Чёрные камни (Жигулин)

«Чёрные камни» — автобиографическая повесть Анатолия Жигулина о сталинских репрессиях, написанная в 1984 году и впервые опубликованная в 1988.

Цитаты

Сейчас разыскивают без вести пропавших героев войны. Находят иногда чудом сохранившиеся документы убитых, записки в гильзах и тому подобное. А во время войны (да и несколько лет после нее) десятки тысяч трупов в полях и в лесах вокруг Воронежа лежали незахороненными. Путешествуя по тем местам пешком или на велосипедах, мы, мальчишки, видели это своими глазами. В первые годы после боёв легко было различить немцев и русских по шинелям, по оружию, по каскам, по документам. Но оружие постепенно подбирали, одежда истлевала. <…> В сорок девятом году останки убитых наконец собрали и захоронили у Задонского шоссе около города в большой братской могиле. Сейчас над могилой памятник погибшим в боях за Воронеж. — Истоки судьбы

— У нас теперь всё сталинское! — мрачно сказал Борис. Начали считать города <…> — сбились со счёта. <…> — А сколько заводов, колхозов, проспектов и улиц носит имя Сталина! — А сколько районов, совхозов, посёлков! — Только общественным уборным не присваивают ещё имя Сталина! <…> А было именно обожествление. Поэты изощрялись, прославляя Сталина на все лады. Все рифмы на слово «Сталин» — типа «стали» — были исчерпаны. Помню восторг знакомого начинающего поэта, когда он обратил моё внимание на красочный щит со стихами в саду Дома учителя. Стихи начинались строкою: Наш небосвод прозрачен и кристален… — Такого ещё не было! Вот это подлинная поэтическая находка! — говорил мой спутник. — «Сталин — кристален»! Такой рифмы я никогда не слышал!… — Вина

Прошло почти сорок лет. Ты, наверное, подумал, что и я забыл о журнале «В помощь вооргу», который будто бы сгорел в печке? Нет, не забыл. И никто из КПМ этого не забыл. Никто из осуждённых, преданных тобою товарищей не забыл и небольшую бумажечку в нашем деле, протокол, гласивший, что журнал «В помощь вооргу» был обнаружен при выемке почты в почтовом ящике [МГБ] номер такой-то такого-то числа. Такие протоколы — фиговые листочки, которыми МГБ прикрывало предателей и провокаторов. И как же журнал мог очутиться в почтовом ящике после того, как сгорел в печке на твоих глазах? Ведь он был «издан» в одном экземпляре, написан мною от руки! — Вина

Город Магадан был скучен, малоэтажен. <…> Пересылка была, естественно, на окраине, далее начиналась болотистая кочковатая низина и сопки. У окраины журчала неглубокая, но быстрая и прозрачная речка с камешками на дне. В зоне пересылки было несколько строящихся домов — двухэтажных кирпичных и одноэтажных деревянных. Возвышалось большое, уже готовое здание столовой с колоннами — сталинский ампир послевоенных лет. Но это не были постройки для заключённых — в оцеплении пересыльного лагеря строились городские дома, говоря теперешним языком, — городской микрорайон. Когда строительство заканчивалось, готовый участок отрезался от пересылки колючей проволокой или сплошным деревянным забором с колючей проволокой над ним, а к площади лагеря прибавлялся новый неосвоенный кусок предсопочной равнины или пологого склона сопки. Начиналось новое строительство. И так далее, до самого послесталинского уничтожения лагерей. — «Столица Колымского края» и путь к Бутугычагу

… мы отпраздновали смерть Сталина. Уже первое сообщение о болезни всех обрадовало. А когда заиграла траурная музыка, наступила всеобщая, необыкновенная радость. Все обнимали и целовали друг друга, как на пасху. И на бараках появились флаги. Красные советские флаги, но без траурных лент. Их было много, и они дерзко и весело трепетали на ветру. Забавно, что и русские харбинцы кое-где вывесили флаг — дореволюционный русский, бело-сине-красный. И где только материя и краски взялись? Красного-то было много в КВЧ. Начальство не знало, что делать, — ведь на Бутугычаге было около 50 тысяч заключённых, а солдат с автоматами едва ли 120-150 человек. Ax! Какая была радость! — Побег

