Личная жизнь (Зощенко)

«Личная жизнь» — сборник Михаила Зощенко из рассказов, фельетонов и 3 комедий («Путешествие по эфиру», «Преступление и наказание», «Свадьба»), подготовленный в конце 1933 года и опубликованный в начале следующего.

Рассказы

• «Беспокойный старичок» и «Смешную историйку» см. в «Голубой книге» (1935)

С луны свалился (1932)

Впервые: «Юмористический рассказ». Для «Голубой книги» (1935) вдвое сокращён и назван «История с переодеванием».

… несколько лет назад, на эту простенькую тему я бы написал примерно такой рассказец: <…> Где бы мне, думаю, по приезде хотя бы паршивенький номеришко достать. И вот плыву я грустный на пароходе, а капитан мне и говорит: — Прямо, — говорит, — милый человек, мне на вас жалостно глядеть. Ну, куда вы едете? Ну, на что вы рассчитываете? Что вы, с луны свалились? <…> Ну, где вы остановитесь? Чего вы поехали? Я даже согласен назад теплоход повернуть — только чтоб вам туда не ехать. <…> Да разве у вас есть знакомства — номер получить, или, может быть, у вас портье — молочный брат? <…> — Ну, — говорю, — как-нибудь. Я, — говорю, — знаю одно такое петушиное слово, супротив которого в гостинице не устоят. Капитан говорит: — А ну вас к чёрту! Мое дело — предупредить. А вы там как хотите. Хоть с корабля вниз сигайте. И вот, значит, приезжаю. В руках у меня два места. Одно место — обыкновенная советская корзинка, на какую глядеть мало интереса. Зато другое место — очень такой великолепный фибровый или, вернее, фанерный чемодан. Корзинку я оставляю у газетчика, выворачиваю наизнанку своё резиновое международное пальто с клетчатой подкладкой и сам в таком виде со своим экспортным чемоданом вламываюсь в гостиницу. Швейцар говорит: — Напрасно будете заходить — номерей нету. Я подхожу до портье и говорю ему ломаным языком: — Ейн шамбер-циммер, — говорю, — яволь? Портье говорит: — Батюшки-светы, никак иностранец к нам припёрся. И сам отвечает тоже ломаным языком: — Яволь, яволь. Она, шамбер-циммер, безусловно яволь. Битте-дритте сию минуту. Сейчас выберу номер какой получше и где поменьше клопов. Я стою в надменной позе, а у самого поджилки трясутся.

Нынче охота быть поближе к правде. Неохота преувеличивать, выдумывать и кувыркаться. Неохота сочинять разные там побасенки и фарсы с переодеванием. <…> Прямо с парохода я отправился в гостиницу. Портье, криво усмехаясь, говорит скорее в пространство, чем мне: — Нет, знаете, я прямо удивляюсь на современную публику. Как пароход приходит, так все непременно к нам. Как нарочно. Как будто у нас тут для них номера заготовлены. Что вы, с луны упали? <…> Да, есть один номер, но <…> без ключа. <…> Только у нас кражи. Воруют. Упрут портьеры, а вам за них отвечать. Я говорю: — В крайнем случае я из номера не буду выходить. Только допустите. А то меня на море закачало — еле стою. — Берите, — говорит портье, — только предупреждаю: у нас ключ потерян, а номер заперт. А вы, наверное, думали наоборот — номер не заперт, а ключ потерян. — Помилуйте, — говорю, — на что же мне такой номер, в который не войти… — Не знаю, — говорит портье, — как хотите. Швейцар подходит ко мне и говорит: — Я бы мог дать совет. Даю ему трёшку. — Мерси, — говорит. — Если хотите, я сбегаю во двор. У нас там работает наш слесарь. Он может отмычкой открыть ваш номер.

1933

Вчера я пошёл лечиться в амбулаторию. Народу чертовски много. Почти как в трамвае. И, главное, интересно отметить, — самая большая очередь к нервному врачу, по нервным заболеваниям. Например, к хирургу всего один человек со своей развороченной мордой, с разными порезами и ушибами. К гинекологу две женщины и один мужчина. А по нервным — человек тридцать. Я говорю своим соседям: — Я удивляюсь, сколько нервных заболеваний. Какая несоразмерная пропорция. Такой толстоватый гражданин, наверное бывший рыночный торговец или чёрт его знает кто, говорит: — Ну ещё бы. Ясно. Человечество торговать хочет, а тут извольте — глядите на ихнюю торговлю. Вот и хворают. Ясно… Другой, такой желтоватый, худощавый, в тужурке, говорит: — Ну, вы не очень-то распущайте свои мысли. А не то я позвоню куда следует. Вам покажут — человечество… Какая сволочь лечиться ходит… <…> глубокий старик, лет пятидесяти, так примиряет обе стороны: <…> — Нервные заболевания возникают от более глубоких причин. Человечество идёт не по той линии… цивилизация, город, трамвай, бани — вот в чём причина возникновения нервных заболеваний… Наши предки в каменном веке и выпивали, и пятое-десятое, и никаких нервов не понимали. Даже врачей у них, кажется, не было.

