Голубая книга

«Голубая книга» — сатирический сборник Михаила Зощенко 1934—1935 годов, составленный из существенно отредактированных рассказов и фельетонов с 1923 года, часто по-иному озаглавленных, некоторые из них ухудшены самоцензурой и цензурой (цитаты из лучших редакций см. по примечаниям на странице рассказов Зощенко, в статьях о предыдущих сборниках — «Баня», «Бесплатно», «Матрёнища» и «С луны свалился»). Лишь три впервые появились тут — «Рассказ о старом дураке», «Забавное приключение», «Рассказ о зажиточном человеке». Во вступлениях и послесловиях разделов Зощенко впервые в своём творчестве обратился к истории, войдя в пародийную роль самобытного «пролетарского историка».

Большая часть комментариев здесь — по изданию.

Цитаты

Два года назад в своём письме вы посоветовали мне написать смешную и сатирическую книгу — историю человеческой жизни: <…> «По-моему, вы и теперь могли бы пестрым бисером вашего лексикона изобразить — вышить что-то вроде юмористической „Истории культуры“». <…> я весьма недоверчиво отнёсся к вашей теме. Мне показалось, что вы предлагаете мне написать какую-нибудь юмористическую книжку, подобную тем, какие уже бывали у нас в литературе, например «Путешествие сатириконовцев по Европе» или что-нибудь вроде этого. Однако, работая нынче над книгой рассказов и желая соединить эти рассказы в одно целое (что мне удалось сделать при помощи истории), я неожиданно наткнулся на ту же самую тему, что вы мне предложили. И тогда, вспомнив ваши слова, я с уверенностью принялся за работу. Нет, у меня не хватило бы сил и уменья взять вашу тему в полной своей мере. Я написал не Историю культуры, а, может быть, всего лишь краткую историю человеческих отношений.

— письмо М. Горькому января 1934, предпосланное книге

Нынче, когда открывается новая страница истории, той удивительной истории, которая будет происходить на новых основаниях, быть может, без бешеной погони за деньгами и без великих злодеяний в этой области, нынче особенно любопытно и всем полезно посмотреть, как жили раньше. <…> В книге будет пять отделов. <…> посмеявшись вместе с читателем над этими старыми, поблекшими приключениями, расскажем, что иной раз случается и бывает на этом фронте в наши переходные дни. <…> И тогда получится картина полная и достойная современного читателя, который перевалил через вершины прошлого и уже двумя ногами становится в новой жизни. Конечно, учёные мужи, подобострастно читающие историю через пенсне, могут ужасно рассердиться, найдя наше деление произвольным, крайне условным и легкомысленным. <…> Голубая книга! Мы назвали её так оттого, что все другие цвета были своевременно разобраны. Синяя книга, белая, коричневая, оранжевая… Все цвета эти были использованы для названий книг, которые выпускались различными государствами для доказательства своей правоты или, напротив, — вины других. Нам едва оставалось четыре-пять совершенно невзрачных цвета. Что-то такое: серый, розовый, зелёный и лиловый. И посудите сами, что таким каким-либо пустым и незначительным цветом было бы по меньшей мере странно и оскорбительно назвать нашу книгу. Но ещё оставался голубой цвет, на котором мы и остановили своё внимание. Этим цветом надежды, цветом, который с давних пор означает скромность, молодость и все хорошее и возвышенное, этим цветом неба, в котором летают голуби и аэропланы, цветом неба, которое расстилается над нами, мы называем нашу смешную и отчасти трогательную книжку. И что бы об этой книге ни говорили, — в ней больше радости и надежды, чем насмешки, и меньше иронии, чем настоящей, сердечной любви и нежной привязанности к людям.

— предисловие

I. Деньги

22. … сам господин закон почтительно относился к деньгам. История не знает ничего более поразительного, чем это. <…> за уголовные преступления наказаний почти не было. И можно было убивать и так далее. И вместо наказания обвиняемый платил денежный штраф. И его после этого, пожав руку, отпускали. И даже, может, просили почаще заходить. В общем, очень у них было мило в этом смысле. Легко дышалось. Чего угодно можно было делать. Были бы деньги. <…> Только в России в этом смысле слегка перестарались и прямо дошли до ручки. Там это очень привилось. <…> Так что уголовный кодекс выглядел у них всё равно как ресторанное меню. Там цена указана за любой проступок. И каждый, согласно указанной цене, мог выбирать себе любое дело по карману. <…> 24. Делаем выписки из «Русской Правды», записанной в «Новгородской летописи»: <…> «Если убьют купчину немца в Новегороде, то за голову десять гривен». Столь унизительно низкая цена за голову иностранного специалиста в дальнейшем, правда, была доведена до сорока гривен, и убийство интуристов, видимо, стало не всем по карману и не всем доступно, но всё же цена была немного больше, чем удар чашей или рогом по отечественной морде. «Если кто убьёт княжого конюха, повара или подъездного — сорок гривен за голову». «Если кто убьёт княжого тиуна (приказчика, судью, дворецкого) — двенадцать гривен». Судя по данным ценам, интеллигенция мало ценилась в те времена. <…> 26. В общем денежный штраф являлся, сколько можно заключить, единственным возмездием за всякое преступление. И, конечно, такой закон, действующий в течение многих столетий, без сомнения, отличным образом обработал сознание у людей, — кто имел побольше денег, тот мог не только своим ближним разбивать морды жердью или там чем угодно, но мог и убивать их и делать всё, что ему заблагорассудится, — закон стоял на страже всевозможных мелких его интересов и душевных потребностей. И мы полагаем, что и в наше время там, где слишком почитается богатство, это высокое, гордое сознание остаётся неизменным.

32. Чуть не на каждой странице истории имеются цены за ту или иную голову. Например, однажды римский диктатор Сулла (83 год до нашей эры), захватив власть в свои руки, приказал истребить всех приверженцев своего врага и соперника Мария. А для того, чтобы никто не избег этого истребления, Сулла, будучи большим знатоком жизни и человеческих душ, назначил необычайно высокую цену за каждую голову. <…> 33. Эта высокая цена столь подействовала на воображение граждан, что (история рассказывает) «убийцы ежечасно входили в дом Суллы, неся в руках отрубленные головы». Мы приблизительно представляем себе, как это было: — Сюда, что ли?.. С головой-то… — говорил убийца, робко стуча в дверь. Господин Сулла, сидя в кресле, <…> напевая легкомысленные арийки, просматривал списки осуждённых, делая там отметки и птички на полях. Раб почтительно докладывал: — Там опять явились… с головой… Принимать, что ли? — Зови. Входит убийца, бережно держа в руках драгоценную ношу. — Позволь! — говорит Сулла. — Ты чего принес? Это что? — Обыкновенно-с… Голова… — Сам вижу, что голова. Да какая это голова? Ты что мне тычешь? — Обыкновенная-с голова… Как велели приказать… — Велели… Да этой головы у меня и в списках-то нет. Это чья голова? Господин секретарь, будьте любезны посмотреть, что это за голова. — Какая-то, видать, посторонняя голова, — говорит секретарь <…>. 34. Убийца робко извинялся. — Извиняюсь… Не на того, наверно, напоролся. Бывают, конечно, ошибки, ежели спешка. Возьмите тогда вот эту головку. Вот эта головка без сомнения правильная. Она у меня взята у одного сенатора. — Ну, вот это другое дело, — говорил Сулла, ставя в списках галочку против имени сенатора. — Дайте ему там двенадцать тысяч… Клади сюда голову. А эту забирай к чёрту. Ишь, зря отрезал у кого-то… — Извиняюсь… подвернулся. — Подвернулся… Это каждый настрижёт у прохожих голов — денег не напасёшься. Убийца, получив деньги и захватив случайную голову, уходил, почтительно кланяясь своему патрону. В общем, больше двух тысяч голов было доставлено Сулле в течение нескольких недель. <…> 35. Но однажды, полвека спустя (43 год до нашей эры), когда цена за голову случайно скакнула ещё выше, произошла такая резня, что, кажется, мир не знал ничего подобного. Римский консул Марк Антоний после убийства Юлия Цезаря предназначил к смерти триста сенаторов и две тысячи всадников. <…> История говорит, что сыновья убивали своих отцов. Жёны отрубали головы спящим мужьям. Должники ловили и убивали на улице своих кредиторов. Рабы подкарауливали своих хозяев. И все улицы были буквально залиты кровью. Цена действительно была слишком уж высокая. Мы имеем мнение, что в течение месяца люди перебили бы друг друга, если бы государство продолжало так платить.