— Иван Кузьмин, а вы Гаранина помните? — Ничего себе сказал — помните! Да я его видел, почти как тебя, когда он строй заключённых обходил! И не один — со свитой. Он ещё и не приехал, а по телефону дана была весть: может заехать, лично проинспектировать лагерь. Он ещё из Магадана не тронулся, а мы в Палатке всем лагерем строем стоим. Всё вычищено, выкрашено, жёлтым песочком посыпано. Начальство бегает, нервничает. Вдруг слух: едет, едет! А ворота лагеря уже настежь открыты. Въезжает он целой колонной — несколько легковых «эмок», несколько грузовиков с охраной. Выходит из первой машины, свита мгновенно — по бокам. И все с маузерами поверх полушубков. Сам в медвежьей шубе. Грозный. Глаза запойные, свинцовые. Начальник нашего лагеря, майор, к нему подбегает, докладывает, голос дрожит: «Товарищ начальник УСВИТЛа НКВД!.. Весь личный состав отдельного лагерного подразделения построен!..» — «Отказчики есть?» — «Есть!» — трепетно отвечает майор. И выводят строй отказчиков, человек двенадцать. «Работать не хотите … в рот?» А маузер уже в руке. Бах! Бах! Бах! Бах!.. — всех отказчиков уложил. Кто шевелится — свита достреливает. «А рекордисты, перевыполняющие норму, есть? Ударники?» — «Есть, товарищ начальник УСВИТЛа НКВД!» Радостный, весёлый строй ударников. Им-то нечего опасаться. Гаранин со свитой подходит к ним, а маузер в руке всё ещё держит, уже пустой, без патронов. Не оглядываясь, протягивает свите назад через плечо. Ему подают новый, заряженный, он кладёт его в деревянную кобуру, но руки с него не снимает. «Значит, ударнички? Нормы перевыполняете?» — «Да…» — отвечают. А он опять спрашивает: «Враги народа, а нормы перевыполняете. Гм… Враги народа проклятые. Врагов народа надо уничтожать…» Снова — бах, бах, бах, бах!.. Ещё с десяток людей лежит в лужах крови. А он, Гаранин, вроде и повеселел, глаза поспокойнее стали… Насытился кровью, стало быть. Начальник лагеря ведёт дорогих почётных гостей в столовую — пиром угощать. И радуется, что под пулю не попал. Гаранин и командиров стрелял, когда хотел… Произвол! Произвол страшный был, когда начальником УСВИТЛа был Гаранин. Люди мерли, как мухи. (Этот и подобные рассказы о Гаранине я слышал не яснее чем от двухсот очевидцев.) — Шахтёрские рассказы

Макс родился в 1946 году и по моей инициативе его назвали в честь тогдашнего чемпиона мира по шахматам голландского гроссмейстера Макса Эйве. В разные следственные и карательные учреждения поступило за долгие годы (Макс прожил на белом свете 14 лет) несколько анонимок о том, что мы назвали своего кота… Марксом. — Долгая дорога на свободу

Обком партии решил восстановить в вузах всех бывших «участников» КПМ. Председатель областной партийной комиссии Самодуров и заведующий отделом культуры обкома Буриадский звонили директорам, ректорам вузов и советовали нас восстановить. Обнаружилось, что никаких вузовских документов бывших членов КПМ не сохранилось. Они были после нашего осуждения изъяты и уничтожены. А там ведь были наши аттестаты зрелости. Нам помог директор нашей школы, — в течение одного дня изготовили дубликаты. Весь город покровительствовал нам. Дело КПМ стало личным делом многих людей и важным фактом для города Воронежа. — там же

Последнее совещание

Мы уже раза три с помощью фиктивного роспуска КПМ избавлялись от провокаторов. Вытряхивали их в костёр, как вшей из солдатской рубахи.