— «Врачевание и психика»

	— Передние зубы мне зелёная банда выбила. Я тогда перед этим в плен попал. Ну, сначала хотели меня на костре спалить, а после дали по зубам и велели уходить.
	— там же

Вот прежние интеллигенты и вообще, знаете, старая Россия как раз особенно имела такой восторг ко всему печальному. И находила чего-то в этом возвышенное. <…> <…> однажды зашёл ко мне в гости мой приятель <…> и говорит, что он влюбился в одну особу до потери сознания и вскоре на ней женится. <…> — Личико у неё нельзя сказать, что интересное, и носик немножко подгулял, и бровки какие-то странные — очень косматые, но зато её грустные глаза с избытком прикрывают все недостатки и делают её из дурнушки ничего себе. Я, знаешь, — говорит, — её и полюбил-то за эти самые глаза. — Ну и дурак. <…> Раз у неё грустные глаза, значит, у неё в организме чего-нибудь не в порядке — либо она истеричка, либо почками страдает, либо вообще чахоточная. <…> Вот проходит что-то около полгода. <…> — Ты мне накаркал — у жены, знаешь ли, лёгочный процесс открылся. <…> этой весной я встречаю его снова. <…> — Вот, — говорит, — теперь сам, чёрт возьми, захворал туберкулёзом. После гриппа. Конечно, может быть, и от жены заразился. <…> Она поправилась. Только я с ней развёлся. Мне нравятся поэтические особы, а она после поправки весь свой стиль потеряла. Ходит, поёт, изменять начала на каждом шагу… — А глаза? — говорю. — А глаза, — говорит, — какие-то у ней буркалы стали, а не глаза. Никакой поэзии не осталось.

— «Грустные глаза»

Я работал в совхозе. <…> стали у меня утки в пруде тонуть. То есть, скажите мне, бывшему инструктору по кролиководству и куроводству, что утка может в воде потонуть, я бы никогда этому не поверил <…>. Однако у нас по неизвестной причине стали утки в проруби тонуть. Куры, конечно, тоже параллельно с ними тонули. <…> Прорубь на озере. Утки плавают и ныряют. Вот они плавают, ныряют и забавляются. И видим мы, что обратно на лёд они выйти не могут. Другие утки, более мощные и которые похитрее, — те выходят при помощи своих собратьев по перу. Они нахально становятся другим уткам на голову и на что попало и после прыгают на лёд. А последние утки, более растерявшиеся и которым не на что опереться, — те, к сожалению, тонут. Они плавают подряд несколько часов, кричат нечеловеческими голосами и после, от полного утомления и от невозможности выйти на высокий лёд, тонут. Тут крестьяне из соседнего совхоза стали давать советы: — Что вы, — говорят, — арапы, делаете с своей живностью! Вы, — говорят, — обязаны лёд несколько поддолбить и песком его посыпать, а иначе, — говорят, — у вас вся птица на дно пойдёт. <…> И хотя в то время кой-какой экзамен на звание куровода мы и сдавали, однако о всех куриных тонкостях понятия не имели, тем более что экзамены мы сдавали во время голода, так что, собственно, даже и не до того было, не до экзаменов. К тому же мы сдавали в более южном районе, где зима бывает слабая и льду никакого нету. Так что таких вопросов, ну, просто не приходилось затрагивать. Что касается своих совхозских ребят, то они, вероятно, кое-чего знали и понимали, но молчали. Тем более, это им было на руку — они утонувших утей после составления акта жарили, парили и варили <…>. Вот потонуло у меня тридцать шесть утей, и, значит, дело дошло это до высшего начальства. Вот начальство вызывает нас в управление, кричит и говорит разные гордые, бичующие слова, дескать, человек вы, без сомнения, в своём деле весьма опытный, ценный и понимающий, даже были ранены в начале гражданской войны, но поскольку, чёрт возьми, у вас утки стали тонуть, то это экономическая контрреволюция и шпионаж в пользу английского капитала. И если это так, то вы, скорей всего, не соответствуете своему назначению. Вас, говорят, мы, конечно, не увольняем, только сделайте милость, не работайте больше. А идите себе в управление — входящие бумаги, чёрт возьми, в папку зашивать.

