Моя летопись (Тэффи)
«Моя летопись» — сборник мемуарных очерков, которые Тэффи публиковала в основном с 1948 года. Она послала рукопись в нью-йоркское Издательство им. Чехова, которое, однако, книгу не издало. Лишь спустя три года после смерти писательницы, в 1955 году, рукопись возвратили её дочери В. В. Грабовской, а вскоре ранее не публиковавшиеся фрагменты стали появляться в журнале «Возрождение». Какой должна была быть последовательность глав, установить невозможно: хранящаяся в РГАЛИ рукопись, очевидно, неавторская, составлена из разнородных частей без нумерации: газетных и журнальных публикаций, машинописей, отпечатанных в разное время на разных машинках и бумаге. В 2004 году они были впервые изданы вместе, при этом составитель С. С. Никоненко добавил несколько тематически примыкающих очерков[1].
Цитаты
[править]- см. «Фёдор Сологуб», 1948
Как все настоящие остряки, был всегда серьёзен. Говорил особенно, как-то скандируя слова, будто кого-то передразнивал. Вокруг него скоро образовалась целая свита. Все подделывались под его манеру говорить и все не переставая острили. <…> | |
— «Аркадий Аверченко», январь 1949 |
Главное, что характеризовало Георгия Чулкова, это непогасаемый восторг перед каким-нибудь талантом. Он не помня себя погружался в этот восторг, только им и бредил, только им и жил.[3] | |
— «Георгий Чулков и Мейерхольд» |
Режиссёр всегда считает автора врагом пьесы. Автор своими замечаниями только портит дело. Написал пьесу автор, но режиссёр, конечно, лучше понимает, что именно автор хотел сказать. | |
— там же |
Он появился у меня как поклонник моей сестры поэтессы Мирры Лохвицкой, которую он никогда в жизни не видел, но всю жизнь любил. <…> | |
— Игорь Северянин |
На улице он всегда боялся стукнуться лбом о фонарный столб. Такой случай был с ним в Остенде. «У них море и небо одинаково блекло-голубые и таким же цветом выкрашены фонарные столбы. Ясно, что близорукий человек не отличит, где небо, где фонарь, и треснется лбом». Он именно треснулся лбом, причём разбил пенсне. И сколько ни искали осколков — не нашли. Тогда Лоло, как человек болезненно-мнительный, решил, что кусочки стекла влезли ему в глаз. Пошёл к окулисту. Тот выслушал, посмотрел глаза, покачал головой и велел Лоло попить валерьянки и полежать дня два в постели. Пенсне нашлось в зонтике Веры Николаевны[К 1]. <…> Лоло это было очень неприятно. Он так ясно чувствовал, как стеклышки шевелятся у него внутри глаз у самого носа. | |
— «Лоло» |
Его как-то сразу все полюбили. Нравилась его внешность, нравилось его внимательное, ласковое отношение к людям. Это ласковое отношение часто переходило в восторженную влюблённость. | |
— «Мой друг Борис Пантелеймонов», октябрь 1950 |
Малые подвиги? Да. | |
— «Илья Фондаминский», апрель 1951 |
Первое посещение редакции (сентябрь 1929)
[править]Мои первые литературные шаги были ужасно жутки. Да я, собственно говоря, никогда быть писательницей и не собиралась, несмотря на то что все в нашей семье с детства писали стихи. Занятие это считалось у нас почему-то ужасно постыдным, и чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом — немедленно начинает кричать: |
Ждала долго. <…> |
Псевдоним (декабрь 1931)
[править]Меня часто спрашивают о происхождении моего псевдонима. Действительно почему вдруг «Тэффи»? Что за собачья кличка? Недаром в России многие из читателей «Русского Слова» давали это имя своим фоксам и левреткам. |
А. И. Куприн (1949)
[править]… Гоголя со всей его странной судьбой и характером <…> мог бы написать Толстой. <…> Чехов, вся его личность и вся история его жизни могли бы быть написаны Тургеневым. |
… я в каждом человеке непременно должна найти какую-то скрытую нежность. В каждой душе, даже самой озлобленной и тёмной, где-то глубоко на самом дне чувствуется мне притушенная, пригашенная искорка. И хочется подышать на неё, раздуть в уголёк и показать людям — не всё здесь тлен и пепел. |
Но в нём было благородство, в нём было доброжелательство. <…> |
