна Геккеренам; знай они о замысле Нессельроде, они бы её, несомненно, остановили. Какая же нужда была Нессельроде писать эти письма? <…> Как ни странно, на этот вопрос приходится ответить: никакой нужды, никакой действительной, практической выгоды. <…> Иными словами — весь её интерес ограничивался самым фактом рассылки писем и чисто психологической радостью увидать эффект, который это произведёт на Пушкина. Цель Нессельроде была очень проста и коротка. Ей хотелось доставить врагу минуту мучительной боли <…>. Она следила за результатами и, может быть, испугалась, когда Пушкин, по получении дипломов, вызвал Дантеса на дуэль. Пожалуй, потому она и приняла такое участие в свадьбе Дантеса с Екатериной Гончаровой, что хотела отчасти способствовать расхлёбыванию каши, которую, как ей казалось, она сама заварила. <…> В настоящее время считается установленным, что в составлении и рассылке дипломов принимало участие по крайней мере два лица. <…> Как бы то ни было, действовала графиня с Долгоруковым или с кем другим — мы можем сказать уверенно, что рассылка пасквилей, сыгравшая, конечно, свою роль в ходе трагедии, — является эпизодом, по существу, посторонним этой трагедии. Он крепко к ней присосался, но по замыслу главных изобретателей и участников должен был представлять собою нечто самостоятельное, нужное им, а не героям основной трагедии.

— «Графиня Нессельроде и Пушкин», декабрь 1925

Первый вызов на дуэль и женитьба Дантеса (конец 1836)

	Мой сын принял вызов; принятие вызова было его первою обязанностью, но, по меньшей мере, надо объяснить ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали. Свидание представляется мне необходимым, обязательным, — свидание между двумя противниками в присутствии лица, подобного вам, которое сумело бы вести своё посредничество со всем авторитетом полного беспристрастия и сумело бы оценить реальное основание подозрений, послуживших поводом к этому делу. Но после того, как обе стороны исполнили долг честных людей, я предпочитаю думать, что вашему посредничеству удалось бы открыть глаза г. Пушкину и сблизить двух лиц, которые доказали, что обязаны друг другу взаимным уважением.
	Mon fils a reçu une provocation, son premier devoir était de l’accepter, mais au moins doit-on lui dire, à lui-même, pour quel motif on l’a provoqué. Une entrevue me semble donc convenable, obligatoire, même entre les deux parties, en présence d’une personne qui comme vous, Monsieur, saurait intervenir entre elles par toute l’autorité d’une impartialité complète, et saurait apprécier le fondement réel de susceptibilités qui ont pu occasionner cette affaire. Au point où on est arrivé, après que chaque partie a su remplir ces devoirs d’homme d’honneur, j’aime à croire que votre médiation saura facilement désabuser Monsieur de Pouchkine et pourra rapprocher deux hommes qui viennent de prouver qu’ils se doivent une estime mutuelle.:с.82
	— Луи Геккерн, письмо В. А. Жуковскому 9 (21) ноября

	Итак, есть ещё возможность всё остановить. Реши, что я должен отвечать. Твой ответ невозвратно всё кончит. Но ради бога одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления.
	— Василий Жуковский, письмо Пушкину 9 ноября

… свидетельств[ую] перед тобою, что молодой Геккерен во всём том, что делал его отец, совершенно посторонний, что он так же готов драться с тобою, как и ты с ним, и что он так же боится, чтоб тайна не была как-нибудь нарушена. И отцу отдать ту же справедливость. Он в отчаянии, но вот что он мне сказал: «Я приговорён к гильотине, я прибегаю к милости; если мне это не удастся, придётся взойти на гильотину. И я взойду, так как люблю честь моего сына, так же, как и его жизнь».

— Василий Жуковский, письмо Пушкину 10 ноября

Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. За чем ты рассказал обо всём Екатерине Андреевне и Софье Николаевне? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что теперь должно кончиться для тебя самым наилучшим образом. <…> я имею причину быть уверенным, что во всём том, что случилось для отвращения драки, молодой Г. нимало не участвовал. Всё есть дело отца и весьма натурально, что бы он на всё решился, дабы отвратить своё несчастие.

— Василий Жуковский, письмо Пушкину 11—12 ноября

	Я вызвал г-на Ж. Геккерена на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить считать этот вызов как бы не имевшим места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерен решил объявить о своём намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека. — ответ на письмо Соллогуба и д’Аршиака
	J’avais provoqué M-r G. Heckern en duel, et il l’a accepté sans entrer en aucune explication. C’est moi qui prie Messieurs les témoins de cette affaire de vouloir bien regarder cette provocation comme non avenue, ayant appris par la voix publique que M-r Georges Heckern était décidé à déclarer ses projets de mariage avec M-lle Gontcharof, après le duel. Je n’ai nul motif d’attribuer sa résolution à des considérations indignes d’un homme de coeur.
	— Пушкин, письмо В. А. Соллогубу 17 ноября

Дантес, по праву француза и жителя салонов, фамильярно обращался с женой поэта, а она не имела довольно такта, чтобы провести между ним и собою черту, за которую мужчина не должен никогда переходить в сношениях с женщиною, ему не принадлежащею. А в обществе всегда бывают люди, питающиеся репутациями ближних: они обрадовались случаю и пустили молву о связи Дантеса с женою Пушкина. Это дошло до последнего и, конечно, взволновало и без того тревожную душу поэта.

— Александр Никитенко, дневник, 30 января 1837

Вызов Пушкина не попал по своему назначению. В дело вмешался старый Геккерен. Он его принял, но отложил окончательное решение на 24 часа, чтобы дать Пушкину возможность обсудить всё более спокойно. Найдя Пушкина, по истечении этого времени, непоколебимым, он рассказал ему о своём критическом положении и затруднениях, в которые его поставило это дело, каков бы ни был исход; он ему говорил о своих отеческих чувствах к молодому человеку, которому он посвятил всю свою жизнь, с целью обеспечить ему благосостояние. Он прибавил, что видит всё здание своих надежд разрушенным до основания в ту самую минуту, когда считал свой труд доведённым до конца. Чтобы приготовиться ко всему, могущему случиться, он попросил новой отсрочки на неделю. Принимая вызов от лица молодого человека, т.е. своего сына, как он его называл, он, тем не менее, уверял, что тот совершенно не подозревает о вызове, о котором ему скажут только в последнюю минуту. Пушкин, тронутый волнением и слезами отца, сказал: «Если так, то не только неделю, — я вам даю две недели сроку и обязуюсь честным словом не давать никакого движения этому делу до назначенного дня и при встречах с вашим сыном вести себя так, как если бы между нами ничего не произошло». Итак, всё должно было остаться без перемены до решающего дня. Начиная с этого момента, Геккерен пустил в ход все военные приёмы и дипломатические хитрости. Он бросился к Жуковскому и Михаилу Виельгорскому, чтобы уговорить их стать посредниками между ним и Пушкиным. Их миролюбивое посредничество не имело никакого успеха. <…> Было бы слишком долго излагать все лукавые происки молодого Геккерена во время этих переговоров. Приведу только один пример. Геккерены, старый и молодой, возымели дерзкое и подлое намерение попросить г-жу Пушкину написать молодому человеку письмо, в котором она умоляла бы его не драться с её мужем. Разумеется, она отвергла с негодованием это низкое предложение.:с.258

— Пётр Вяземский, письмо Михаилу Павловичу 14 февраля 1837

История разгласилась по городу. Отец с сыном прибегли к следующей уловке. Старик объявил, будто сын <…> скрывал свои чувства только потому, что боялся не получить отцовского согласия на такой ранний брак (ему было с небольшим двадцать лет). Теперь Геккерен позволял сыну жениться, и для самолюбия Пушкина дело улаживалось как нельзя лучше: стреляться ему было уже не из чего, а в городе все могли понять, что француз женится из трусости.