— «Испытание героев», январь

Я служил в царской армии и был рядовым ефрейтором. Вот после революции ребята мне и говорят: — У нас полковой врач такая, извините, холера, что никому почти освобождения не даёт, несмотря на февральскую революцию. Очень бы хотелось его заменить. Вот бы, — говорят, — хорошо, если бы вы согласились на эту должность. <…> — Я, — говорю, — человек, понимающий явления природы. Понимаю, что после революции ребятам хотелось бы смотаться по домам и поглядеть, как и чего. Керенский, — говорю, — этот артист на троне, завертел волынку до победного конца. И полковой врач ему в дудочку подыгрывает и нашего брата не отпускает. Выбирайте меня врачом — я вас почти всех отпущу. <…> Работа оказалась, конечно, трудная и, главное, бестолковая. Едва послушаешь больного в трубку, как он хнычет и отпрашивается домой. А если его не отпускаешь, он очень на врача наседает и чуть не хватает его за горло. <…> Ну, для формы спросишь — какая у тебя болезнь? Ну, больной сам, конечно, назвать болезнь не может и тем самым ставит врача в тупик, поскольку врач не может все болезни знать наизусть и не может писать в каждой путевке только: брюшной тиф или там вздутие живота. Другие, конечно, говорят: — Пиши, чего хочешь, только отпусти, поскольку душа болит — охота поглядеть на домашних. Ну, напишешь ему — душевная болезнь, и с этой диетой отпускаешь. — позже также выходил как «Удивительная профессия»

— «Какие у меня были профессии»

Фельетоны

	— … мы теперь, знаете ли, на кухне бросили стряпать… <…> В столовую ходим. <…> И во всём, представьте себе, выгода и польза от этой перемены. Скажем, гости пришли. Ну, сидят, ждут. Прислушиваются — не подают ли на стол. А ты им, чертям, объявляешь между прочим, дескать, а мы, извините, в столовке питаемся. Хотите — идите, не хотите — не надо, — за волосы вас не потащим.
	— «Семейное счастье», 1924

На днях я зашёл в игрушечный магазин, — предлагают новую летнюю игру. Специально сработанную по заграничным образцам. «Дьяболо». <…> Такая верёвочка на двух палках и катушка. Эту катушку надо подкидывать кверху и ловить на верёвку. <…> Купил я эту игру. Подарил сыну. Начал сын кидать катушку. И чуть себя не угробил. Как ахнет катушкой по лбу. Даже свалился. Попробовал я на руку катушку, — действительно, тяжеленная, дьявол. Не то что ребёнка — верблюда с ног свалить может. Пошёл в магазин объясняться: зачем, дескать, такую дрянь производят. В магазине говорят: — Напрасно обижаться изволите. Эта игрушка приготовлена совершенно по заграничным образцам. Только что там резиновые катушки бывают, а у нас — деревянные. А так всё остальное до мелочей то же самое… У них верёвка — и у нас верёвка. Только что наша немножко закручивается. Играть нельзя. Катушка не ложится. А так остальное всё то же самое. Хотя, говоря по совести, ничего остального и нету, кроме палок. <…> Вы для душевного спокойствия не давайте ребёнку руками трогать эту игру. Прибейте её гвоздём куда-нибудь над кроваткой. Пущай ребёнок смотрит и забавляется. <…> Так и сделал. Только прибил не над кроваткой, а над буфетом. А то, думаю, ежели над кроваткой — сорвётся ещё и за грехи родителей убьёт ни в чём не повинного ребёнка.

— «Игрушка», 1927

Грамматика хромает Меня иногда упрекают за то, что я коверкаю язык, придумываю смешные словечки и беру слова в другом значении, чем они есть. Это неверно. Я просто стараюсь более или менее правильно передать язык, который есть на самом деле. Вот дословно записанная фраза. В столовой <…> рабочий рассказывает своему соседу: — …Вдруг он подходит до мене и говорит: «Поделись хоть ты моим состраданьем. От этих делов выходит, что я один и есть сострадавший». Я ему говорю: «Видел, говорю, этих сострадавших. Раз тебе, говорю, сменили чин за хаотическое отношение к работе, то ты, говорю, вроде как и есть сам себе сострадавший». Другая фраза. Рабочий у станка упрекает товарища, выронившего из пальцев инструмент: — Такое мягкое существо, как язык, и то, кажись, удержит от уронения. Ещё фраза: — В недалёком будущем это было на днях…

— «На заводе», 1930

	— Может, они одумаются и начнут нести потомство. Хотя это мало вероятно, поскольку это два самца. Но всё-таки подождём. А нет — так тогда в столовую.
	— «Кролики», 1933