Многие читали эту мою повесть в рукописи, многим я довольно подробно рассказывал о своём, о нашем «деле». Порою приходилось слышать и такое: — А в чём же, собственно говоря, заключалась ваша непосредственная деятельность? Чего вы добились за два года нелегального существования? Примечательно, что подобные вопросы задавались сравнительно молодыми людьми, почти не помнящими атмосферы страха и всеобщей подозрительности конца сороковых годов. Но задавали такие вопросы и люди немолодые. При этом словно бы забывалась тотальная система «бдительности» и доносительства, царившая в то время. Но вопрос есть вопрос. И должен быть ответ. Я отвечаю тем, кто считает, что мы мало чего сделали, что работа, борьба наша была безрезультатной или бессмысленной. Во–первых, активная деятельность КПМ продолжалась не два года, а лишь один неполный год -с октября 1948-го по август 1949 года. Всего десять месяцев. До октября 1948 года в организацпи состояли лишь три человека: Борис Батуев, Юрий Киселев и Игорь Злотник. Мало того, уже в январе 1949 года за нами началась слежка. А с мая 1949 года мы уже не исключали возможности начала арестов. Так что же удалось нам сделать за эти десять месяцев, не менее пяти из которых мы работали под угрозой арестов? В таких неимоверно трудных условиях нам удалось создать марксистско-ленинскую антисталинскую организацию, состоящую из людей, свободно мыслящих, готовых нести в народ ленинские идеи, критику сталинизма. Разве этого мало? Постоянно (и после возникновения угрозы арестов) велась работа по подбору новых членов КПМ. Пятьдесят (да, пятьдесят!) человек прониклись сознанием того, что обожествление Сталина противоречит духу ленинизма. Разве этого мало? Мы изучали Маркса и Ленина, мы выпускали свои нелегальные журналы. До последнего дня, до дня ареста, выходила газета «Спартак», макет номера которой мне удалось уничтожить уже после ареста. Разве этого мало?

Ещё немного о Борисе Батуеве

… преподавательница английского, французского и немецкого языков Елена Михайловна Охотина, бывшая фрейлина последней императрицы Александры Фёдоровны, <…> всю жизнь боялась, что её арестуют, и её «сверхлояльность» к новому строю доходила порою до курьёзов. Например, приветствие Красной Шапочки при встрече с волком: «Good day, Mister Wolf» — она переводила: «Здравствуйте, товарищ волк!»

Следователь <…> приказал надзирателю: — Этому немедленно хороший пятый угол. И сразу же обратно — сюда. <…> Бориса спустили вниз, во Внутреннюю подвальную тюрьму, где мы все обитали по разным камерам. Но камера, в которую его втолкнули теперь, была просторнее обычной одиночки. Холодно. Пол цементный. Уже от первого неожиданного пинка сзади Борис упал, но поднялся. Он оказался в центре камеры. В четырех углах стояли дюжие надзиратели, обутые в тяжёлые кирзовые сапоги. Четыре угла. Надо «искать пятый». Боря уже порядочно был измучен голодом, лишением сна, изнурительными ночными допросами. Он выдержал, сопротивляясь и отбиваясь, несколько первых кулачных ударов. Жестоких и подлых — в лицо, в зубы, в затылок. Защищаться было трудно — ведь руки в наручниках. Каждый бил и ударом кулака отправлял его к другому. Четыре угла. А пятого нет. Негде укрыться. Ударом ногой в живот Борис был сбит с ног. Ему надели вторые наручники — на ноги — и начали бить деловито, ногами, норовя попасть в живот, в лицо, в пах. Борис молчал. Это их особенно бесило. Они увлеклись, и тогда старшин сказал: — Ребята! Давайте полегче. Ведь полковник сказал — его ещё допрашивать пади. Не калечить, не убивать!… По-хорошему надо. От удара в затылок Борис потерял сознание. Принесли ведро ледяной воды. Пока Борис приходит в себя, я расскажу читателю, как постепенно мы научитесь снижать вероятность гибели или очень тяжёлой травмы при таком битье. Надо было свернуться в комок, подтянуть, лёжа на левом боку, ноги к животу. Насколько возможно, защитить ногами мошонку и живот, руками, согнутыми в локтях, локтями — сердце и печень, ладонями рук — лицо, пальцами — виски. И как можно глубже втянуть голову в плечи. Это оптимальная поза при таком битье. Пусть поломают руки, ноги, перебьют пальцы — это не смертельно. Конечно, сильным ударом сапога могут и перебить позвоночник, и проломить череп. Но при битье по-хорошему это не делается. Да и вообще это не очень легко сделать: человеческий череп и позвоночник довольно крепки.