	… вообще говоря, неизвестно, сколько человеку всего нужно. Наверно, больше того, чем сколько ему нужно, и не менее того, чем сколько он хочет.
	— «Сколько человеку нужно»

… любовь. Встречи. Разные тому подобные слова. <…> Любовь в этом смысле всегда отрицательно отражается на мировоззрении отдельных граждан. Замечается иной раз нытье и разные гуманные чувства. Наблюдается какая-то жалость к людям и к рыбам и желание им помочь. И сердце делается какое-то чувствительное. Что совершенно излишне в наши дни. Так вот раз однажды стою в кино со своим чувствительным сердцем и дожидаюсь свою даму. <…> И как-то так энергично стою, весело. Охота петь, веселиться, дурака валять. <…> И вдруг вижу — стоит около входной двери бедно одетая старушка. Такой у неё рваненький ватерпруф, облезлая муфточка, дырявые старинные башмачонки. И стоит эта старушка скромно у двери и жалостными глазами смотрит на входящих, ожидая, не подадут ли. <…> Гуманные чувства заполняют моё сердце. Я вынимаю кошелёк, недолго роюсь в нём, достаю рубль и от чистого сердца, с небольшим поклоном, подаю старухе. И у самого от полноты чувств слёзы, как брильянты, блестят в глазах. Старушка поглядела на рубль и говорит: — Это что? — Вот, — говорю, — примите, мамаша, от неизвестного. И вдруг вижу — у ней вспыхнули щёки от глубокого волнения. — Странно, — говорит, — я, кажется, не прошу. Чего вы мне рубль пихаете?.. Может быть, я дочку жду — собираюсь с ней в кино пойти. Очень, — говорит, — обидно подобные факты видеть. Я говорю: — Извиняюсь… Как же так… Я прямо сам не понимаю… <…> Шутка ли, столько народу… Но старуха поднимает голос до полного визга. — Это что же, — говорит, — в кино не пойди — оскорбляют личность! Как, — говорит, — у вас руки не отсохнут производить такие жесты? Да я лучше подожду дочку и в другое кино с ней пойду, чем я буду с вами сидеть рядом и дышать заражённым воздухом. Я хватаю её за руки, извиняюсь и прошу прощения. И поскорей отхожу в сторонку, а то, думаю, ещё, чего доброго, заметут в милицию, а я даму жду. Вскоре приходит моя дама. А я стою скучный и бледный <…>. Вдруг подходит ко мне кто-то сзади и берёт меня за локоть. <…>передо мной старуха. — Извиняюсь, — говорит она, — это не вы ли мне давеча рубль давали? Я что-то невнятное лепечу, а она продолжает: — Тут не помню кто-то мне давал сейчас рубль… Кажется, вы. Если вы, тогда ладно, дайте. Тут дочка не рассчитала, а вторые места дороже, чем мы думали. А в третьих местах я ничего не увижу по причине слабости глаз. Прямо хоть уходи. Извиняюсь, — говорит, — что напомнила. Я вынимаю кошелёк, но моя дама впускает следующие слова: — Совершенно, — говорит, — не к чему швыряться деньгами. Уж если на то пошло, я лучше нарзану в буфете выпью. Я говорю: — Нарзан вы получите, не скулите. Но рубль я должен дать. Мало ли какие бывают денежные заминки. Надо, — говорю, — по-товарищески относиться. <…> мы, в растрёпанных чувствах, стали глядеть картину. Под музыку дама меня пилила, говоря, что за две недели знакомства я ей пузырёк одеколону не мог купить, а, между прочим, пыль в глаза пускаю и раздаю рубли направо и налево. — «Смешная историйка» (1932, сборник «Личная жизнь»)

— «Мелкий случай из личной жизни»

… определилась к ним няня. Не очень такая старая и не очень такая молодая. Одним словом, пожилая и довольно-таки на вид страхолюдная. Но за безобразной внешностью Фарфоровы вскоре увидели у неё доброе сердце. <…> И тем более они её взяли по рекомендации. И там им сказали — дескать, это вполне непьющая, пожилая, некрасивая старуха. И, дескать, она любит детей и прямо с рук их не спущает. И даром что это старуха, но это такая старуха, что она вполне достойна войти в новое бесклассовое общество. <…> Утром родители на производство, а ихняя няня берёт младенца, берёт пузырёк с коровьим молоком и идёт гулять по улицам Ленинграда. И гуляет с ним прямо до глубокой ночи. Только раз однажды идёт по улице член правления Цаплин. <…> Вот он идёт по улице, думает, может, там про свои интимные дела или там кого бы из вверенных ему жильцов на чёрную доску занести как злостного неплательщика. И вдруг — смотрит — что такое? Стоит на углу потрёпанная старуха. Держит она на своих руках младенца. И под этого младенца она просит. <…> И видит, личность будто знакомая. <…> Тем более обознаться трудно — морда у неё такая, что очень глубоко в душу западает. <…> Неизвестно, как он дожил до вечера, но вечером говорит самому Фарфорову: — Я, — говорит, — чересчур удивляюсь, уважаемый товарищ, но, — говорит, — или вы своей домработнице денег не платите, или, — говорит, — я не пойму подобной ситуации. А если, — говорит, — вы её нарочно засылаете под ребёнка просить, то вы, — говорит, — есть определённо чуждая прослойка в нашем пролетарском доме. <…> Тогда зовут няню. <…> Няня говорит: — В этом пороку нет. Так ли я стою, или мне сердобольные прохожие в руку дают. Я, — говорит, — прямо не пойму, об чём разговор. Ребёнок через это не страдает. И, может, ему даже забавно видеть такое вращение людей вокруг себя. — «Няня», 1929

— «Рассказ про няню, или прибавочная ценность у этой профессии»

Рабочий Борька Фомин в розовых подштанниках шляется по своей комнате. Челюсти у него трясутся. И лицо белое, как глина. В одной руке у него газета. В другой — почтовая открытка. В третьей руке его супруга держит талон <…>. Жена говорит: — Вся моя жизнь проходит в сумерках. Что-нибудь удивительное случилось — этого не бывает. Если же Борька выиграл такие деньги, то я, — говорит, — непременно знаю, что произойдёт какое-нибудь такое, благодаря чему я скорей всего не увижу этих денег. <…> мальчишка лет семнадцати, Вовка Чучелов, сдающий экзамен на звание шофёра и не привыкший ещё давить людей , говорит Борису Андреевичу: — Чем, дядя, понапрасну слова кричать — побегите в сберкассу. Если вам дадут эти деньги, значит, вы действительно выиграли. Тут все начинают кричать на Борис Андреевича и велят ему побежать в кассу. <…> Вот Борис моментально одевается, бежит и вскоре возвращается обратно — белый, как глина. Он говорит всем присутствующим ослабевшим голосом человека, только что летавшего в стратосферу: <…> — Да, я выиграл пять тысяч. Они мне велели послезавтра прийти за деньгами. Они говорят: «Это в нашем районе бывает раз в сто лет». Тут все поздравляют Бориса Андреевича и велят ему полежать на кушетке, чтоб не сорвать ход организма до получения денег. Жена говорит: — Ах, уйдите все из комнаты. Я хочу строго подумать, чего может случиться, благодаря чему мы не получим этих денег. Вот проходит целый день, и утром снова раздаются крик, топот и грубые восклицания. Все жильцы спешат на место происшествия и видят вот что: Борис Андреевич лежит в розовых подштанниках на кушетке. Челюсти у него трясутся, и капли падают с носа. Жена говорит: — Ещё хорошо, что его, подлеца, у меня в ряды партии не приняли. Вот бы он мне конфетку подложил. <…> Он, оказывается, у меня две недели назад, не дождавшись выигрыша, стал, как ребёнок, рекомендации себе просить у разных высших лиц. Хорошо — ему не дали. Он хотел, видите ли, записаться. Вот бы пришлось, наверное, я так думаю, половину денег отдать на борьбу с тем и с этим, и в МОПР, и во все места. Один жилец говорит: — Отдавать не обязательно, но, конечно, другие по своей охоте оставляют себе рублей шесть на папиросы, а всё остальное отдают на строительство. <…> Борис Андреевич, поругавшись с женой, разводится с ней и теперь уходит к одной барышне. Такая жила в другом конце коридора — Феничка. <…> — Ухожу от неё, поскольку я увидел всю её мелкобуржуазную сущность. <…> На шестой день снова в квартире раздаются крики, возгласы и дамские слёзы. <…> Ах, это, знаете, у Бориса Андреевича спёрли ночью все деньги. <…> Тут же рядом на ковре лежит без памяти Феничка. У неё украли туфельки и пальто. Тут узнается, что Борькин племянник Чучелов, не сдав ещё экзаменов на шофёра, исчез неизвестно куда. Рисуется картина подлой кражи со стороны этого бешеного родственника. Тогда вдруг появляется Феничкин брат или чёрт его знает кто. <…> Со значком ГТО. Он почти ничего не говорит и только ногами выпихивает лишних обитателей из комнаты. Последним номером он выгоняет Борьку Фомина и бьёт его в рыло за исковерканную дамскую жизнь плюс туфельки и пальто. Борька с криками страдания мечется по коридору с мордой, вспухшей как пирог. Тогда его бывшая жена берёт его под своё покровительство и разрешает ему снова находиться на её половине. Борька ложится на пол в её комнате и страдает так, что даже пришедший милиционер, привыкший видеть все, чего бывает, не может этого видеть. <…> — Ах, перестаньте вы канючить. Моя душа буквально разрывается от этих слов. Я прошу вас замолчать и говорить то, что случилось, а не то, что было. Я, — говорит, — составляю протокол, а не пишу поэмы из жизни оборванцев. <…> Прочитавши этот рассказ, мы можем вместе с вами подивиться удивительным делам. И <…> давайте с надеждой подумаем о тех прекрасных днях, в которые деньги не будут иметь такое выдающееся значение. Мир ахнет и удивится, какая, наверное, будет замечательная жизнь. А нам, подлецам, воспитанным на дряни и безобразии, даже и не понять, как это будет. — впервые как «Морока» в 1933, потом также «Трагикомедия»