— Пётр Вяземский по записи П. И. Бартенева

	Моё посещение Геккерена. Его требование письма. Отказ Пушкина. Письмо, в котором упоминает о сватовстве.:с.284
	— Василий Жуковский, конспективные заметки

Я был совершенно покоен насчёт последствий писем, но через несколько дней должен был разувериться. У Карамзиных праздновался день рождения <Екатерины Андреевны>. Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего веселого разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал скороговоркой: — Ступайте завтра к д’Аршиаку. Условьтесь с ним только насчёт материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь… Потом он продолжал шутить и разговаривать, как бы ни в чём не бывало. Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений. Вечером я поехал на большой раут к австрийскому посланнику, графу Фикельмону. На рауте все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X. Одна Катерина Николаевна Гончарова <…> отличалась от прочих белым платьем. С ней любезничал Дантес Геккерен. Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне говорить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу высказал несколько более чем грубых слов. С д’Аршиаком <…> мы выразительно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. «Я человек честный, — отвечал он, — и надеюсь это скоро доказать». Затем он стал объяснять, что не понимает, что от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и скандалов не желает.

— Владимир Соллогуб, «Воспоминания»

Дантес <…> говорил, что чувствует, что убьёт Пушкина, а что с ним могут делать, что хотят: на Кавказ, в крепость, — куда угодно. <…> На другой день, — это было во вторник 17 ноября, — я поехал сперва к Дантесу. Он ссылался <…> сказал: «Вы не хотите понять, что я женюсь на Екатерине. Пушкин берёт назад свой вызов, но я не хочу, чтобы получилось впечатление, будто я женюсь для избежания дуэли. Притом я не хочу, чтобы во всём этом произносилось имя женщины. Вот уже год, как старик (Геккерен) не хочет позволить мне жениться». Я поехал к Пушкину. Он был в ужасном порыве страсти. «Дантес подлец. Я ему вчера сказал, что плюю на него, — говорил он. — <…> Как секунданту, должен я вам сказать причину дуэли. В обществе говорят, что Дантес ухаживает за моей женой. Иные говорят, что он ей нравится, другие, что нет. Всё равно, я не хочу, чтобы их имена были вместе». <…> — «Дантес, — сказал я, — не хочет, чтобы имена женщин в этом деле называли». — «Как! — закричал Пушкин. — А для чего же это всё?» И пошёл, и пошёл. «Не хотите быть моим секундантом? Я возьму другого».:с.378-9

— Владимир Соллогуб, записка

… отправился к д’Аршиаку. Каково же было моё удивление, когда с первых слов д’Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал, что он хотя не русский, но очень понимает, какое значение имеет Пушкин для русских, и что наша обязанность сперва просмотреть все документы, относящиеся до порученного нам дела. <…> Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При получении глупого диплома от безыменного негодяя Пушкин обратился к Дантесу, потому что последний, танцуя часто с Натальей Николаевной, был поводом к мерзкой шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но даже при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем. Одному богу известно, что он в это время выстрадал, воображая себя осмеянным и поруганным в большом свете, преследовавшем его мелкими, беспрерывными оскорблениями. Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом. Я твёрдо убеждён, что, если бы С. А. Соболевский был тогда в Петербурге, он, по влиянию его на Пушкина, один мог бы удержать его. Прочие были не в силах.

— Владимир Соллогуб, «Воспоминания»

Геккерен не мог простить Пушкину, что он так круто повернул женитьбу Дантеса на своей свояченице. Это было так: Пушкин, возвратясь откуда-то домой, находит Дантеса у ног своей жены. Дантес, увидя его, поспешно встал. На вопрос Пушкина, что это значит, Дантес отвечал, что он умолял Наталью Николаевну уговорить сестру свою идти за него. На это Пушкин сухо заметил, что тут не о чем умолять, что ничего нет легче: он звонит, приказывает вошедшему человеку позвать Катерину Николаевну и говорит ей: «Voila M. Dantes qui demande ta main, согласна ли ты?» Затем Пушкин прибавляет, что он тотчас же испросит на этот брак разрешение императрицы (К. Н. была фрейлина), едет во дворец и привозит это разрешение.

— Яков Грот, «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники»

Самообладание не изменило [молодому] Геккерену. Зрел ли давно задуманный план в его уме, или, вызванная желанием предотвратить возможное столкновение, эта мысль мгновенно озарила его? <…> — Я люблю свояченицу вашу, Екатерину Николаевну, и это чувство настолько искренно и серьёзно, что я готов сейчас просить её руки. Это признание озадачило Александра Сергеевича. Несмотря на неожиданность, он мгновенно взвесил цену доказательства. Молодому, блестящему красавцу иностранцу, который мог бы выбирать из самых лучших и выгодных партий, из любви к одной сестре связать себя навеки со старшей, отцветающей бесприданницею, — это было бы необъяснимым безумием, и разом просветлённый, он уже добродушно объяснил ему, что участь Екатерины Николаевны не от него зависит, и что для дальнейших объяснений ему следует обратиться к тётушке, Екатерине Ивановне Загряжской, как старшей представительнице семьи.

— Александра Арапова, воспоминания

В начале декабря д’Аршиак показал мне несколько печатных бланков с разными шутовскими дипломами на разные нелепые звания. Он рассказал мне, что венское общество целую зиму забавлялось рассылкою подобных мистификаций. Тут находился тоже печатный образец диплома, посланного Пушкину. Таким образом, гнусный шутник, причинивший его смерть, не выдумал даже своей шутки, а получил образец от какого-то члена дипломатического корпуса и списал.

— Владимир Соллогуб, «Воспоминания»

	Пушкин в припадках ревности брал жену к себе на руки и с кинжалом допрашивал, верна ли она ему.
	— Владимир Соллогуб

Порицание поведения Геккерена справедливо и заслужено: он точно вёл себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и всё это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался на сестре Пушкиной; тогда жена открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всём совершенно невинна.

— Николай I, письмо Михаилу Павловичу 3 февраля 1837

Он изнемогал под бременем клевет, не оставлявших в покое его семейной жизни; к тому же прибавилась крайняя запутанность материальных средств. Между тем жена его, не предвидя последствий, передавала мужу всё, что доводилось ей слышать во время её беспрестанных выездов в свет. Всё это подливало масло в огонь. Пушкин видел во всём вздоре, до него доходившем, посягновение на его честь, на своё имя, на святость своего семейного очага, и, давимый ревностью, мучимый фальшивостью положения в той сфере, куда бы ему не следовало стремиться, видимо, искал смерти.