Следствие

— Что вам известно об антисоветской подпольной организации КПМ? <…> И он вытащил из письменного стола тот самый, изданный в единственном экземпляре мой, наш журнал «В помощь вооргу», который якобы сжёг дядя Хлыстова. Это он, конечно, глупость сделал — начал игру с таких больших козырей. — Экспертиза установила, что весь текст написан вашей рукой. — А я и не отказываюсь. Да, моей рукой весь текст написан, но что в нём антисоветского? Там ни единого слова антисоветского нет! — Врёте! Сейчас я вас и в этом уличу. Вот это место в статье Анчарского: «Члены КПМ должны рассеивать в массах идеи марксизма-ленинизма». — Ну, и что же здесь плохого? Сеять, рассеивать, делать посев, чтобы было больше всходов. — Нет, нет! Здесь слово «рассеивать» означает, что вы хотите, чтобы идеи марксизма-ленинизма рассеялись, чтобы их не было! Вот что вы хотели! — Я могу согласиться с вами, что слово «рассеивать» в статье Анчарского не очень точное, однако толковать его так, как вы его толкуете, ни в коем случае нельзя. Если возникло какое-то сомнение в строке, в предложении, в слове, то надо прочитать предыдущий и последующий текст. Прочтите это предложение и предложение, следующее за ним. — Пожалуйста! «Члены КПМ должны рассеивать в массах идеи марксизма-ленинизма…» — Читайте, дальше, дальше… — «Они должны воспитывать себя и своих товарищей в духе преданности идеям марксизма-ленинизма…» — Ну вот, и всё стало ясно. — Нет, ничего не стало ясно. Слово «рассеивать» осталось.

В то время при областных, краевых, республиканских Управлениях и Министерствах ГБ существовал такой пост: уполномоченный министра ГБ СССР. Он был подчинён лично министру ГБ СССР. Как правило, такими уполномоченными были либо личные друзья, либо лица, безмерно преданные Л. П. Берии. При Воронежском Управлении таким уполномоченным был полковник Литкенс. <…> Он осуществлял общее руководство разбором дела КПМ. Он как бы «лелеял» его. Как мастер кондитер изготавливает торт — произведение искусства, так и Литкенс готовил наше дело как роскошный подарок самому высшему руководству страны — Л. П. Берии и самому И. В. Сталину. Такой увесистый куш ещё не попадал в руки МГБ в послевоенное время (ведь «ленинградское дело» было чистой липой). А тут: антисоветская молодёжная террористическая организация. Со своей программой, пятерочной структурой, тщательной конспирацией. Со своими изданиями и т п. Здесь уже слышался звон орденов, здесь уже ясно виделось сиянье новых звёздочек на погонах.

Перед дальней дорогой и в самом её начале

Комнатка маленькая, но потолки высокие. Две худые, злые, некрасивые женщины. Одна — другой: — Марусь! Погляди-ка, кто к нам пожаловал. — Кто? — Такой молодой, а статьи такие тяжёлые. Из бывших, что ли? — Нет! — сказал я. — А почему Раевский? Они кто — князья или графы были, эти Раевские? — обратилась она уже к Марусе. — Точно не знаю, но мы, вроде, уже их всех перебили. — Я праправнук декабриста и поэта Владимира Федосеевича Раевского. — Знаем мы вас, внуков и правнуков. Все Раевские в белых армиях воевали, и все в расход пущены. Разве что за границу кто успел убежать. — Ладно, … с ним! В 506-ю его. «Склонен к побегу», контра недобитая!

Двери фургонов открылись лишь во дворе огромной <…> тюрьмы, которая была замаскирована под фабрику. Вместо наружных решёток — решётки, внешне похожие на жалюзи. Возвышалась высокая кирпичная труба, и даже дымок шёл из неё.

Во всех столыпинских вагонах XIX и XX веков так ли, сяк ли можно было сквозь решётку и коридорные окна видеть, как выразился какой-то персонаж Чехова, «проезжаемую» местность. Степь или таёжные дали, крепкие сибирские срубы, резные ворота или странный городок с названием Биробиджан. Отвратительнейшие неудобства «путешествия» не по своей воле в столыпинском вагоне всё-таки не отнимали полностью главного, ради чего человек вообще путешествует, — он путешествует, чтобы видеть новые места, города, реки, горы, рассветы, сумерки, закаты. Однако конструкторы столыпинских вагонов начала 50-х годов отняли у бедных заключённых и эту последнюю радость. Все окна и окошки новых столыпинских вагонов были снабжены прекрасно пропускающими свет… матовыми стеклами. Когда меня в декабре 1953 года везли на переследствие в Воронеж и я попал в такой вагон, я был просто в отчаянии. Не только не было видно заоконной местности, нельзя было даже понять, в какую сторону идёт поезд. И подумалось мне: «Господи! Неужели нормальный человек может додуматься до такого садизма?..»