Куприн был настоящий, коренной русский писатель, от старого корня. Когда писал — работал, а не забавлялся и не фиглярничал. И та сторона его души, которая являлась в творчестве, была ясна и проста, и компас его чувств указывал стрелкой на добро. <…> |
Для Куприна, как для зверя, много значило обоняние, запах. Он нам говорил, что «принюхивается» к людям. |
С А. И. Куприным встретилась я в самом начале моей литературной жизни, когда только что появился в газете «Новости» мой святочный рассказ. <…> |
Жил Куприн в эмиграции — он, его жена, Елизавета Маврикиевна, и молоденькая дочь — очень странно. Вечно в каких-то невероятных долгах. |
Алексей Толстой (ноябрь 1948)
[править]… Зоя Яковлева[1] <…> милая старая писательница, очень известная в литературных кругах не столько своими произведениями, сколько гостеприимством и добрым отношением к своим друзьям. Она всегда кому-то покровительствовала, кого-то знакомила с нужным человеком, помогала советами и протекцией. <…> |
Его исключительный, сочный, целиком русский талант заполнял каждое его слово, каждый жест. Ходил он по Парижу, словно Иванушка из сказки по царским палатам, с разинутым ртом, и ни Париж ему, ни он Парижу ни с какой стороны не подходили. Французскому языку до конца дней своих не выучился, разыскал с помощью художника Шухаева[1] русскую баню и мятные пряники и так, целым, нетронутым монолитом, и отбыл на родину. <…> |
… его смех. Если сказать что-нибудь остроумное, он сначала словно опешит. Выпучит глаза, разинет рот и вдруг закрякает густым утиным басом: кхра-кхра-кхра. |
Собрались у меня тесной компанией <…>. |
Толстой был человек практичный. |
Мережковские Толстого не любили. |
Друзьям признавался честно: |
О Мережковских (январь 1950)
[править]- Написано с осени 1949[1].
В своих воспоминаниях люди, близко знавшие Мережковских, упоминают о них не очень тепло. <…> |
Оба они были совсем особенные, совсем необыкновенные, и с обычной меркой к ним не подойдёшь. Каждый из них — и Дмитрий Сергеевич, и Зинаида Николаевна Гиппиус — мог быть центральным лицом большого психологического романа, если даже совершенно вычеркнуть их литературные дарования <…>. |
… всякое житейское неустройство они принимали как личную обиду. <…> |
Мне кажется, что он меня терпеть не мог. Разговаривая со мной, он никогда на меня не смотрел и, говоря обо мне в моём присутствии, называл меня просто «она». <…> |
Вели себя немцы в Биаррице <…> с теми, кто к ним подлизывался, чрезвычайно любезно и предупредительно. Остальных просто не замечали. Мы все были для них как бы прозрачными. |
— Ей ровно восемьдесят семь. <…> |
Под влиянием графини Мережковскому разрешили прочесть лекцию и дали зал. Народу собралось мало. Сидело несколько явно командированных немецких офицеров. Читал Мережковский так тихо, что я в первом ряду почти ничего не слышала. Сказала ему об этом в антракте. |
Последнее время графиня немножко охладела к Мережковскому. Она была занята более важным делом. Она вырабатывала план спасения Франции. Это дело было для неё не новое. Она уже, по её словам, один раз выровняла государственный бюджет. <…> Она придумала собачьи бега, которые принесли государству миллиарды дохода. |
Внешность у Мережковского была особенная. Маленький, худенький, последние годы совсем искривлённый, но примечательно было не это — его лицо. Оно было мертвенно-бледно, с ярко-красным ртом, и когда он говорил, были видны также красные дёсны. В этом было что-то жуткое. Вампир. |
… попала им в руки моя книга «Ведьма» и почему-то им обоим понравилась. |
Зинаида Гиппиус (март 1950)
[править]… книга стихов А. Белого <…> «Пепел» <…> мне не понравилась. Это была какая-то неожиданная некрасовщина, гражданская скорбь и гражданское негодование, столь Белому несвойственное, что некоторые места её казались прямо пародией. Помню «ужасную» картину общественного неравенства: на вокзале полицейский уплетает отбивную котлету, а в окне на этот Валтасаров пир смотрит голодный человек. |