— Евпраксия Вревская по записи М. И. Семевского

	[Наталья Николаевна], не смея заговорить со своим будущим зятем, не смея поднять на него глаза, наблюдаемая всем обществом, постоянно трепетала; не желая верить, что Дантес предпочёл ей сестру, она по наивности или, скорее, по своей удивительной простоте спорила с мужем о возможности такой перемены в сердце, любовью которого она дорожила, быть может, только из одного тщеславия.
	— Дарья Фикельмон, дневник

	Мне бы так хотелось иметь через вас подробности о невероятной женитьбе Дантеса. — Неужели причиной её явилось анонимное письмо? Что это — великодушие или жертва? Мне кажется, — бесполезно, слишком поздно.
	— Александра Фёдоровна, письмо Е. Ф. Тизенгаузен конца декабря 1836 — начала января 1837

После женитьбы Дантеса государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав знать ему наперёд. Так как сношения Пушкина с государём происходили через графа Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо своё на имя графа Бенкендорфа, собственно назначенное для государя. Но письма этого Пушкин не решился посылать, и оно найдено было у него в кармане сюртука, в котором он дрался.

— Пётр Вяземский по записи П. И. Бартенева

Со дня моей женитьбы, каждый раз, когда [Пушкин] видел мою жену в обществе г-жи Пушкиной, он садился рядом с нею и на замечание, которое она ему однажды по этому поводу сделала, ответил: — Это для того, чтобы видеть, каковы вы вместе и каковы у вас лица, когда вы разговариваете. Это случилось у французского посланника на балу за ужином. Он воспользовался моментом, когда я отошёл, чтобы приблизиться к моей жене и предложить ей выпить за его здоровье. После отказа он повторил своё предложение, — тот же ответ. Тогда он удалился разъяренный, сказавши ей: — Берегитесь, я вам принесу несчастье! <…> В конце концов, он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы; 16 января, на следующий день после бала, который был у княгини Вяземской, где он себя вёл обычно по отношению к обеим этим дамам, г-жа Пушкина, на замечание г. Валуева, как она позволяет обращаться с собою таким образом подобному человеку, ответила: — Я знаю, что я виновата, я должна была бы его оттолкнуть, потому что каждый раз, как он обращается ко мне, меня охватывает дрожь.

— Жорж Дантес, письмо полковнику А. И. Бреверну 26 февраля 1837

Это новое положение, эти новые отношения мало изменили сущность дела. Молодой Геккерен продолжал, в присутствии своей жены, подчёркивать свою страсть к г-же Пушкиной. Городские сплетни возобновились, и оскорбительное внимание общества обратилось с удвоенной силой на действующих лиц драмы, происходящей на его глазах. Положение Пушкина сделалось ещё мучительнее, он стал озабоченным, взволнованным, на него тяжело было смотреть. Но отношения его к жене оттого не пострадали. <…> Она должна была бы удалиться от света и потребовать того же от мужа. У неё не хватило характера, и вот она опять очутилась почти в таких же отношениях с молодым Геккереном, как и до его свадьбы: тут не было ничего преступного, но было много непоследовательности и беспечности. Когда друзья Пушкина, желая его успокоить, говорили ему, что не стоит так мучиться, раз он уверен в невинности своей жены, и уверенность эта разделяется всеми его друзьями и всеми порядочными людьми общества, то он им отвечал, что ему недостаточно уверенности своей собственной, своих друзей и известного кружка, что он принадлежит всей стране и желает, чтобы имя его оставалось незапятнанным везде, где его знают.:с.260

— Пётр Вяземский, письмо Михаилу Павловичу 14 февраля 1837

Необходимость беспрерывно вращаться в неблаговолящем свете, жадном до всяких скандалов и пересудов, щедром на обидные сплетни и язвительные толки; легкомыслие его жены и вдвойне преступное ухаживание Дантеса после того, как он достиг безнаказанности своего прежнего поведения непонятною женитьбой на невестке Пушкина, — вся эта туча стрел, направленных против огненной организации, против честной, гордой и страстной его души, произвела такой пожар, который мог быть потушен только подлою кровью врага его или же собственною его благородною кровью. Собственно говоря, Наталья Николаевна виновна только в чрезмерном легкомыслии, в роковой самоуверенности и беспечности, при которых она не замечала той борьбы и тех мучений, какие выносил её муж. Она никогда не изменяла чести, но она медленно, ежеминутно терзала восприимчивую и пламенную душу Пушкина. В сущности, она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам, которых, однако ж из-за этого принимают не хуже прежнего; но она не так искусно умела скрыть своё кокетство, и, что ещё важнее, она не поняла, что её муж иначе был создан, чем слабые и снисходительные мужья этих дам.

— Екатерина Мещерская (Карамзина), письмо М. И. Мещерской

… [Дантес] афишировал страсть: постоянно балагурил и из этой роли не выходил до последнего вечера в жизни, проведённого с Н. Н. Пушкиной. Единственное объяснение раздражению Пушкина следует видеть не в волокитстве молодого Геккерена, а в уговаривании стариком бросить мужа. Этот шаг старика и был тем убийственным оскорблением для самолюбия Пушкина, которое должно было быть смыто кровью. Дружеские отношения жены поэта к свояку и сестре, вероятно, питали раздражённую мнительность Пушкина.

— Павел Вяземский, ок. 1880

	Поведение Дантеса после свадьбы дало всем право думать, что он точно искал в браке не только возможности приблизиться к Пушкину, но также предохранить себя от гнева её мужа узами родства. Он не переставал волочиться за своею невесткою; он откинул даже всякую осторожность, и казалось иногда, что насмехается над ревностью непримирившегося с ним мужа.
	— Николай Смирнов, «Памятные заметки»

Второй вызов на дуэль (26 и 27 января 1837)

• см. письма Пушкина Луи Геккерну от 26 января и д’Аршиаку от 27 января

Не знаю, чему следует приписать нижеследующее обстоятельство: необъяснимой ли ко всему свету вообще и ко мне в частности зависти, или какому-либо другому неведомому побуждению, но только во вторник, <…> и без всякой видимой причины, я получаю письмо от г. Пушкина. Моё перо отказывается воспроизвести все отвратительные оскорбления, которыми наполнено было это подлое письмо. Что мне оставалось делать? Вызвать его самому? Но, во-первых, общественное звание, которым королю было угодно меня облечь, препятствовало этому; кроме того, тем дело не кончилось бы. Если бы я остался победителем, то обесчестил бы своего сына; недоброжелатели всюду бы говорили, что я сам вызвался, так как уже раз улаживал подобное дело, в котором мой сын обнаружил недостаток храбрости; а если бы я пал жертвой, то его жена осталась бы без поддержки, так как мой сын неминуемо выступил бы мстителем. Однако я не хотел опереться только на моё личное мнение и посоветовался с графом Строгановым, моим другом. Так как он согласился со мною, то я показал письмо сыну, и вызов господину Пушкину был послан.:с.287

— Луи Геккерн, письмо барону Верстолку 11 февраля

	Дантес, который после письма Пушкина должен был защищать себя и своего усыновителя, отправился к графу Строганову; этот Строганов был старик, пользовавшийся между аристократами особенным уважением, отличавшийся отличным знанием всех правил аристократической чести. Этот-то старец объявил Дантесу решительно, что за оскорбительное письмо непременно должно драться, и дело было решено.
	— Александра Васильчикова по записи П. И. Бартенева

	Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи, я обратился к г. виконту д’Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, чтобы убедиться, действительно ли то письмо, на какое я отвечаю, исходит от вас. Содержание его до такой степени выходит из пределов возможного, что я отказываюсь отвечать на все подробности этого послания. Вы, по-видимому, забыли, милостивый государь, что именно вы отказались от вызова, направленного вами барону Жоржу де Геккерну и им принятого. Доказательство тому <…> писано вашей рукой и осталось в руках у секундантов. Мне остаётся только предупредить вас, что г. виконт д’Аршиак отправляется к вам, чтобы условиться относительно места, где вы встретитесь с бароном Жоржем Геккерном, и предупредить вас, что эта встреча не терпит никакой отсрочки. Я сумею впоследствии, милостивый государь, заставить вас оценить по достоинству звание, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны запятнать не может. Остаюсь, Милостивый государь, Ваш покорнейший слуга Б[арон] де Геккерн. Прочтено и одобрено мною. Б[ар]он Жорж де Геккерн.
	Ne connaissant ni votre écriture ni votre signature, j’ai recours à Monsieur le Vicomte d’Archiac, qui vous remettra la présente pour constater que la lettre à laquelle je réponds, vient de vous. Son contenu est tellement hors de toutes les bornes du possible que je me refuse à répondre à tous les détails de cet épître. Vous paraissez avoir oublié Monsieur, que c’est vous qui vous êtes dedit de la provocation, que vous aviez fait adresser au Baron Georges de Heeckeren et qui avait été acceptée par lui. La preuve de ce <…> écrite de votre main, et est restée entre les mains des seconds. Il ne me reste qu’à vous prévenir que Monsieur le Vicomte d’Archiac se rend chez vous pour convenir avec vous du lieu où vous vous rencontrerez avec le Baron Georges de Heeckeren et à vous prévenir que cette rencontre ne souffre aucun délai. Je saurai plus tard, Monsieur, vous faire apprécier le respect du au Caractère dont je suis révêtu et qu’aucune démarche de votre part ne saurait atteindre. Je suis Monsieur Votre très humble serviteur B. de Heeckeren. Lu et approuvé par moi Le B-on Georges de Heeckeren.
	— Луи Геккерн, письмо Пушкину 26 января

	Дотоль Пушкин себя вёл, как каждый бы на его месте сделал <…>. Но последний повод к дуэли, которого никто не постигает и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Геккерену, сделал Дантеса правым в сём деле.
	— Николай I, письмо Михаилу Павловичу 3 февраля

[Об] обстоятельствах, вызвавших вновь ссору и окончившихся дуэлью <…> в печати вообще не упоминается, — быть может потому, что они набрасывают тень на человека, имя которого так дорого каждому из нас русских; быть может однако и потому ещё, что они были известны очень не многим. Не так давно в Одессе умерла Полетика, с которой я часто вспоминал этот эпизод, и он совершенно свеж в моей памяти. Дело в том, что Гончаровых было три сестры: Наталья, <…> чрезвычайно красивая, но чрезвычайно глупая; Екатерина, на которой женился Дантес, и Александра, очень некрасивая, но весьма умная девушка. Ещё до брака Пушкина на Nathalie, Alexandrine знала наизусть все стихотворения своего будущего beau frère и была влюблена в него заочно. Вскоре после брака Пушкин сошёлся с Alexandrine и жил с нею. Факт этот не подлежит сомнению. Alexandrine сознавалась в этом г-же Полетике. Подумайте же, мог ли Пушкин при этих условиях ревновать свою жену к Дантесу. Если Пушкину и не нравились посещения Дантеса, то вовсе не потому, что Дантес балагурил с его женою, а потому, что, посещая дом Пушкиных, Дантес встречался с Alexandrine. Влюблённый в Alexandrine, Пушкин опасался, чтобы блестящий кавалергард не увлёк её. Вот почему Пушкин вполне успокоился, узнав от жены, что Дантес бывает для Катерины и просит её руки. Вот почему, после брака Дантеса с Катериной, Пушкин стал относиться к Дантесу даже дружески. <…> Едва ли многим известно и следующее обстоятельство, довольно, по-видимому, ничтожное, но в конце концов отнявшее у нас Пушкина. Вскоре после брака, в октябре или ноябре, Дантес с молодой женой задумали отправиться заграницу к родным мужа. В то время сборы заграницу были несколько продолжительнее нынешних, и во время этих-то сборов, в ноябре или декабре, оказалось, что с ними собирается ехать и Alexandrine. Вот что окончательно взорвало Пушкина и он решился во что бы то ни стало воспрепятствовать их отъезду. — эта версия считается недостоверной и, вероятно, отражает самооправдания Дантеса и Полетики

— Александр Трубецкой, «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу», 1887

Дуэль (27 января 1837)

	Николай I велел Бенкендорфу предупредить дуэль. Геккерен был у Бенкендорфа. — «Что делать мне теперь?» — сказал он княгине Белосельской. — «А вы пошлите жандармов в другую сторону». Убийцы Пушкина — Бенкендорф, кн. Белосельская и Уваров.
	— Алексей Суворин со слов П. А. Ефремова

	За несколько часов до дуэли Пушкин говорил д’Аршиаку, <…> объясняя причины, которые заставляли его драться: «Есть двоякого рода рогоносцы: одни носят рога на самом деле; те знают отлично, как им быть; положение других, ставших рогоносцами по милости публики, затруднительнее. Я принадлежу к последним».:с.260
	— Пётр Вяземский, письмо Михаилу Павловичу 14 февраля 1837

	В самый день поединка [друзья] везли обоих противников чрез место публичного гулянья, несколько раз останавливались, роняли нарочно оружие, надеясь ещё на благодетельной вмешательство общества, но все их усилия и намёки остались безуспешны.
	— Павел Анненков, «Материалы для биографии А. С. Пушкина», 1855

Графиня А. К. Воронцова-Дашкова не могла никогда вспоминать без горести о том, как она встретила Пушкина, едущего на острова с Данзасом, и направляющихся туда же Дантеса с д’Аршиаком. Она думала, как бы предупредить несчастие, в котором не сомневалась после такой встречи, и не знала, как быть. К кому обратиться? Куда послать, чтобы остановить поединок? Приехав домой, она в отчаянии говорила, что с Пушкиным непременно произошло несчастие <…>. Вот новое доказательство, до какой степени в петербургском обществе предвидели ужасную катастрофу: при первом признаке её приближения уже можно было догадываться о том, что произойдёт.

— Михаил Лонгинов

	Ужас сопровождал их бой. Они дрались, и дрались насмерть. Для них уже не было примирения, и ясно видно было, что для Пушкина была нужна жертва или погибнуть самому.
	— А. П. Языков, письмо А. А. Катенину 1 февраля 1837

	Придя в себя, Пушкин спросил у д’Аршиака: — Убил я его? — Нет, <…> вы его ранили. — Странно, <…> я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет… Впрочем, всё равно. Как только мы поправимся, снова начнём.:с.262
	— Пётр Вяземский, письмо Михаилу Павловичу 14 февраля 1837

	Я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу, дорогою шло много крови…:с.195
	— Пушкин, слова доктору В. Б. Шольцу

Оценки дуэли

	После смерти брата Лев, сильно огорчённый, хотел ехать во Францию и вызвать на поединок Дантеса; но приятели отговорили его от этого намерения.
	— Пётр Вяземский, записная книжка, июнь 1853

	… нет сомнения, что он погиб вследствие досады придворных дураков на то, что среди них явился человек умный и гениальный. <…> Поединок Пушкина произошёл от интриг некоторых сверстников его по двору.
	— Николай Греч, «Записки о моей жизни» (гл. 12), 1860-е