Медовый месяц в Тайшете

Вагон почти вплотную подогнали к довольно просторному дощатому загону. Возле него вагон наш, «как вкопанный, стал». Было ясно, что приехали мы уже на место. Загон был необычен своими высокими стенами. Они были высотою метра в четыре. И это была не случайность. Такая высота понадобилась для того, чтобы пассажирам транссибирских экспрессов не попадались на глаза заключённые. И знаменитая Тайшетская озерлаговская пересылка была примерно так же огорожена. Снаружи, особенно со стороны железной дороги, — высокий, гладкий сосновый забор. И вышек нет над забором. Вышки — невысокие — были расположены внутри — в углах дощатой ограды. И колючка, и пулеметы, и прожекторы — всё было внутри. Что подумает проезжающий мимо в скором поезде человек? Неинтересный забор какого-то склада. Про лагерь не подумает. Насыпи там, на этом участке магистрали, возле пересылки, нет. Там скорее даже небольшая выемка. Так что даже крыши бараков проезжающий не увидит.

… догремел голос, произносивший обычное, давно надоевшее: — … из колонны не выходить! Шаг влево, шаг вправо считается побегом! Конвой применяет оружие без предупреждения! Шагом марш! <…> Улица стала узкой. Одна из женщин впереди нас, обходя лужу, споткнулась и упала, выронила ребёнка. Строй смешался. Я и низкорослый чернявый сосед мой слева помогли женщине подняться. Я подал ей запелёнутого ребёнка. Он моргал синими глазками и не плакал. И с интересом смотрел на меня. Шедший слева и чуть позади нас конвоир, белесый дылда с тупым веснушчатым лицом, заорал: — Не спотыкаться! Не падать! Какого… падаешь, сука! Конвоир догнал нас (строй уже тронулся) и неожиданно ударил женщину прикладом автомата в спину чуть ниже шеи. Женщина снова упала. Я подхватил ребёнка и вдруг услышал гневный картавый возглас своего чернявого соседа: — Мерзавец! Как ты смеешь женщину бить! Подонок! Ты лучше меня ударь, сволочь! На, бей меня, стреляй в меня! Картавый рванул на груди лагерный свой серый, тонкий, застиранный китель и нательную рубаху и пошёл на конвоира. — Я тебе сейчас, сучий потрох, на намять глаза выколю! Женщину беззащитную бьёшь, падла!… Я держал в правой руке младенца, а левой вцепился в Картавого: — Не выходи из строя — он тебя убьёт! — Ни хрена не убьёт — не успеет, у него затвор не взведён! Я его раньше убью! С хвоста колонны к нам бежал, хлюпая по лужам, начальник конвоя и, стреляя в воздух из пистолета, неистово орал: — Стреляй! Стреляй, … вологодский лапоть! Взведи затвор и нажми на спуск! Он же вышел из строя! Он напал на тебя! Приказываю: стреляй — или я сам тебя сейчас пристрелю! Рядовой Сидоров! Выполняйте приказ!… Картавый всё шёл на солдата, а тот прижался спиною к серому забору. В глазах его был ужас. И руки его дрожали мелкой, гадкой дрожью вместе с автоматом. Он просто не понимал, что такое делается, он никогда не видел и не слышал подобного: безоружный человек шёл грудью на направленный в него автомат. Солдат оцепенел от страха. Если бы он начал стрелять (а он выпустил бы со страху все 72 пули одной очередью), я, как и Картавый, как и многие другие, был бы убит — я стоял почти рядом, чуть позади Картавого. Картавый, видя, что начальник конвоя уже близко, смачно плюнул конвоиру в лицо и спокойно вошёл в строй. Теперь его уже нельзя было застрелить. Подбежавший запыхавшийся начальник конвоя приказал: — Ложись! Всем заключённым — ложись!.. Все заключённые упали, легли в жидкую грязь на дороге. Младенцы и женщины плакали. Лежали мы в грязи часа два — пока не прибежало на выстрелы лагерное и охранное начальство. <…> Заключённые, приносившие нам три раза в день пищу под небдительным надзором тюремщика, относились к нам почтительно. От них мы узнали, что вся пересылка гудит и радуется, что из-за нас начальник конвоя убил Сидорова. Это был известный садист. Но начальник конвоя арестован, его будут судить за Сидорова. Я ко всему происшедшему имел лишь косвенное отношение, это Фернандо пошёл на автомат, но я был рядом с ним, и в БУР нас бросили вместе. И лагерная молва связала нас с Фернандо.