— «Трагикомический рассказ про человека, выигравшего деньги»

Мы видим, что деньги, как это ни удивительно, приносят людям большие огорчения. <…> В общем, наше дело сказать, а вы там как хотите. Итак, на этом, проливши несколько капель слёз и погоревав о падении и гибели многих хороших людей, мы закрываем наш отдел, озарённый несчастьем, и со своей романтической душой вступаем с пылкой надеждой в новый, радостный отдел — «Любовь». И мы уже слышим шёпот и робкое дыхание, и трели на гитаре, и кой-какие стишки. И дамские крики. Выстрел. И рёв младенца. И, пардон, кажется, снова звон денег. Читатель, пригладь свои волосы и завяжи потуже галстук. Мы сейчас пойдём с тобой по той аллее, которая требует некоторой, что ли, выправки, красоты разных линий, очертаний и внешних форм. Туда, я извиняюсь, нельзя прийти на косолапых ногах и с небритой мордой. <…> Читательница, ваше милое присутствие здесь крайне необходимо. Дайте вашу нежную ручку, положите её нам на грудь, успокойте наше сердцебиение, которое происходит от предчувствия всего хорошего.

— послесловие

II. Любовь

5. Взгляните на русского поэта: <…> О влюблённость, ты строже судьбы. Повелительней древних законов отцов… Слаще звуков военной трубы. <…> Поэт даже что-то такое намекает тут насчёт призыва на военную службу — что это тоже ему было как будто бы нипочём. Вообще что-то тут поэт, видимо, затаил в своём уме. Аллегорически выразился насчёт военной трубы и сразу затемнил. Наверно, он в своё время словчился-таки от военной службы. Оттого, может, и пустился на аллегорию. <…> 6. У другого русского поэта <…> однажды сгорел дом, в котором он родился и где он провёл лучшие дни своего детства. И вот любопытно посмотреть, на чём этот поэт утешился после пожара. <…> Казалось, все радости детства Сгорели в погибшем дому, И мне умереть захотелось, И я наклонился к воде, Но женщина в лодке скользнула Вторым отраженьем луны, И если она пожелает, <…> Я дом себе новый построю В неведомом сердце её. 7. <…> неожиданно влюбился в неё с первого взгляда, и эта любовь заслонила, так сказать, все его неимоверные страдания и даже временно отвлекла его от забот по приисканию себе новой квартиры. Тем более что поэт, судя по стихотворению, по-видимому, попросту хочет как будто бы переехать к этой даме. Или он хочет какую-то пристройку сделать в её доме <…>. 8. То есть я не знаю, может, наш грубый солдатский ум, обстрелянный тяжёлой артиллерией на двух войнах, не совсем так понимает тончайшие и нежнейшие поэтические сплетения строчек и чувств. Но мы осмеливаемся приблизительно так думать благодаря некоторому знанию жизни и пониманию насущных потребностей людей, жизнь которых не всё время идёт по руслу цветистой поэзии. <…> И все остальные [поэты] тоже, бряцая, как говорится, даже на самых дребезжащих лирах, напевали любовные слова, ещё более даже поразительные и беззастенчивые, чем эти.

Это райская сень, обретённая вновь. Смерть над миром царит, а над смертью любовь. 10. Тут даже французская поэзия, пожалуй, маленько отстаёт — у них, можно сказать, нету такого бешеного натиска, как, например, в этих строчках. А это писала русская поэтесса. Она проживала в начале нашего столетия и была, говорят, довольно интересная. Во всяком случае, с большим поэтическим темпераментом. Вообще дамочка, видать, прямо дрожала, когда сочиняла это стихотворение. <…> Бедняге-мужу, наверно, сильно доставалось… Наверно, капризная. Дурака валяет. Целый день, наверно, в постели валяется с немытой мордой. И все время свои стишки вслух читает. А муж-дурак сидит: «Ох, — восклицает, — это изумительно, пупочка, гениально!» А она говорит: «Правда?»… Дураки! А потом взяли и оба умерли. Она, кажется, от туберкулёза, а он тоже, наверно, чем-нибудь заразился.

14. Мы хотим поскорей увидеть ту достойную роль, какую играло это чувство в жизни народов. Мы хотим увидеть грандиозные события, приключившиеся из-за любви, или там великолепные поступки отдельных граждан. <…> И потому, чтоб понежить свою душу, мы располагаемся поудобней в кресле и, закурив душистую сигару, начинаем уверенной рукой перелистывать пожелтевшие страницы истории. <…> 15. Сначала нам под руку лезут всё какие-то, чёрт возьми, мелкие любовные дела и чепуховые, ерундовые делишки из повседневной жизни — разные там браки, предложения и свадьбы, заключённые деловыми и рассудительными умами. <…> 16. Причём об этих любовных делах на коммерческой под кладке историки пишут без всякого, можно сказать, воодушевления, этаким вялым канцелярским тоном, как о самых пустых, примелькавшихся предметах. Историки даже не добавляют от себя никаких восклицаний, вроде там: «Ай-яй!», или «Вот так князь!», или «Фу, как некрасиво!», или хотя бы: «Глядите, ещё одним подлецом больше!» <…> Хотя, правда, если начать восклицать, то, пожалуй, никаких восклицаний не хватит, поскольку по ходу мировой истории видим целое море подобных дел. <…> 19. Может, только в королевских чертогах существовали такая грубая расчётливость и брак без всякой любви, в силу там, может быть, разной, ну, я не знаю, дипломатии, хронического безденежья или там неважных условий царской жизни. Может быть, у простых смертных как раз наоборот: любовь протекала естественным образом? <…> На этот вопрос придётся ответить отрицательно. <…> 29. Значит, что же? Значит, дело обстоит как будто неважно? Где же эта знаменитая любовь, прославленная поэтами и певцами? <…> Неужели недоучки-поэты, рифмоплёты и любители всякой красоты и грации допустили такое возмутительное преувеличение? Что-то мы, читая историю, не находим подобных эффектных переживаний. Нет, конечно, перелистывая историю, мы кое-что встречаем. Но это чересчур мало. Мы хотели, чтоб на каждой странице сверкала какая-нибудь бесподобная жемчужина. А то раз в столетие натыкаемся на какую-нибудь сомнительную любовишку.