	Барон Геккерен, голландский посланник, должен был оставить своё место. Государь отказал ему в обыкновенной последней аудиенции, и семь осьмых общества прервали с ним тотчас знакомство. Сия неожиданная развязка убила в нём его обыкновенное нахальство, но не могла истребить все его подлые страсти…
	— Николай Смирнов, «Памятные заметки»

	Перед дуэлью Пушкин не искал смерти; напротив, надеясь застрелить Дантеса, поэт располагал поплатиться за это лишь новою ссылкою в Михайловское, куда возьмёт и жену, и там-то, на свободе предполагал заняться составлением истории Петра Великого.
	— Алексей Вульф

	Всё население Петербурга, а в особенности чернь и мужичьё, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждало отомстить Дантесу. Никто от мала до велика не желал согласиться, что Дантес не был убийцей. Хотели расправиться даже с хирургами, которые лечили Пушкина, доказывая, что тут заговор и измена, что один иностранец ранил Пушкина, а другим иностранцам поручили его лечить.
	— Станислав Моравский, воспоминания

[В 1880 г.] В. Д. Давыдов был в Париже. Приехав туда, он остановился в каком-то отеле, где всякий день ему встречался совершенно седой старик большого роста, замечательно красивый собой. Старик всюду следовал за приезжим, что и вынудило Василия Денисовича обратиться к нему с вопросом о причине такой назойливости. Незнакомец отвечал, что, узнав его фамилию и что он сын поэта, знавшего Пушкина, долго искал случая заговорить с ним, <…> объяснил Давыдову, будто бы он, Дантес, и в помышлении не имел погубить Пушкина, а напротив того, всячески старался примириться с Александром Сергеевичем, но вышел на поединок единственно по требованию усыновившего его барона Геккерена, кровно оскорблённого Пушкиным. Далее, когда соперники, готовые сразиться, стали друг против друга, а Пушкин наводил на Геккерена пистолет, то рассказчик, прочтя в исполненном ненависти взгляде Александра Сергеевича свой смертный приговор, якобы оробел, растерялся и уже по чувству самосохранения предупредил противника и выстрелил первым, <…> будто бы целясь в ногу Александра Сергеевича <…>. «Le diable s’en est mile´» (чёрт вмешался в дело), — закончил старик своё повествование, заявляя, что он просит Давыдова передать это всякому, с кем бы его слушатель в России ни встретился. — Луи Метман позже завил, что Дантес за всю жизнь «не проявлял почти никакого интереса к литературе»

— Лев Павлищев

1837

	При наличности в высшем обществе малого представления о гении [Пушкина] и его деятельности не надо удивляться, что только немногие окружали его смертный одр, в то время как нидерландское посольство атаковывалось обществом, выражавшим семье Гекеренов свою радость по поводу столь счастливого спасения элегантного молодого человека.
	Bei dem geringen Sinn für sein Genie und seine Wirksamkeit in der ersten Gesellschaft ist es nicht zu verwundern, das nur wenige sein Sterbebett umgaben, während das Niederländische hôtel von der schönen Welt bestürmt wird, die Freude der Familie von Heekeren über die glückliche Rettung des jungen eleganten Mannes teilt.:с.374
	— Карл Люцероде, донесение саксонскому правительству, 30 января

• см. Михаил Лермонтов, «Смерть Поэта», 28 января—7 февраля (7—19 фев.)

	… одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава богу, умер христианином.
	— Николай I, письмо И. Ф. Паскевичу 4 февраля

Жалкая репетиция Онегина и Ленского, жалкий и слишком ранний конец. Причины к дуэли порядочной не было, и вызов Пушкина показывает, что его бедное сердце давно измучилось и что ему хотелось рискнуть жизнию, чтобы разом от неё отделаться или её возобновить. Его Петербург замучил всякими мерзостями; сам же он чувствовал себя униженным и не имел ни довольно силы духа, чтобы вырваться из унижения, ни довольно подлости, чтобы с ним помириться. <…> Пушкин не оказал твёрдости в характере (но этого от него и ожидать было нельзя), ни тонкости, свойственной его чудному уму. Но страсть никогда умна быть не может. Он отшатнулся от тех, которые его любили, понимали и окружали дружбою почти благоговейной, а пристал к людям, которые его принимали из милости. — эти мысли он высказывал ещё 2 февраля, В. А. Муханов записал их в дневнике

— Алексей Хомяков, письмо Н. М. Языкову февраля

	Бедный Пушкин! вот чем кончилось его поприще! Смерть Ленского в «Онегине» была пророчеством…
	— Виссарион Белинский, письмо А. А. Краевскому 4 февраля

	Смерть Пушкина представляется здесь как несравнимая потеря страны, как общественное бедствие. Национальное самолюбие возбуждено тем сильнее, что враг, переживший поэта, — иноземного происхождения. Громко кричат о том, что было бы невыносимо, чтобы французы могли безнаказанно убить человека, с которым исчезла одна из самых светлых национальных слав.:с.384
	— Август Либерман, донесение прусскому правительству, 2–14 февраля

Проклятые письма, проклятые сплетни приходили к нему со всех сторон. С другой стороны, причиною катастрофы был его пылкий и замкнутый характер. Он с нами не советовался, и какая-то судьба постоянно заставляла его действовать в неверном направлении. Горько его оплакивать; но горько также и знать, что светское общество (или по крайней мере некоторые члены оного) не только терзало ему сердце своим недоброжелательством, когда он был жив, но и озлобляется против его трупа.

— Пётр Вяземский, письмо А. О. Смирновой февраля

	… в наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах едва ли кто-нибудь и сожалел о краткости блестящего поприща [Пушкина]. Слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта и несчастного супруга, с изумительным мужеством принесшего свою жизнь в жертву чести, и в то же время раздавались похвалы рыцарскому поведению гнусного обольстителя и проходимца…
	— Екатерина Мещерская, письмо

Генерал-Аудиториат <…> полагал: Геккерена за вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретённого им российского дворянского достоинства, написать в рядовые, с определением на службу по назначению инспекторского департамента. Подсудимый же подполковник Данзас виновен в противузаконном согласии быть при дуэли со стороны Пушкина секундантом и в непринятии всех зависящих мер к отвращению сей дуэли. <…> Генерал-Аудиториат <…> достаточным полагал: вменив ему, Данзасу, в наказание бытность под судом и арестом, выдержать сверх того под арестом в крепости на гауптвахте два месяца и после того обратить по-прежнему на службу. Преступный же поступок самого камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равному с подсудимым Геккереном наказанию <…> по случаю его смерти предать забвению. На всеподданнейшем докладе в 18 день сего марта последовала собственноручная его величества высочайшая конфирмация: «Быть по сему, но рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом заграницу, отобрав офицерские патенты». — военный суд первой инстанции (полковой) приговорил их предварительно к смертной казни по смыслу 139-го воинского артикула 1715 г.

