Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература

«Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература» — статья Елены Михайлик 2000 года о наиболее известных произведениях о ГУЛАГе.

Цитаты

Принятая Солженицыным модель автора как учителя и пророка как будто бы отделяет его и от аудитории, и от основной массы персонажей книги. Однако эта дистанция слегка сокращается за счёт того, что в «Архипелаге…» говорят и учительствуют все — и люди, и предметы. <…> конечной целью «Архипелага…» является воссоединение проповедника с группой — тем «советским народом», единицей которого он некогда был, — на новом информативном и этическом уровне. При этом узкая специализация пророка помехой делу не является, ибо в «Архипелаге…» система лагерей выступает <…> ещё и как метонимия страны в целом. Внутри этой метонимии автор, кажется, вполне сознательно воспроизводит стандартную средневековую схему отношений между святым и его социальным окружением. Целью же этого восстановления является — в рамках осваиваемой Солженицыным традиции — не более и не менее как возвращение миру утраченной им целостности.

Проблемы адресации <«Колымских рассказов» не существует как таковой, ибо у рассказчиков и читателей, по определению, нет и не может быть общего языка. Если таковой появляется — значит, либо рассказчик утратил полноту связи с лагерем, либо читателя арестовали. <…> Все детали быта заключённых — от жилья и рабочих инструментов до еды и одежды — относятся к предпредыдущему (в сравнении с читательским) уровню цивилизации — к доиндустриальному времени. Под давлением лагеря вещи теряют свои первоначальные временные характеристики: так, консервные банки — мусор двадцатого столетия — становятся неуклюжими кружками и котелками. Табак заменяется махоркой, а потом и местными суррогатами. Исчезают привезённые из дому или присланные по почте фотографии, книги превращаются в самодельные карты, а герой, мечтающий об освобождении, считает символом свободы не самолёт, отвозящий его на материк, а паровозный дым — признак устойчивой технологической цивилизации. <…> Фактически предметом осмысления в «Колымских рассказах» является интернализованный опыт небытия, вызванного этими простыми условиями. Существование человека в истории, а также мера целостности истории и индивида внутри текста не рассматриваются. Для того чтобы в «Колымских рассказах» возникла личность, способная поставить эти вопросы, температура воздуха должна подняться выше минус 50. <…> Заметим, что, хотя «Колымские рассказы» писались в течение двадцати с лишним лет, все описанные выше свойства текста оставались неизменными.

… в рамках «Чёрных камней» после реабилитации история прекращает своё течение. Этот вердикт безнадёжней предыдущих: если для Гинзбург и Солженицына читатель может ещё расти вслед за автором, если аудитория Шаламова может, взаимодействуя с текстом, получить хотя бы тень представления о мире, расположенном вне человека и вне культуры, и о собственных пределах прочности, то в рамках жигулинской повести свобода и ответственность — даже вот такие, пригородные, ущербные, отравленные молодогвардейской идеологией и уголовной этикой, — безнадёжно отнесены к давнопрошедшему времени и, соответственно, недостижимы. С поколениями 1960-х, 1970-х и 1980-х, с точки зрения автора, разговаривать и вовсе бесполезно, у них нет даже прошлого, к которому можно бы было апеллировать. Более чем возможно, что мы имеем дело с литературным приёмом, с попыткой заставить читателя осмыслить социальную дистанцию между ним и персонажами — и приложить усилие для того, чтобы эту дистанцию сократить. Но даже в рамках этого приёма читатель, адресат Жигулина, «заявлен» как человек, ещё не имеющий биографии. Ни исторической, ни личной. И, прочитав книгу, он может разве что осознать это обстоятельство.

Авторы, расходящиеся между собой во всём — от политических убеждений и эстетических программ до отношения к лагерному опыту, — оказываются единодушны, когда речь идёт об их читателе. В непредумышленных зеркалах художественной лагерной литературы общество (а значит, и конкретный адресат текста — его читатель) неизменно предстает ущербным, социально и этически незрелым, не имеющим представления о себе, лишенным даже зачатков внутренней организации — и совершенно беспомощным. Осмелюсь предположить, что растянутая во времени практически единообразная реакция читателей, критиков и властей на лагерную литературу, парадоксальная ситуация, когда произведение одновременно должно быть художественным, чтобы опознаваться как часть действительности, но тем не менее не может читаться как таковое, — объясняются отчасти присутствием в культуре ощущения, что описанное в «лагерной прозе» состояние общества все ещё не исчерпано. Документ, «литература памяти» укоренены в конкретном историческом периоде. И поэтому относительно безопасны. Рассматривая лагерную литературу именно и строго как документ — правдивый или дезинформирующий, как свидетельство — истинное или ложное, аудитория получает возможность не встречаться с травматичным для неё авторским представлением о читателе и обществе. Не соотносить это представление с собой. Создаётся впечатление, что основная аудитория лагерной литературы не желает не только полемизировать, но и вообще сталкиваться со сколь угодно косвенно выраженным утверждением, что общество, частью которого она является, выпало из истории и растеряло остатки социальных связей, а сама она нуждается в этической и социальной эволюции. Само это нежелание — до определённых пределов — можно считать свидетельством того, что портрет, предъявляемый обществу лагерной литературой, до сих пор воспринимается как точный. Естественно, косвенным свидетельством. — конец

Литература

• Новое литературное обозрение. — 2009. — № 6 (100).