38. … легенда. История любит по временам, так сказать, для морального равновесия, придумать что-нибудь такое чувствительное.

39. Вот что рассказывает история о любви. Она, в общем, весьма немного рассказывает об этом чувстве. Дескать, да, действительно, чувство это, кажется, имеется. Истории, дескать, приходилось иной раз сталкиваться с этой эмоцией. Дескать, бывали даже кой-какие исторические события и случаи на этой почве. И совершались кое-какие дела и преступления. Но чтоб это было что-нибудь такое, слишком грандиозное, вроде того, что напевали поэты своими тенорами, — вот этого история почти не знает. Напротив, коммерческие души вполне оседлали это чувство. И оно не представляет никакой опасности для тихого хода истории.

	— Тогда, господа, давайте так: я выйду за Николая, артист с супругой так и останутся, как были, а на жене Николая мы женим этого дурака-сослуживца. Сослуживец говорит: — Здравствуйте! Ещё не легче. Вот я сейчас с ней запишусь. Держите карман шире! Да я в первый раз вижу эту облезлую фигуру. К тому же, может, она карманная воровка?!
	— «Забавное приключение»

… однажды через несчастный случай окончательно выяснилось, что всякая мистика, всякая идеалистика, разная неземная любовь и так далее и тому подобное есть форменная брехня и ерундистика. <…> Утром он уезжает на пароходе, а она, в своём маленьком пеньюаре, спешит его провожать на своих тонких интеллигентских ножках. Он её за локоток придерживает, чтоб, боже сохрани, она ножки себе не вывихнула. И чего-то ей щебечет, воздушные поцелуи с парохода посылает. Одним словом, противно и тяжело смотреть. Вот он уехал, а она и сидит, что дура, мечтает про разные отвлечённые вещи. Ну, пойди постирай, если не хочешь физкультурой заниматься. Или пойди тому же самому [мужу] кровать прибери. Нет! Сидит и сидит. И кушать не просит. Зато потом, наверное, легко растерялась со своими мечтами и не могла через это на сушу выбраться. <…> Только, одним словом, она потонула. Очень, конечно, жалко, вполне прискорбный факт, но вернуть её к жизни, тем более с современной медициной, невозможно. Конечно, занимайся она в свое время хотя бы зарядовой гимнастикой, она нашлась бы в самый последний момент и выплыла бы. А тут со своими цветами окунулась — и враз пошла ко дну, не сопротивляясь природе. Тем более она шла по скользким брёвнам. Она всегда по этим брёвнам ходила купаться. А тут пошла после дождя на своих французских каблучках — и свалилась. Только что трусики остались на плоту. А может быть, она и нарочно в воду сунулась. Может, она жила-жила с таким отсталым элементом и взяла и утонула. Тем более, может быть, он заморочил ей голову своей мистикой. Но только, конечно, вряд ли. Скорей всего, если объяснить психологически, она поскользнулась на брёвнах и потонула. — «Дама с цветами», 1929

— «Рассказ про даму с цветами»

Володька, можно сказать, толком и не разглядел своей невесты. Он, по совести говоря, без шляпки и без пальто её никогда даже и не видел. Потому все главные события на улице развернулись. <…> «Вот, — думает, — на чём засыпался — жену уж не могу найти». А тут ещё родственники начали коситься — чего это молодой ходит как ненормальный и на всех девиц бросается. Стал Володька к двери и стоит в полном упадке. «Ну, спасибо, — думает, — если сейчас за стол садиться будут. Тогда, может, что-нибудь определится. Которая со мной сядет, та, значит, и есть. Хотя бы, думает, вот эта белобрысенькая села. А то, ей-богу, подсунут какое-нибудь дерьмо, потом живи с ним». <…> Володька кричит: — А пёс вас разберёт! Насажали разных баб, а мне разбирайся. Тут невеста в белом балахоне является. И цветы в ручках держит. — Ах, так, — говорит, — ну, так это вам выйдет боком. И опять, конечно, вопли, крики и истерика. Начали, конечно, родственники выгонять Володьку из квартиры. Володька говорит: — Дайте хоть пожрать. С утра, говорит, не жравши по такой канители. Но родственники поднажали и ссыпали Володьку на лестницу. — «Свадьба», 1927; на основе рассказа в 1933 написана одноимённая комедия

— «Свадебное происшествие»

Мы видим, что любовь, как это ни удивительно, связана прежде всего с крупнейшими неприятностями. <…> Главное, что можно заключить, — наши характеры уж очень препаршивы. Они, знаете, как-то мало ещё приспособлены для занятий столь чудесными делами, как, например, любовь, свадьбы, встречи с дорогими особами и т. д. Да, у нас, приходится сознаться, дрянные и корыстные характеры, благодаря которым мы сами закрываем себе доступ к безоблачной жизни. И в этом смысле мы всё-таки слегка завидуем тем будущим, вполне перевоспитанным молодым людям, которые, поплёвывая, будут проживать, скажем, через пятьдесят лет. Вот уж эти, чёрт возьми, возьмут своё. Вот они не будут разбазаривать своё время на разную чепуху — на всякие крики, скандалы…

— послесловие

III. Коварство

2. Профессия сатирика довольно, в сущности, грубая, крикливая и малосимпатичная. Постоянно приходится говорить окружающим какие-то колкости, какие-то грубые слова — «дураки», «шантрапа», «подхалимы», «заелись» и так далее. Действительно, подобная профессия в другой раз как-то даже озадачивает современников. Некоторые думают: «Да что это такое? Не может быть! Да нужно ли это, вообще-то говоря?» 3. И верно — на первый, поверхностный взгляд все другие профессии кажутся значительно милей и доступней человеческой душе. Бухгалтер, например, специально как-то там складывает цифры между собой на пользу страждущего человечества, чтобы оно, так сказать, не слишком проворовалось в денежном смысле. Другой там какой-нибудь тип из актёрской братии энергично поёт с эстрады и своим, скажем, козлетоном отвлекает людей от всевозможных житейских страданий. <…> Хирург режет разные язвы и карбункулы на наших скоропортящихся телах, способных каждую минуту загнить и зачервиветь. <…> И только, я говорю, мы, сатирики, вроде как бы и не люди, а собаки. <…> 4. Нет, вообще-то говоря, если подумать глубже, профессия эта тоже нужная и полезная в общественном смысле. <…> Единственно, я говорю, профессия тем нехороша, что она не даёт много беспечной радости своему владельцу. Она утомляет ум и зрение. Она вредна и недопустима при малокровии и туберкулёзе. А также при колите и язвах желудка ею не следует заниматься. Она предрасполагает к меланхолии и нарушает обмен веществ. <…> Кроме того, она портит характер, ссорит с окружающими и нередко разводит с жёнами. 5. И, в силу вышеизложенного, отличаясь оптимизмом и крайней любовью к жизни и к людям, решили мы больше не напирать на сатирическую сторону дела. И, не отказываясь вовсе от сатиры, решили мы с этого момента слегка, что ли, переменить курс нашего литературного корабля. И даже въезжая, как видите, в столь ответственную гавань, носящую грозное название «Коварство», решили мы уже и на этот раз попробовать свои силы не в качестве желчного сатирика прежней формации, из таких, которые заламывают руки, стыдят и восклицают, а решили мы попробовать себя в качестве, ну, вроде бы члена коллегии защитников. Конечно, казалось бы, в высшей степени странно защищать подобные дефекты человеческого духа, но защита у нас будет до некоторой степени своеобразная, и далеко не всех мы намерены защищать. 6. Итак, значит, произнося на палубе нашего корабля подобные эффектные речи, пытаемся мы тем временем въехать в обширную и плохо защищённую гавань. Но бурные воды всевозможных литературных течений, вдребезги разбившие берег, не разрешают нам с лёгкостью это произвести. И, желая тогда переждать некоторое время, чтоб обдумать, как бы полегче к этому подойти, — останавливаемся мы на рейде и не без растерянности поглядываем на берега, на которых уже, подмигивая, прохаживаются всякого рода проходимцы, жулики, хитрецы, арапы, комбинаторы и заплечных дел мастера.