— Генерал-Аудиториат Адам Ноинский, определение по приговору военно-судного дела о дуэли, 17 марта

	В разжалованном Геккерене незаметно никакого неудовольствия, напротив, он изъявил благодарность к государю-императору за милость к нему и за дозволение, данное его жене, бывать у него ежедневно во время его содержания под арестом.
	— В. В. Никольский (по данным архива главного штаба), март

	Разошлась слава его по Европе, как могущество царское, от Китая до Татарии. <…> Будто птица из гнезда, упорхнула душа его — и все, стар и млад, сдружились с горестью. Россия в скорби и воздыхании восклицает по нём: Убитый злодейской рукой разбойника — мира! И так, не спас тебя, от оков колдовства этой старой волшебницы — судьбы, талисман твой! — подстрочный перевод: А. А. Бестужев, май 1837
	— Мирза Ахундов, «Восточная поэма на смерть Пушкина», март

	Пусть Николай царит от Волги до Китая, Но покорил весь мир лишь Пушкин-исполин. <…> И птица вольная из клетки улетела. Потоки слёз из глаз печальных потекли. Вся русская земля рыдает в скорбной муке, — Он лютым палачом безжалостно убит. Он правдой не спасён — заветным талисманом — От кривды колдовской, от козней и обид. — перевод: П. Г. Антокольский, 1960
	— то же

	Жоржу не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир.:с.315
	— Луи Геккерен, письмо г-же Дантес 29 марта

Враги того, что русским мило! Разгульный пир теперь у вас. Вы мните: вот того могила, Кто восставал грозой на нас, Чей стих, как хартия завета, Напомнил вечный наш позор; Кто пел величье полусвета, Тот, наконец, закрыл свой взор! Пируй, мятежная семья! Пей чашу дикого веселья! Ликуй на грани бытия!.. Но жди кровавого похмелья: Терпенью близится конец, Блестит меч грозной Немезиды, И скоро кровью мы обиды Омоем в ярости сердец! <…> Полки славян вам пир дадут, Родною тенью в бой ведомы, Как вихрь, размечут ваши домы И имя Ф[ранции] сотрут! <…> Мы будем мстить вам до конца И пеплом градов отпируем Мы тризну падшего Певца!..

— неизвестный автор, «Врагам того, что русским мило…», 15 апреля 1837

	Все мы, его знакомые, узнали об общем несчастии нашем лишь тогда, когда уже удар совершился. Предварительно никому ничего не было известно. Он мне за несколько недель рассказывал только, что к молодому Геккерену он посылал такие записочки, которые бы могли другого заставить драться, но что он отмалчивался.
	— Пётр Плетнёв, письмо В. Г. Теплякову 29 мая

	Ты пел нам песни золотые. Высоким, сладким пеньем сим Россия в торжестве внимала И с гордостью тебя своим Любимым сыном называла.
	— Ефим Петрович Зайцевский, «Памяти Пушкина»

	… убийца — он на воле, Красив и горд, во цвете лет, Гуляет весел в сладкой доле. И весь, весь этот чёрный хор Клеветников большого света, В себе носивший заговор Против спокойствия поэта, Все живы, все, — а мести нет. И с разъяренными очами Им не гналась она вослед, Неся укор за их стопами, Не вгрызлась в совесть их зубами…
	— Николай Огарёв, «На смерть поэта», сентябрь

	Вот он — Пушкина убийца, <…> Огорчил святую Русь, Схоронил наш клад заветный, В землю скрыл талант певца, Вырвал камень самоцветный Он из царского венца.
	— Александр Воейков, «Дом сумасшедших»

1890-е

Драма с женою, очаровательною Nathalie, и её милыми родственниками — не что иное, как в усиленном виде драма всей его жизни: борьба гения с варварским отечеством. Пуля Дантеса только довершила то, к чему постепенно и неминуемо вела Пушкина русская действительность. Он погиб, потому что ему некуда было дальше идти, некуда расти. С каждым шагом вперёд к просветлению, возвращаясь к сердцу народа, всё более отрывался он от так называемого «интеллигентного» общества, становился всё более одиноким и враждебным тогдашнему среднему русскому человеку. <…> Кто знает? — если бы не защита государя, может быть, судьба его была бы ещё более печальной. Во всяком случае, преждевременная гибель — только последнее звено роковой цепи, начало которой надо искать гораздо глубже, в первой молодости поэта.

— Дмитрий Мережковский, «Пушкин», 1896

• см. Владимир Соловьёв, «Судьба Пушкина» (II, X, XII), 1897

Мне кажется, во всех беседах о дуэли Пушкина — вообще о пушкинской катастрофе — делается та ошибка, что принимаются в расчёт только два действующих лица драмы: сам поэт и его убийца. Блеск гениальной личности точно ослепляет всех, кто к ней подходит, и взгляд немедленно отворачивается от неё, чтобы, найдя в тени, у её ног, крошечного Дантеса, заклеймить его ещё лишний раз новым проклятием. <…> В дуэли и судьбе Лермонтова всё «нуменально» — здесь нет никаких посредствующих деятелей драмы. Великий человек бросает свою жизнь зря <…>. Это почти замаскированное самоубийство. Причина здесь — внутренняя: тоже оскорбление поэта, но оскорбление, идущее <…> из того мира, «скучные песни» которого не были в силах заглушить в его памяти «звуков небес». Вот беспримесный, чистый трагизм — неразрешимое столкновение гения с жизнью. Обернитесь теперь на Пушкина: не мелки ли, слишком мелки — по крайней мере сейчас, пока живо лермонтовское впечатление, — все эти светские сплетни и анонимные пасквили? Чтобы заинтересоваться ими и войти в трагедию поэта, вам надо принудить себя спуститься на землю, вмешаться в светскую толпу Петербурга. Как не видят безусловные панегиристы Пушкина, что в этой печальной истории он вовсе не великий поэт, великий человек, а «ничтожное дитя мира», травимое другими, пусть ещё более ничтожными, но и само смутно ощущающее свою неполную правоту перед людьми же. <…> У Пушкина коллизия во внешних отношениях — и мы досадуем на великого поэта, который мог попасть в положение соперника Дантеса.

— Пётр Перцов, «Смерть Пушкина»

XX век

Никогда не было человека, который так переживал бы жизнь, так её ощущал, как Пушкин. <…> Именно жизнь — личная его жизнь — была всем содержанием его души и поэзии. И самая трагедия с Дантесом субъективно была вызвана, я думаю, прежде всего нарастающим ощущением бледнеющей жизни, погасания её красок. Он не годился для старости, как для всего «общего». И, смутно ощущая в себе зарождающуюся старость — пошёл под пулю, тем сильнее ненавидел молодого «счастливца» Дантеса.

— Пётр Перцов, «Литературные афоризмы», 1897—1930-е

	Уж, конечно, та сплетня, от которой Александр Сергеевич Пушкин погиб, обошлась не без участия Ивана Александровича Хлестакова. Пушкин погиб, а Хлестаков процветает.
	— Дмитрий Мережковский, «Гоголь. Творчество, жизнь и религия», 1906

В 1836 <…> он действительно был полумёртв, и живя среди полумёртвых, не мог не заразиться их гниением. Когда цветок в горшке ослабел, на него нападает тля; так светская сплетня сгубила Пушкина, чего никогда не случилось бы, если бы в нём не остыл жар сердца. Но его кровавый закат был прекрасен. В последний час его врождённая страстность вспыхнула великолепным бешенством, которое ещё теперь потрясает нас в истории его дуэли.