Зинаида Гиппиус <…> была очень худа, почти бестелесна. <…> Щёки накрашены в ярко-розовый цвет промокательной бумаги. Косые, зеленоватые, плохо видящие глаза. |
В Биаррице была хорошая русская церковь, но Мережковские в неё не ходили. Они ходили в католическую. Раз я уговорила их пойти на Пасхальную заутреню. Мережковскому очень понравилось, как батюшка служит. |
Подобного презрения к загробной жизни я ещё никогда не встречала. Загробная жизнь ею не отрицалась, но чтобы Господь Бог взял на себя смелость судить Зинаиду Гиппиус, <…> — это даже допустить было нелепо. <…> |
— Вы странный поэт. — У вас нет ни одного любовного стихотворения, — говорила я ей. |
Бальмонт (сентябрь 1950)
[править]Бальмонт был наш поэт, поэт нашего поколения. Он — наша эпоха. К нему перешли мы после классиков, со школьной скамьи. Он удивил и восхитил нас своим «перезвоном хрустальных созвучий», которые влились в душу с первым весенним счастьем. <…> |
Бывают стихи хорошие, отличные стихи, но проходят мимо, умирают бесследно. И бывают стихи как будто банальные, но есть в них некая радиоактивность, особая магия. Эти стихи живут. |
Бальмонта часто сравнивали с Брюсовым. И всегда приходили к выводу, что Бальмонт — истинный вдохновенный поэт, а Брюсов стихи свои высиживает, вымучивает. Бальмонт творит, Брюсов работает. Не думаю, чтобы такое мнение было безупречно верно. Но дело в том, что Бальмонта любили, а к Брюсову относились холодно. |
- Как встретилась я с Бальмонтом
[Вторая наша] встреча была уже во время войны в подвале «Бродячей собаки». Его приезд был настоящая сенсация. Как все радовались! |
Случилось мне как-то завтракать с ним и с профессором Е. Ляцким[1]. Оба хорохорились друг перед другом, хвастаясь своей эрудицией и, главное, знанием языков. <…> |
В эмиграции Бальмонты поселились в маленькой меблированной квартире. Окно в столовой было всегда завешено толстой бурой портьерой, потому что поэт разбил стекло. Вставить новое стекло не имело никакого смысла, — оно легко могло снова разбиться. Поэтому в комнате было всегда темно и холодно. |
Бальмонт был поэт. Всегда поэт. И поэтому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом и поэтическими образами. |
Он <…> вдруг восхитился моим стихотворением «Чёрный корабль»[1] и дал мне за него индульгенцию — отпущение грехов. |
45 лет (июнь 1950)
[править]- Авторское название было, вероятно, «Новая жизнь»[1].
Это было вскоре после японской войны. <…> |
Мама сказала дядюшке, указывая на меня: |
… Финн-Енотаевский, высокий остролицый брюнет, с головой, похожей на австрийский кустарник. Каждый волос вился отдельно твёрдой длинной спиралью. Думалось, что под ветром эти спирали звенят. |
[Среди большевиков] часто повторялось слово «твердокаменный» <…>. |
Критическую статью Антона Крайнего (3. Гиппиус) на литературную тему не напечатали. Отчёт о театре, о новой пьесе, тоже не поместили. |
Ленин жил в Петербурге нелегально. За ним, разумеется, следили. Не могли не следить. Тем не менее он свободно приходил каждый день в редакцию и, уходя, чтобы его не узнали, поднимал воротник пальто. И ни один из дежуривших шпиков ни разу не полюбопытствовал — что это за личность, так усердно прячущая свой подбородок? |
Леонид Андреев нёс свою славу спокойно, перед публикой не позировал и оставался естественным, что довольно трудно, когда на вас смотрят как на телёнка о двух головах. |
Леонид Андреев очень чутко слушал жизнь и отражал её быстро и страстно в своём творчестве. <…> И всей своей манерой писать драмы примкнул к царствующему тогда в наших литературных кругах Метерлинку. <…> И успех этих вещей был потрясающий. Но широкая река русской литературы проплыла мимо этих берегов, и то, что осталось от Леонида Андреева «специфического», уже не взволнует современного читателя. То, что было хорошо и что захватывало в те времена, теперь покажется слишком манерным и вычурным. Да и судьба Метерлинка такая же. |
Первое, что поражало в Кузмине, это странное несоответствие между его головой, фигурой и манерами. |