12. Итак, всё дрянное постепенно, может быть, будет отставать и отлепляться, и, наконец, ударит год, когда мы, сами того не понимая, предстанем друг перед другом во всей своей природной красоте. Конечно, для полноты цели потребуется, естественно, довольно продолжительное время. Чтоб перековаться ещё более основательно. А то, конечно, некоторые, в силу своего коварства, возможно, что отчасти подыгрывают, или они делают вид, что они уже совершенно готовы, в то время как в душе у них горит небось пламя прежней жизни. И они, может, горюют, что им не дают развернуться. И только это никому не видно, благодаря опять-таки коварству, которое, я так думаю, при перековке одно из последних покинет наши бренные тела.

14. Даже первая страница, первый, можно сказать, младенческий ход на полях истории, и то у них начинается с коварства и недоверия. Такой, в общем, благородный жест, который теперь умиляет наши сердца, <…> рукопожатие друзей, имел в своем историческом прошлом несколько иной смысл, чем он сейчас имеет. Наши славные предки всего-навсего хотели, оказывается, удостовериться, нет ли в руках подошедшего какого-нибудь камня или оружия. <…> А после это, может, вошло у них в привычку. А теперь убрать как-то даже неохота. <…> 15. Итак, первая страница истории открывается с коварства, недоверия и хитрости. А дальше, как из рога изобилия, сыплются всякие тому подобные факты и рассказы о коварстве. <…> Начинать придётся, между прочим, с попов. То есть с церкви и с ихних церковнославянских дел. Главное, мы вовсе не имеем какой-нибудь особой тенденции запачкать или уронить в грязь эту культсекцию. Мы вовсе не хотим подрывать её авторитет в глазах мировой буржуазии. И, вообще, мы бы ни в коем случае с них не начинали. Но в данном случае очень уж их дела, говоря церковным языком, вопиют к небу. Тут надо отдать должное: они были на первом месте. Тут у них в области коварства есть дела, прямо не перекрытые за весь ход мировой истории. <…> 20. А то они ещё однажды одного довольно хорошего короля убили. То есть он, может быть, и не так был хорош, но они тоже уж, знаете, слишком хороши. Они его в церкви убили. Они ему яд в причастие подсыпали. И это был один из удивительнейших церковных номеров — подсыпать яд в причастие и дать человеку, который, может быть, заскочил в церковь с самыми благими и божественными намерениями. <…> А это был, между прочим, германский император Генрих Седьмой. <…> 21. И он ничего особенного из себя не представлял. Единственно он, говорят, пугался, как бы современники его не убили. И в этом смысле он сильно остерегался. Так что мы их, то есть церковников, вполне понимаем, что иначе, как в церкви, его и нельзя было взять. <…> Потому что дома он давал еду попробовать повару и приближённым. И, наверное, кроме того, со специальной целью у него под столом собаки находились. И он, может, по временам бросал им огрызки, чтоб удостовериться, правильная ли еда. Ну, а в церкви он, естественно, не мог на этот счёт тревожиться. <…> И он, наверное, глотнул причастие без всякого сомнения. Он, наверное, его пил с большим удовольствием. Может быть, он даже подумал: это, мол, единственное местечко, где я, не тревожась, пью и кушаю. Не начать ли мне, — думает, — вообще в храмах закусывать. Сейчас, — думает, — питьё допью и просвиркой закушу. Славно! Но не тут-то было. Только он выпил, и только он хотел облаткой заесть, как вдруг зашатался, побледнел и, как говорится в священном писании, упал с катушек долой. 22. И, наверное, упавши, сердито на попов взглянул. Дескать, что ж это вы, господа, обалдели! <…> И, вздохнувши раз-другой, скончался, увидев всю несостоятельность христианской церкви. Но было уже, к сожалению, поздно. <…> так и помер. И даже ничего путного не сказал потомству.

38. На этом, собственно говоря, мы хотели закончить наши исторические новеллы. Но сделать это не так-то просто. Это не отдел «Любовь», где пять-шесть фактиков — и вам всё ясно и понятно. Это «коварство», которого в истории накопилось до самых краёв.

… довольно странное психологическое явление. Скажем, за прилавком обязательно мужчина работает, а за кассой определённо женщина. И почему это? Почему за кассой женщина? Что за странное явление природы? Или наш брат, мужик, не может равнодушно глядеть на вращение денег вокруг себя? Или он запивает от постоянного морального воздействия и денежного звона? Или ещё есть какие-нибудь причины? Но только очень изредка можно увидеть нашего брата за этим деликатным денежным делом. И то это будет по большей части старый субъект, вроде бабы, с осоловевшими глазами и с тонким голосом. — «Не дают развернуться», 1929

— «Забавное происшествие с кассиршей»

Дочка у него, Нюшка, небольшой такой дефективный переросток. Семи лет. Так вот, пошёл Трофимыч с этой своей Нюшкой сапоги приобретать. <…> Вот, Трофимыч поскрипел зубами — мол, такой расход <…>. Зашёл он со своим ребёнком в один коммерческий магазин. Велел показать товар. Велел примерить. Всё вполне хорошо: и товар хорош, и мерка аккуратная. Одно, знаете, никак не годится — цена не годится. Цена, прямо скажем, неинтересная. Тем более Трофимыч, конечно, хотел купить эти детские недомерки совсем за пустяки. Но цена его напугала. Пошёл тогда Трофимыч, несмотря на отчаянный Нюшкин рёв, в другой магазин. <…> куда ни придут, та же история: и нога по сапогу, и товар годится, а с ценой форменные ножницы — расхождение, и вообще Нюшкин рёв. В пятом магазине <…> начал Трофимыч упрашивать, чтоб ему скостили несколько рублей для морального равновесия, а в это время Нюшка в новых сапожках подошла к двери и, не будь дура, вышла на улицу. <…> домой пошла. <…> Нечего делать — заплатил Трофимыч <…>. Теперь, после этого факта, может быть, вы заметили: в государственных магазинах начали отпускать на примерку по одному левому сапогу. <…> А детишки, конечно, довольно самостоятельные пошли. — «Баретки», 1927

— «Рассказ о том, как девочке сапожки покупали»

Что же мы видим, прочитавши исторические новеллы и забавные мелочишки из нашей жизни? А мы видим, что в истории редко что случалось без коварства. И что на этот скользкий путь, несомненно, многих толкало тёмное прошлое. А поскольку у нас перемена курса — наше будущее нас, естественно, не волнует. А что касается интуристов, то они, наверное, тоже схватятся за ум и до чего-нибудь додумаются. <…> То есть это прямо, знаете, исторический анекдот. Кто больше спёр, тот и царь. Кто больше выиграл или наспекулировал, тому полное почтение. <…> Нет, это не может быть, чтоб это так у них сохранилось на вечные времена. Ясно, что это переменится. Во всяком случае, старый мир с его мешочниками, купцами и спекулянтами в дальнейшем, без сомнения, рассыплется в прах и в тартарары. Разве что ради курьёза где-нибудь останется что-нибудь такое, вроде Монте-Карло, куда специально будут приезжать любители вспомнить о прошлой жизни. Да ещё возможно, что госпожа великая Англия из гордости и самолюбия что-нибудь такое оригинальное придумает. И поскольку там современный строй плюс король, то от них можно ожидать и ещё какого-нибудь исключительного соединения — капитализма, например, с социализмом и ещё с чем-нибудь. Но, может быть, они и без этого обойдутся.

— послесловие

IV. Неудачи

1. Когда мы в своё время лежали себе в люльке и крошечными губёнками, мало чего понимая, тянули через соску тёплое молоко, — какое, наверное, архиблаженство испытывали мы от окружающей жизни. 2. Главная причина блаженства, я теперь так думаю, заключалась именно в том, что мы решительно ниоткуда не ожидали никаких неприятностей и не испытывали никаких неудач. Ну, разве там, предположим, животик у нас неожиданно схватит, либо там блоха, соскочивши со взрослого, начнёт кусать наше ещё не окрепшее тельце. Вот, так сказать, и все неудачи, вот вам и все трудности переходного возраста.