— Михаил Гершензон, «Мудрость Пушкина», январь 1917

	…И тишина. И более ни слова. И эхо. Да ещё усталость. …Свои стихи доканчивая кровью, они на землю глухо опускались. Потом глядели медленно и нежно. Им было дико, холодно и странно. <…> Над ними звёзды, вздрагивая, пели, над ними останавливались ветры…
	— Иосиф Бродский, «Памятник Пушкину», 1957—1962

Пушкину ещё невозможнее было уйти из жизни тихо и незаметно, как ему бы хотелось, потому что всякий мальчишка на улице узнавал его издали и цитировал: «Вот перешёл чрез мост Кокушкин…» (далее нецензурно). Его фотогеничная личность уже стала сюжетом сплетни. С его же слов все <…> были в курсе, и держали на мушке, и ждали, что будет дальше. <…> Тынянов, кажется, огорчался, что дуэль Пушкина, изученная в деталях и раздутая, <…> скрыла от зрителей дело поэта, художника. Как будто не художник её оформил! Как будто она не была итогом его трудов!.. Может, и не была. <…> Может, стрелял человек, доведённый до крайности, загнанный поэтом в тупик, в безвыходное положение. Потому что сплетню, которая свела его в могилу, первым пустил поэт. Это он всё так организовал и подстроил, что человек стал всеобщим знакомым, ходатаем и доброхотом, всюду сующим нос и получающим публично затрещины. Это он, поэт, понуждал человека раскланиваться и улыбаться, заговаривая с каждым прохожим. <…> С дуэлью весь, подогреваемый издавна, интерес к его занимательной личности, к молве, к родне, послужившей причиной выстрела, достиг невиданной тяжести, какая только может обрушиться на человека. <…> Что ни придумай Пушкин, стреляйся, позорься на веки вечные, всё идёт напрокат искусству — и смерть, и дуэль, всё оно превращает в зрелище, потрясая три струны нашего воображения: смех, жалость и ужас. <…> И в своей балаганной форме (из которой уже не понять и не важно, кто в кого стрелял, а важно, что всё-таки выстрелил) правильно отвечает нашим общим представлениям о Пушкине-художнике. Покороче узнать — читайте стихи и письма, для первого — самого общего и верного впечатления довольно дуэли. Она в крупном лубочном вкусе преподносит достаточно близкий и сочный его портрет: «…Чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что Бог даст!» (притча Пугачёва). Фигура Пушкина так и осталась в нашем сознании — с пистолетом. Маленький Пушкин с большим-большим пистолетом. Штатский, а погромче военного. Генерал. Туз. Пушкин! <…> Знай наших! Штатские обрадовались. Началась литература как серьёзное — не стишки кропать! — не считающееся с затратами зрелище. Как одним этим шагом — к барьеру! — он перегнал себя и оставил потомкам рецепт поэта. Как одним этим выстрелом он высказался до конца и ответил всем своим лицам: негру, царю, самозванцу!..

— Андрей Синявский, «Прогулки с Пушкиным», 1968 [1973]

Из мемуарных источников о последнем годе Пушкина наиболее ценны воспоминания В. А. Соллогуба. Ценность их в проницательности общего взгляда и точности расставленных акцентов. <…> в отличие почти от всех мемуаристов, писавших о дуэли, он перенёс центр тяжести на её предысторию, уловив, что появление Дантеса было только кровавым эпилогом уже начавшейся драмы. <…> Даже самые близкие Пушкину люди не наблюдали историю дуэли с начала до конца. Пушкин сам позаботился об этом — по причинам совершенно понятным. Более или менее разрозненные наблюдения, которыми они располагали, дополнялись другими, полученными из вторых рук, и осмысливались задним числом, получая новый контекст. Многие из прежних оценок и толкований оказывались ошибочными. <…> В дуэльной истории дело осложнялось тем, что в светском Петербурге существовали группы — «про-пушкинские» и «анти-пушкинские», по-своему интерпретировавшие события и выносившие приговоры, и тем, что в ней оказались затронутыми интересы самых разнообразных лиц, вплоть до вершивших внешнюю и внутреннюю политику Российской Империи. Из этой среды также идут свидетельства, в которых к субъективности добавляется тенденциозность. Всё это делает анализ дуэльных материалов чрезвычайно сложной источниковедческой задачей, где историческая критика дошедших источников должна основываться на знании социальной, литературной, бытовой и даже психологической жизни эпохи в целом. Одностороннее выделение какой-либо одной из этих образующих грозит привести к полному искажению общей картины. Достаточно поставить акцент на личных взаимоотношениях — трагедия превращается в мелодраму, и исследователь оказывается ниже современников, которые ощущали дуэль и смерть Пушкина как общественное событие. Игнорирование бытовой стороны, психологии, реалий нередко ведёт к вульгарно-социологическим построениям, за которыми исчезают и подлинная картина, и подлинный документ.

— Вадим Вацуро, «Пушкин в сознании современников», 1974

	Итак, оглашены Условия дуэли, И приговор судьбы Вершиться без помех… <…> Куда ж они глядят, Те жалкие разини, Кому, по их словам, Он был дороже всех, Пока он тут стоит, Один во всей России, Рассеянно молчит И щурится на снег…
	— Леонид Филатов, «Дуэль», 1977

	Столкнулись глыбы двух мировоззрений. Добро и Зло. Посредственность и Гений. Дантес и Пушкин. Мускус и навоз.
	— Леонид Филатов, «Давид Самойлов», 1990

«Пришибеев» населяет нашу литературу своими покорными двойниками, убеждённый, что ему на роду написано открыть замутнённому взору русских читателей подлинный облик русских классиков. И вот уже Пушкин гибнет в столкновении ни больше ни меньше как с русской историей — будто не было ни слабоватой на передок Натали Гончаровой, ни многочисленных друзей-сальери, ни людской злобы, ни праздного сплетничества, ни назойливой и унизительной царёвой опеки и связанной с ней общественной клеветы, ни самого Пушкина, вконец запутавшегося в самом себе и в своей жизни! Этого ли недостаточно, чтобы уложить человека живьём в гроб? Бродский хорошо как-то сказал, что дуэль Пушкина — стихотворение, в конце которого раздаётся выстрел, даже два, и это как бы парная рифма. А «Пришибеев», упустив пушкинскую судьбу, но учтя острое желание публики превратить великого человека в маленький домашний идол, отчуждённую форму пушкинского самоубийства истолковал в плане политического убийства, от которого, мол, и мы не застрахованы.

— Владимир Соловьев, «Три еврея, или Утешение в слезах», 1998

1920-е

	Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура.
	— Александр Блок, «О назначении поэта», 1921

	…И Пушкин падает в голубоватый Колючий снег. Он знает — здесь конец… <…> Возок уносится назад, назад… Он дремлет, Пушкин. Вспоминает снова То, что влюблённому забыть нельзя, — Рассыпанные кудри Гончаровой И тихие медовые глаза. Случайный ветер не разгонит скуку, В пустынной хвое замирает край… …Наёмника безжалостную руку Наводит на поэта Николай! Он здесь, жандарм!
	— Эдуард Багрицкий, «О Пушкине», 1924

	Убив его, кому все наши вздохи, Дантес убил мысль русскую эпохи…
	— Игорь Северянин, «Пушкин», 1926

Пушкин должен был быть убит белым человеком на белой лошади, в которого так свято верил <…>. Судьба посредством Гончаровой выбирает Дантеса, пустое место, равное Гончаровой. Пушкин убит не белой головой, а каким-то — пробелом. <…> Чтобы не любить Пушкина (Гончарова) и убить Пушкина (Дантес), нужно было ничего в нём не понять. Гончарову, не любившую, он взял уже с Дантесом in dem Kauf, то есть с собственной смертью. Посему, изменила Гончарова Пушкину или нет, только кокетничала или целовалась, только целовалась или другое всё, ничего или всё, — не важно, ибо Пушкин Дантеса вызвал за его любовь, не за её любовь. Ибо Пушкин Дантеса вызвал бы в конце концов и за взгляд. Дабы сбылись писания. И ещё, изменила ли Гончарова Пушкину или нет, целовалась или нет, всё равно — невинна. Невинна потому, что кукла невинна, потому что судьба, невинна потому, что Пушкина не любила.