В начале салонной его карьеры можно было подумать, что ломается он, вероятно, просто от смущения. Но потом, так как манера его не изменилась, уже стало ясно, что это не смущение, а манера обдуманная, которая так ясно всеми одобряется, что исправлять её было бы непрактично. Но заикался и шепелявил он уже вполне искренне. Между прочим, тогда многие из наших поэтов были косноязычными. Это очень ярко выяснилось, когда Фёдор Сологуб пригласил их участвовать в представлении его пьесы. Удивительно, какая оказалась у всех каша во рту. |
Кузмин никогда не бывал один. У него была своя свита — всё начинающие поэты, молодые, почти мальчики, целая беспокойная стайка, и все, или почти все, почему-то Юрочки. Были между ними и такие, которые стихов пока что ещё не писали, но во всём остальном были совсем определённые поэты. Немножко жеманились, немножко картавили, и все обожали Оскара Уайльда. Не все, конечно, читали его произведения, но зато все твёрдо знали, что он был влюблён в молодого лорда Дугласа. В нашем кругу лордов не было, но они были, завитые, томные, кружевные и болезненно-бледные, в мечтах и стихах у Юрочек. |
Самый близкий Кузмину Юрочка был Юрочкой в квадрате — Юрий Юркун. |
Об очерках
[править]В болезни моей виноваты Мережковские. Я почти закончила большую статью о них (не очень-то сладкую). Мне приснилась Гиппиус, которая тянула меня к себе за руку и кричала: Тэффи с нами! Тэффи с нами! Я проснулась больная.[1] | |
— Тэффи, письмо А. Седых 16 декабря 1949 |
[В] моих Мережковских и Гиппиус — верьте слову — [я] и половины не рассказала того, что нужно было бы. <…> Они были гораздо злее, и не смешно злые, а дьявольски. Зина была интересна. Он — нет. В ней иногда просвечивал человек. В нём — никогда.[11] | |
— Тэффи, письмо А. Седых 17 марта 1951 |
Комментарии
[править]- ↑ Ильинской, его жены[1].
- ↑ Написан и поставлен в 1907 году, когда Тэффи уже активно публиковалась под этим псевдонимом, лучше подходит фельетон «Покаянный день» о «театральных ворах», что согласуется с процитированной далее песенкой[5].
- ↑ Из сказки «Как было написано первое письмо»[5].
- ↑ Пьеса Г. Г. Ге 1898 г. по одноимённому роману Дж. Дюморье[5].
- ↑ «Тэффи из Уэльса, Тэффи был вором…» (англ.)
- ↑ Газета «Свободные мысли» («Понедельник», «Утро»), выходившая в 1907—11 гг.[6]
- ↑ Магазин и обувная мастерская Г. К. Вейса, Невский, д. 66[6].
- ↑ В № 1 от 21 мая был опубликован её стихотворный фельетон «Рыцарь». А рассказ — 24 июня в № 4[6].
- ↑ Савонарола — один из главных героев романа Мережковского «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи»[1], откуда далее цитата.
- ↑ «Жизнь Св. Терезы Авильской» (2-я часть «Испанских мистиков»)[1].
- ↑ С. И. Мережковский на самом деле был высокопоставленным придворным чиновником[1].
- ↑ К. Платонов, сын С. Ф. Платонова[1].
- ↑ Не обнаружена[8].
Примечания
[править]- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 С. С. Никоненко. Примечания // Тэффи. Моя летопись. — М.: Вагриус, 2004. — С. 346-379. — (Мой 20 век).
- ↑ Аверченко А. Т. Собрание сочинений в 13 томах. Т. 11. Салат из булавок / Составление и комментарии В. Д. Миленко. — М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2015. — С. 707.
- ↑ 1 2 Возрождение. — 1955. — № 42.
- ↑ 1 2 Материалы из архива Н. А.Тэффи (США) / Публ. Е. М. Трубиловой // Творчество Н. А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины XX века. — М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 1999. — С. 336-345.
- ↑ 1 2 3 Д. Д. Николаев. К вопросу о происхождении псевдонима Тэффи // Творчество Н. А. Тэффи и русский литературный процесс… — С. 252-5.
- ↑ 1 2 3 4 О. Фетисенко. Комментарии // Тэффи. Собрание сочинений в 3 т. Т. 1. — СПб.: Изд-во РХГИ, 1999. — С. 443-4.
- ↑ Елена Константиновна Цветковская (1880—1943), его третья жена.
- ↑ С. И. Князев. [Рецензия на] Н. А. Тэффи, «Собрание сочинений», т. 1—5, М., Лаком // Philologica 6 (1999/2000). — С. 395.
- ↑ Возрождение. — 1956. — № 50.
- ↑ Впервые в сокращении: Слово. — 1991. — № 10.
- ↑ С. С. Никоненко. Несравненная Тэффи // Тэффи. Моя летопись. — С. 11.