6. И вот глядим в историю. Перелистываем её туда и сюда. <…> И видим прямо нечто удивительное. То есть, кроме неудач, у них как будто мало чего и бывало. Нищие бродят. Прокажённые лежат. Рабов куда-то гонят. Стегают кнутом. Война гремит. Чья-то мама плачет. Кого-то царь за ребро повесил. <…> Как много, однако, неудач. И какие это все заметные неудачи. <…> 7. Да! Из всех чертовских неудач, рассыпанных на каждой странице истории, наибольше всего нас может поражать какая-то, прямо скажем, бешеная жестокость по отношению к своей же подчинённой публике. <…> 10. Может быть, впрочем, господа, у вас неважные нервы, и вы не выдерживаете подобной моральной встряски? <…> Прямо, оказывается, очень было избранное общество. С одной стороны, это были даже тонкие люди, ценители красоты, господа положения, у которых почему-то расцвело искусство и особенно живопись. А с другой стороны, вот оно что. <…> 11. Вот, кстати, славный урок получают всякого сорта барышни, которые при наивности своего мировоззрения согласны воскликнуть: дескать, ах, они охотнее бы находились в каком-нибудь там поэтическом XVI столетии, чем в наше прозаическое время. Вот вам, я извиняюсь, и поэзия, — глядите, за ребро повесят. Дуры. 12. Правда, глупость какая. Стремление к поэтическим идеалам. Вот там покажут кузькину мать. Хотя это, с одной стороны, сама поэзия слегка туману напустила. Розы и грёзы, а насчёт того, что за ноги вешают, — об этом поэзия барышням ничего не подносила.

13. В общем, это было в древнейшие времена, когда процветали какие-то доряне. И они воевали тогда с афинянами. Но доряне, в общем, — тоже греки. И афиняне — греки. Уж об афинянах-то и говорить, конечно, нечего. Они тем более, конечно, греки. Это уж всем известно. Афины. И так далее. Тем не менее они между собой, эти греки, усиленно воевали. В древние времена бывала подобная неразбериха. Только факт, что у них была продолжительная война. Спарта и эти. Вообще передрались. Чёрт знает что такое.

18. … бешеный Цезарь, даром, что он тоже своё вино вылакал, всё-таки, благодаря, может быть, своей молодости и нахальству, вскочил на ноги и пулей бросился куда-то там такое. Он моментально отыскал противоядие, принял его. Его хорошенько вырвало, прослабило, и он остался жив всем на удивление. После чего его хотели отдать под суд, но он сбежал за границу. И жил там исключительно хорошо, покуда вскоре не умер. Его там, кажется, наконец убили. Так что он достиг всё-таки своей настоящей планеты. А папа так и умер на месте. <…> 19. Но это, конечно, скорей личная непёрка, чем неудача.

24. В 1740 году в Европе стало известно, что некий великий герцог тосканский Франц Стефан продаёт дивный брильянт. Дело в том, что этот герцог вёл войну с Испанией. И вот он сильно поиздержался. <…> 25. Конечно, началось волнение среди царских особ. Каждому царю небезынтересно такой алмаз в свою корону поставить. А герцог торгуется. <…> А на этот алмаз очень исключительно разгорелась наша русская императрица Анна Ивановна со своим Бироном. У ней там был брильянтик в её короне, но небольшой, в пятьдесят три карата, а ей непременно хотелось этот вдеть. Ей казалось, что это ей пойдёт. К её внешности. А сама-то она, как говорят современники, была солидная, расплывчатая дама с рябоватым лицом и с красноватыми глазами. И мы так думаем, что это навряд ли ей могло пойти. Но поскольку она русская императрица, то она была не ограничена в своих дурацких фантазиях. И вот она стала покупать этот камень. Ах, да, в русской короне был ещё один громадный брильянт в сто девяносто три карата. Но он был куплен уже в дальнейшем, при Екатерине II. А наша дама проживала как раз до этого факта. Так что она, естественно, расстраивалась, что не захватила эту будущую эпоху с более крупным камнем.

30. Эта сентиментальная новелла будет о В. П. Боткине, который проживал в России в середине XIX века. <…> Человек, говорят, был тончайшей души. Он был эстет. Он восхищался перед красотой. <…> 31. Такие эстеты, между прочим, нередко бывали среди обеспеченных русских интеллигентов и помещиков. А наш Боткин хотя и не был помещиком, но имел в банке капитал. <…> Он скупился. Он копил деньги. Сам не зная для чего. <…> 32. И вот ударило нашему эстету пятьдесят четыре года. И он стал хворать. У него открылись боли в правом боку. И, кроме того, у него ослабла нервная система от постоянного восхищения перед красотой. <…> И, подумавши, он стал лихорадочно растрачивать деньги. Он нанял дивную квартиру в девять комнат. И стал обставлять её с неслыханной роскошью. Но когда он въехал в эту квартиру, — он ещё больше захворал. И даже не мог устраивать балов, ради чего он, собственно, и переехал в эти апартаменты. 33. Тогда он стал доставлять себе удовольствие в питании. Он стал обжорой. Он нанял лучшего повара. <…> Но вдруг желудок его перестал работать. И он мог только высасывать сок из бифштекса. Тогда он стал скупать картины лучших мастеров. Но тут ударило самое большое горе — и он вдруг ослеп. <…> Тогда он нанял француженку, чтобы та читала ему романы. <…> Вскоре он умер. И никто о нём не вспомнил. <…> 34. Кстати, если вы заметили, мы неожиданно перебрались с вами поближе к жизни писателей и поэтов. Это, конечно, понятно. Мы это знаем. И нам это доступно пониманию. <…> Но, конечно, новелл вам больше рассказывать не будем, а <…> устроим «Смесь». Из жизни писателей и поэтов. А вы уж, благодетели, обдумывайте сами эту смесь. Приучайтесь к самостоятельному мышлению.

42. Чёрт возьми! Какие, однако, бешеные неудачи выпадали на долю мыслящей братии. Может, это случилось за то, чтоб поменьше думали, что ли. Наверно, так и есть. Прямо это как-то озадачивает. 43. Давайте совсем краешком глаза взглянем тогда на не писателей. Может быть, слегка отдохнём от неудач. Может, те немного интересней жили. Но вряд ли. Уже видать, так сказать, трухлявую походку жизни.

49. А насчёт господ положения прямо приходится удивляться, как это у них не испортилось настроение от всех подобных картин. Другие бы давно физически и морально захворали от этих дел. Конечно, заболевания идут само собой среди мирового купечества. Многие у них ужас как ослабли и мечтают о конце культурной жизни. Им бы хотелось, как они говорят, вернуть далёкие времена, когда народы шлялись в одних трусиках и охотились, может, на дикобразов. Об этих картинах они сильно вздыхают, танцуя и выпивая. А некоторые, наоборот, очень здоровы, и им ни хрена не делается. Конечно, наша речь шла о прошлых веках и столетиях, и некоторые премьер-министры с высоты своей Европы нам могут, рассердившись, возразить: дескать, то было некультурное прошлое, а, дескать, в наши дни иные песни и другие картины, — просьба это не смешивать. 50. Но тем не менее мы всё-таки отчасти это смешиваем, поскольку перед нашим взором примерно такая славная картина, которая возникла перед нами, когда мы не без трепета раскрыли учебник истории. Нищие бродят. Сифилитики лежат. Война гремит. Чья-то мама плачет. Кому-то голову топором оттяпали. Богатый жрать не даёт бедному, — зерно топит в море, чтоб цену не сбавлять. Невеста страдает. Жених без ноги является. Книги сожгли, непригодные какому-нибудь правительству («в Коране всё есть»). Кого-то там пытали. Потом в тюрьму сунули. Резиновой дубинкой избили. Бедняк хнычет. Богатый чарльстон танцует и забавляется. Нет, честно говоря, почти те же самые неудачи, господа премьер-министры. Может быть, единственно научились шибче ездить по дорогам. И сами бреются. И радио понимать умеют. И стали летать под самые небеса. И вообще — техника. А так в смысле отношения друг к другу все почти без особых перемен. <…> А прекрасные слова насчёт техники, — что она улучшит отношения между людьми, — не оправдались.

53. Из неудач: родственники тоже вот как-то в последнее время взбесились. Некоторые не так высказывают свои чувства, как это происходило в прежние времена. Родственники стали более прохладно относиться к факту, например, вашей кончины или заболевания. Раньше, ожидая подачки, вздыхали, окружали родственным кольцом заболевшего. А нынче, когда заболевшие вылезли из собственных экипажей и попёрли пехтурой и поехали в трамвае, и у всех на морде появилась надпись: «Оставь надежду навсегда», — это любезное внимание прекратилось. Слабых и одиноких это может устрашить и повергнуть в пучину меланхолии, но сильные могут воскликнуть: это к лучшему. Конечно, оно ещё с непривычки как-то странно беседовать с такими родственниками. Но можно попривыкнуть. <…> По крайней мере видишь, с кем имеешь дело. <…> 54. Пришло, в общем, время терять фальшивые иллюзии. Пора расстаться с этим, чтоб взглянуть в лицо настоящей жизни. А которые интуристы не захотят взглянуть, то, может быть, их устраивает такая покупная и продажная любезность их родственников. Может, это им нравится. Вот где, чёрт возьми, каверзный для них вопрос. И вот каким фальшивым ключом они открывают двери, чтобы войти в рай своей буржуазной жизни. И это тоже у них одна из главных и непоправимых неудач.