— Марина Цветаева, «Наталья Гончарова», 1929

1930-е

Дантес всегда утверждал, что у его бо-фрера не было серьёзных оснований ревновать к нему свою жену. <…> Европейская мерка к этому человеку была неприложима; в гневе это был негр, сорвавшийся с цепи негр. Поэтому дуэль была неизбежна, несмотря на то, что Дантес её не искал. Дантес поступил как человек, который считает, что за определённые слова должно быть дано удовлетворение. У барьера он не считал нужным сантиментальничать, хотя его противником и был его бо-фрер, так как отдавал себе отчёт, что для каждого из дуэлянтов исход мог быть роковым. Он не говорил, что целил Пушкину в ногу, и никто из семьи никогда не слышал от него об угрызениях совести. Напротив, он считал, что выполнил долг чести и что ему не в чем себя упрекать.

— Луи Метман (внук Дантеса) по записи Я. Б. Полонского

	Ведь Пушкина убили, потому что своей смертью он никогда бы не умер, жил бы вечно, со мной бы в 1931 году по лесу гулял.
	— Марина Цветаева, записная книжка, июль 1931

Дуэль и смерть Пушкина в какой-то мере напоминает самоубийство или желание этого, может быть даже и не доведённое до порога сознания. Во всяком случае, если проследить всё поведение поэта за последние три-четыре года жизни, то это соображение покажется правильным. Достаточно сказать, что Пушкин за последние полтора года своей жизни сделал три вызова на дуэль. Правда, два первых вызова (Соллогуб, Репнин) остались без последствий, но они были показательны — поэт сам стремился найти повод для столкновений. Настроение искало объект. (В молодые годы Пушкин давал повод для дуэли, но не стремился найти его.)

— Михаил Зощенко, «Возвращённая молодость», 1933

	… рукой иноземного аристократического прохвоста, наёмника царизма, был застрелен величайший русский поэт.
	— газета «Правда», 10 февраля 1937

… смерть Пушкина не может быть вменена Дантесу как дело злой его воли. Пушкин сам поставил к барьеру не только другого человека, но и самого себя вместе со своей Музой и, в известном смысле, вместе со своею женою и детьми, со своими друзьями, с своей Россией, со всеми нами. (Семья, которую он нежно любил, как бы выпала из его сознания в этот роковой час.) <…> В совокупности всех обстоятельств, жизнь Пушкина, особенно последние годы, была тяжела и мучительна. <…> Вообще осмыслить бессмыслицу ищут, лишь находя в злой воле других причину смерти Пушкина. Стремясь сделать его самого безответной жертвой, не замечают, что тем самым хулят Пушкина, упраздняют его личность, умаляют его огромную духовную силу. <…> В конце своего жизненного пути Пушкин задыхался, <…> так жить не мог, и такая его жизнь неизбежно должна была кончиться катастрофой. <…> Дойдя до роковой черты барьера, он стал перед жребием: убить, или быть убитым. Конечно, Пушкин, если бы рок судил ему стать убийцей, оказался бы выше своего Онегина, и никогда бы не смог позабыть это и опуститься до его духовной пустоты. Во всяком случае, за этой гранью всё равно должна начаться для него новая жизнь с уничтожением двух планов, с торжеством одного, того высшего плана, к которому был он призван «в пустыне».

— Сергей Булгаков, «Жребий Пушкина», 14 февраля 1937

	… смерть его, — центральное событие в судьбе России. <…> Но и эта смерть что-то напоминает и возвышается, чем больше о ней думаешь, до величья всенародной жертвы, — не без мефистофельских, правда, смешков вокруг, не без «бесовских» судорог на лице героя.
	— Георгий Адамович, «Пушкин», апрель 1937

	Нас этим выстрелом всех в живот ранили. <…> Мещанская трагедия обретала величие мифа. Да, по существу, третьего в этой дуэли не было. Было двое: любой и один. То есть вечные действующие лица пушкинской лирики: поэт — и чернь. Чернь, на этот раз в мундире кавалергарда, убила — поэта. А Гончарова, как и Николай 1-й, — всегда найдётся.
	— Марина Цветаева, «Мой Пушкин», сентябрь 1937

1980-е

Пушкин умирал не побеждённым, а победителем. <…> Пушкин не дал сделать из себя игрушку в чужих руках, жертву сплетен, прихотей и чужих расчётов. Он вырвал инициативу из рук своих гонителей и повёл игру по собственному плану. Быть жертвой было не в его нраве. <…> Друзья с ужасом, враги со злорадством наблюдали, как Пушкин всё сильнее оказывался запутанным в сети интриг и сплетен, как его имя все прочнее соединялось с порочащими слухами, как грязь пересудов заливала его дом. <…> Пушкин разом разорвал все путы. Миг дуэли был его торжеством: он показал, что с ним «шутить накладно», что только жизнь и смерть по ценности соизмеримы со святыней его семейного очага. Вместо лёгкого водевиля, в котором собирались участвовать светские сплетники и молодые шалопаи из «весёлой банды» золотой молодёжи, он вытащил их на сцену трагедии, при безжалостном свете которой сделалось очевидным их ничтожество пигмеев. Пушкин знал, что он не камер-юнкер и не некрасивый муж известной красавицы, — он первый Поэт России, и имя его принадлежит истории. Бросив на стол карту жизни и смерти, он этой страшной ценою вызвал духа Истории, который явился и всё расставил по своим местам. Пушкин ещё не испустил последнего вздоха, а уже сделалось ясно, что он родился для новой, легендарной жизни, что масштабы, которыми отныне меряются его имя и дело, таковы, что в свете их все геккерены и дантесы, уваровы и нессельроде и даже бенкендорфы и Николаи просто не существуют.

— Юрий Лотман, «Александр Сергеевич Пушкин: биография писателя», 1981

Мало того, что жена [Пушкина] симпатизировала Дантесу. <…> Но ведь Дантес был молод. Дантес был привлекателен. А главное — Дантес был совершенно зауряден. Не отягощён гениальностью, которая молоденьких женщин повергает в ужасающую тоску. Убеждён, что Пушкина выводила из себя заурядность Дантеса. И она же служила предметом его мучительной зависти. Источником беспредельного комплекса неполноценности…

— Сергей Довлатов, «Nobody is Perfect (Все мы не красавцы)», 1981

	Слепень, жалящий прикованного Прометея, превращает его существование в трагедию. Но разорвите ему путы, и сразу станет ясно, кто такой Прометей и что такое слепень. Трагедия Пушкина была в том, что он был скован [положением, в котором оказался к 1836], а не в назойливости домогательств случайного авантюриста. Дуэлью поэт разорвал путы.
	— Юрий Лотман, «О дуэли Пушкина без „тайн“ и „загадок“», 1984