55. Как сказал философ: всё течёт, и ничто не пребывает на месте. Но пока в прошлом, как вы сейчас это видели, всё больше текла дрянь и грязь российской жизни. Так что, сколько бы она ни текла и ни не пребывала бы на месте, она бы нас с этим философом никак не устроила. Поскольку — теки не теки — всё была бы неудача. Но в силу того, что у нас произошла такая, как сейчас, перемена, то многие неудачи померкли в своём первоначальном значении.

Нам все советовали прокатиться по Волге. <…> Попался чудный первоклассный пароход под названием «Товарищ Пенкин». Мы стали интересоваться, кто такой этот Пенкин, — нам говорят: какой-то, кажется, работник водного транспорта. <…> Приехали в Самару. Вылезли своей группой, — пошли осматривать город. Осматриваем. Вдруг слышим какие-то гудки. Нам говорят: — Расписание сейчас неточное. Возьмёт ещё и уйдёт наш «Пенкин». Давайте вернёмся. <…> Подходим к пристани, видим — уже нету нашего парохода. <…> Публика говорит: <…> — Эвон «Пенкин» стоит. Только это теперь «Гроза». Он бывший «Пенкин». Ему перекрасили название. <…> Между прочим, спросили капитана, почему такой забавный факт и такая срочность. Капитан говорит: — Видите, у нас это наименование дали пароходу отчасти ошибочно. Пенкин имеется в рядах водного транспорта, но только он отчасти не был на высоте своего положения. И в настоящее время он находится под судом за превышение власти. И мы получили телеграмму закрасить его название. <…> Приехали в Саратов. И своей группой вышли осматривать город. <…> Возвращаемся назад — опять видим, нету нашего парохода «Гроза». И видим, вместо него стоит другой пароход. Конечно, испуг у нас был не такой сильный, как в Самаре. Думаем, шансы есть. Может быть, они опять заглавие закрасили. <…> Публика говорит: — А вот это и есть «Гроза». Бывшая «Пенкин». А теперь, начиная с Саратова, он у них — «Короленко». <…> Боцман говорит: — Жара с этими наименованиями. «Пенкин» у нас дали ошибочно. А что касается до «Грозы», то это было малоактуальное название. Оно отчасти было беспринципное. Это явление природы. И оно ничего не даёт ни уму, ни сердцу. И капитану дали за это вздрючку. <…> Глядите, в Астрахани не пугайтесь, если обратно найдёте другое название. Но мы говорим: — Нет, это навряд ли будет. Поскольку это «Короленко» — выдающийся писатель. <…> Можно не сомневаться, что это наименование так при нём и осталось. На вечные времена. Тем более что Короленко умер. А Пенкин был жив, и в этом была основная его неудача, доведшая его до переименования. — «Пароход», 1927

— «Происшествие на Волге»

У нас в Ленинграде один старичок <…> год назад, знаете, захворал куриной слепотой. Но потом поправился. И даже выходил на кухню ругаться с жильцами по культурным вопросам. <…> А недавно он взял и неожиданно заснул <…> летаргическим сном. Утром просыпается и видит, что с ним чего-то такое неладное. То есть, вернее, родственники его видят, что лежит бездыханное тело <…>. А надо сказать, что этот заснувший старикан жил со своими родственниками. Значит, муж, жена, ребёнок и няня. И, вдобавок, он, так сказать, отец, или, проще сказать, папа его жены, то есть её папа. Бывший трудящийся. Всё, как полагается. На пенсии. <…> И нянька отказывается служить этой семье, в комнате которой живёт покойник. Но её уговаривают не бросать профессию и обещают ей поскорей ликвидировать в комнате смерть. <…> Вот семья уезжает в Сестрорецк, а муж <…> положил заснувшего старичка на узкий ломберный столик и поставил это сооружение в коридор около ванной. И сам закрылся в своей комнате и ни на какие стуки и выкрики не отвечал в течение двух дней. Тут происходит в коммунальной квартире сплошная ерунда, волынка и неразбериха. Жильцы поднимают шум и вой. <…> Тогда мужчины нарасхват берут это сооружение и переставляют его в переднюю, что, естественно, в высшей степени вызывает панику и замешательство у входящих в квартиру. <…> Тогда стали раздаваться крики и угрозы по адресу владельца старичка, который закрылся в своей комнате и сжигал теперь разные стариковские ошмётки и оставшееся ерундовое имущество. <…> Стали кричать и двигать стол, после чего покойник тихонько вздохнул и начал шевелиться. <…> Они начали стучать в дверь и кричать, что старик жив и просится в комнату. Однако запершийся долгое время не отвечал. И только через час сказал: — Бросьте свои арапские штучки. Знаю — вы меня на плешь хотите поймать. <…> Наконец он стал глядеть в замочную скважину, предварительно попросив поставить старика напротив. Поставленного старика он долго не хотел признать за живого, говоря, что жильцы нарочно шевелят ему руки и ноги. Старик, выведенный из себя, начал буянить и беспощадно ругаться, как бывало при жизни, после чего дверь открылась, и старик был торжественно водворён в комнату. Побранившись со своим родственником о том, о сём, оживший старик вдруг заметил, что имущество его исчезло и частично тлеет в печке. <…> Он стал кушать и пить молоко, говоря, что он не посмотрит, что это его родственники, а подаст на них в суд за расхищение имущества. — «Беспокойный старичок» (1933, сб. «Личная жизнь»)

— «Рассказ о беспокойном старике»

… махнул в Ленинград. <…> Он переехал в гостиницу «Гермес» и там стал с ней жить. Но он порядочно уже поистратился и недоумевал, что же, собственно, будет дальше. К тому же, на его несчастье, сразу после его приезда она была два дня подряд именинница. То есть один день у неё были её именины. И наш поэт, зная немного жизнь, было уже совсем успокоился. Но на второй день, без перерыва, ударило вдруг её рождение. И наш поэт совершенно обезумел от трат на это. На первый день он ей купил кондитерский крендель. И думал — только и делов. Но, узнавши об рождении, он растерялся и купил ей бусы. Каково же было его удивление, когда она, получив бусы, вдобавок сказала: — Сегодня, по случаю моего дня рождения, я бы хотела в этих бусах пройтись с вами в какой-нибудь коммерческий ресторан. И при этом она сказала ему ещё что-то про Блока, который в своё время тоже любил почём зря бывать в ресторанах и в кондитерских. И хотя он ей ответил уклончиво: — То Блок… Но всё-таки вечером он с ней побывал в ресторане, где страдания его достигли наивысшей силы по случаю порционных цен, о которых в Ростове слышали только мельком. — «Романтическая история», 1935

— «Романтическая история с одним начинающим поэтом»

V. Удивительные события

	Для развития мыслей мы ещё предложим вашему вниманию такое, что ли, специальное приложение. <…> И это будет, так сказать, мост, по которому вы плавно перейдёте на житейский берег после долгих литературных путешествий.
	— послесловие

	… написал пьеску, которая по силе, говорят, не уступала Борису Шекспиру или что-нибудь вроде этого.
	— «Бедная Лиза», 1935

	Не наблюдая детей в частной жизни, затруднительно определить, сколько этому предмету лет.
	— «Происшествие», 1929

Французский писатель Вольтер своим смехом погасил в свое время костры, на которых сжигали людей. А мы по мере своих слабых и ничтожных сил берём более скромную задачу. И своим смехом хотим зажечь хотя бы небольшой, вроде лучины, фонарь, при свете которого некоторым людям стало бы заметно, что для них хорошо, что плохо, а что посредственно. И если это так и будет, то в общем спектакле жизни мы сосчитаем нашу скромную роль лаборанта и осветителя исполненной.

— послесловие ко всей книге

[Буржуазный] философ был принят нами вместе с двумя какими-то министрами без портфеля, заехавшими просто так представиться и узнать, как и чего бывает. <…> — Вообще, — сказал философ, — я за социализм, но только не при мне. После меня хоть потоп. <…> Потом вот ещё что. Во всём мире любовь продаётся. А у вас нет. Это противно человеческой природе. Министры неестественно засмеялись. — <…> у вас надо на это тратить время и деньг, — сказал философ. — А у нас только деньги. Вы, господа, непременно провентилируйте этот вопрос. Человечество от этого может захворать. И это на браки крайне влияет. Прямо я на вас удивляюсь, какие вы недальновидные.

— «Прощание с философом»

О книге

Он понимал, что судьба всей затеи с предстоящим экскурсом в историю во многом зависит от того, кого из прежних своих «помощников» он командирует за историческим материалом. Так вот: кого? Может, своего испытанного Рассказчика? Ведь книга чуть ли не наполовину будет состоять из рассказов. Так-то оно так, но, помимо рассказов, там должны быть и общие рассуждения <…>. А если послать И. В. Коленкорова? В «Сентиментальных повестях» он вполне оправдал возложенные на него обязанности, доказал, что по части рассуждений о том о сём он — мастер. К тому же — достаточно полуобразован, что-то такое читал, что-то такое слышал… Вот только страшно его подпускать к Буржуазному Философу, без разговоров с которым в книге не обойтись. Забьёт философ Ивана Васильевича. Тут должен быть другой человек: «всесторонний, политически грамотный», имеющий опыт непринуждённо аргументировать свои мысли на языке науки. Как в «Возвращённой молодости». <…> Снова он сам, Автор, — со своим языком, со своим, не в пример «помощникам», высоким пониманием жизни? <…> Острые исторические и современные сюжеты Зощенко доверил пересказывать со своих слов заметно за последние годы поднаторевшему в психологическом смысле Рассказчику; нахватавшийся новых «верхушек», полуинтеллигентный И. В. Коленкоров получил задание развивать свою хоть и, как прежде, наивную, однако отнюдь не пустопорожнюю философию, касающуюся человеческого бытия от пещерных времен до наших «удивительных дней»; сам же Автор, несколько приглушив голос, дабы не поставить себя в возвышенное положение перед равноправными с ним «коллегами», взял на себя труд вести беседы с представителем противоборствующей идеологии, ну и, конечно, когда кто-то из «коллег» даст, что называется, «петуха», — тут же подправить, подкорректировать фальшивую ноту. Нет, дирижёрские обязанности Автор забывать не имеет права. В «оркестре» не должно быть разноголосицы. «Голубая книга» обязана зазвучать, как «музыкальная симфония»!.. <…> Зощенко писал «Голубую книгу» как раскрашенный художественными красками свод отправных, первоначальных знаний. Хорошо понимая, что в силу известных причин многие из новых читателей ещё недостаточно готовы к полноценному осознанию того, что и как происходило на земле до их появления на свет, он намеренно — из соображений доступности — прятал подальше огромный багаж накопленных вековым старанием человечества исторических сведений, этических и культурных навыков и обо всём писал наново. <…> мощная идейно-нравственная нагрузка не задавила в «Голубой книге» литературу. Пронизанная искромётным остроумием, «Голубая книга» — эта искусная конструкция из сатирических рассказов, исторических анекдотов и шутливо-серьёзных эссе, скреплённая мыслью о духовном несовершенстве старого общества и насущной потребности перевоспитания человека на новой основе,— стала под пером Зощенко — художника, мыслителя, моралиста — поистине новаторским литературно-философским творением.

— Юрий Томашевский, «Рассказы и повести Михаила Зощенко»

Бегство в пошлость — норма для Серебряного века, <…> нормальная реакция на грядущее расчеловечивание. <…> пошлость — последнее прибежище человеческого. <…> Здесь, пожалуй, разгадка и самой странной его книги — «Голубой». <…> это была последняя в советское время попытка отстоять — и даже последовательно, цветисто провести! — человеческий взгляд на историю, а не излагать идиотскую теорию о производительных силах и производственных отношениях. <…> «Голубая книга» — пересказ сплетен и вранья, домыслов, <…> и читать её увлекательно, а курс истории в советском исполнении — скучно. Зощенко не ставил перед собой задачи высмеять советский язык или дискурс. Он рассказывал пошлые, но живые истории пошлым, ажурно выстроенным языком, в котором последние остатки великой литературы соседствуют с базарной руганью.

— Дмитрий Быков, «Отравленный. Михаил Зощенко», 2012

Михаил Зощенко

	Задумал одну удивительную книжку. Всё, что раньше писал, — оказались черновые наброски к этой книге. В общем, мир ахнет и удивится от моей новой фантазии.
	— письмо В. Е. Ардову 14 ноября 1933

Всё, что раньше писал, оказались черновые наброски к этой книге. В общем, мир ахнет и удивится моей новой фантазии.

«Голубая книга» наконец вышла, <…> увидел, что редактор ужасно меня «потеснил». Тут всё вместе — и я был сам довольно строг к себе, и редактор… В общем, получилось, что мне подрумянили щёки, выкинув все мои словечки: может быть, пожалуй, возможно и т. д. Например, у меня сказано: «Неудачи будут исчезать» — исправлено: «Неудачи исчезают». И всё в этом роде. Очень досадно. Общий тон несколько сместился. <…> В общем, смешно думать о настоящей сатире.

— письмо Е. И. Журбиной конца 1935

«Голубая книга» — это поиски жанра. Но это были не поиски ради поисков. Материал, составляющий книгу, был очень сложный — история и беллетристика. «Голубую книгу» я делал как дом: сперва подвозил материал, а потом строил. Понадобилось очень много материала. Я завёл картотеку с десятью отделами. Читая и обдумывая материал, я заносил его в блокнот, на отдельные листки, а потом распределял по отделам моей картотеки. Это позволило мне создать стройную книгу.

— слова на одном писательском обсуждении

1930-е

	Тут дело не столько в сатире, не столько в жанре, сколько в замысле. Художник является во владения учёного на правах хозяина, полновластно. Ошибки здесь несущественны. Гораздо важнее то, что это нам сулит в будущем. Огромное дело, понимаете ли, делает этот человек.
	— Максим Горький, слова К. А. Федину, 1934

Главлитом задержан № 8 журнала «Красная новь», в котором напечатана 5-я часть «Голубой книги» М. Зощенко. «Голубая книга», являющаяся сама по себе крайне бессодержательной болтовнёй развязного мещанина, в своей последней (5-й) части кроме того содержит в себе ряд политически вредных рассуждений и заметок. Вся книга состоит из мелких, не связанных между собой случайных хроникальных заметок из истории и литературы и не печатавшихся ранее мелких рассказцев Зощенко. В 5-й части Зощенко, как на подбор, приводит факты героизма террористов: Балмашева, Каляева <…> и др. В длинных рассуждениях Зощенко проповедует христианское непротивление злу, по-обывательски призывает к мирной жизни, к прекращению борьбы с инакомыслящими. В мелкой хронике, наряду с пышными восхвалениями террористов, Зощенко ограничивается лишь следующими беспредметными строчками о Ленине: «17 апреля 1917 г. в Петербург приехал Ленин и 25 октября 1917 г., с буржуазной революцией было покончено, началась социалистическая революция». Сейчас листы с материалом Зощенко изымаются из журнала. 5-я часть «Голубой книги» будет разрешена к печати после коренной переработки.

— письмо начальника Главлита А. А. Жданову 9 августа 1935

	… в этой работе своеобразный талант ваш обнаружен ещё более уверенно и светло, чем в прежних. Оригинальность книги, вероятно, не сразу будет оценена так высоко, как она заслуживает…
	— Максим Горький, письмо Зощенко 25 марта 1936

Зощенковский рассказчик, который водил пером автора, умудряется опошлить <…> весьма значительные темы и сюжеты. <…> Незнание, непонимание истории, невежество обнаружил писатель Зощенко. Всё богатство исторической жизни он свёл к анекдоту. <…> Мысль бедная, убогая. <…> Это — не сатира на историю, а мещанская прогулка «по аллеям истории», копилка исторических анекдотов на потребу обывательской пошлости.

— Арон Гурштейн, «По аллеям истории»