К слову сказать, даже свирепое лагерное начальство относилось к бывшим офицерам-фронтовикам, осуждённым за плен, с уважением, подсознательно понимая, что здесь что-то не совсем ладное.

ДОК

В уголовном мире в то время существовали две основные касты воры и суки. <…> Но суки в тюрьмах, в лагерях были для простого зека особенно страшны. Они верно служили лагерному начальству, работали нарядчиками, комендантами, буграми (бригадирами), спиногрызами (помощниками бригадиров). Зверски издевались над простыми работягами, обирали их до крошки, раздевали до нитки. Суки не только были стукачами, по приказам лагерного начальства они убивали кого угодно. Тяжела была жизнь заключённых на лагпунктах, где власть принадлежала сукам. Воры и суки смертельно враждовали. <…> в случае прихода в лагерь большого воровского этапа суки скрывались в БУРах, власть менялась, лагпункт становился воровским. Облегчённо вздыхали простые работяги. При таких сменах власти, как и при любых иных встречах воров и сук, часто бывали кровавые стычки.

Расскажу о суках, царивших на ДОКе. Главным среди них был Гейша. Его я не видел. Видел я, и видел в «деле», старшего его помощника — Деземию. Ходил он и в жилой, и в рабочей зоне со свитой и с оружием — длинной обоюдоострой пикой (у всех у них были такие пики — обоюдоострые кинжалы из хорошей стали длиной около 30 см). Начальство смотрело на это сквозь пальцы. Однажды я задержался в столовой. Она была пуста, блестела вымытыми до желтизны полами. Только два мужика-работяги спорили из-за ложек — чья ложка? И вошёл со свитою Деземия. Заметив спорящих, он направился прямо к ним. — Что за шум такой? Что за спор? Нельзя нарушать тишину в столовой. — Да вот он у меня ложку взял, подменил. У меня целая была. А он дал мне сломанную, перевязанную проволочкой! — Я вас сейчас обоих и накажу, и примирю, — захохотал Деземия. А потом вдруг молниеносно сделал два выпада пикой — словно молнией выколол спорящим по одному глазу. И сам Деземия был чрезвычайно доволен своей «шуткой», и вся свита искренне хохотала, созерцая два вытекающих глаза. — Нехорошо ругаться! — заключил мерзавец… О поступках Гейши и писать страшно. Но нашлась на него управа. Тайно сколотилась, сформировалась на ДОКе группа, как их называли, вояк, или военных. Это были осуждённые, в основном за плен, бывшие солдаты и офицеры Красной Армии. В рабочей зоне им удалось топорами и ломами перебить свиту Гейши и обезоружить его. <…> Гейшу вояки крепко привязали к широкому толстому брусу и поставили, как полагается, этот брус на каток пилорамы. Ногами вперёд, малой скоростью Гейша подвигался к сверкающим пилам. Он отчаянно орал и рыдал. Смотреть на казнь Гейши сошлись все, кто находился в рабочей зоне. Пришли даже надзиратели и сам начальник лагеря Эпштейн. <…> Деземия со своей бандой скрылся в БУРе. Но туда было передано письмо к его «кодле» с обещанием сохранить жизнь, если они покажут в окно отрезанную голову Деэемии. Собственная жизнь показалась им, конечно, дороже головы предводителя. Отрезанная голова была показана и опознана. Пики были выброшены через окно. Вояки слово своё сдержали — всей свите Деземии была сохранена жизнь, им всем лишь перебили ломами руки и ноги. «Не слишком ли жестоким было наказание?» — может подумать кто-то из читателей. Да, жестоким. Но ведь эти нелюди за семь-восемь лет своего владычества на ДОКе убили тысячи людей! <…> Были у них и особенные виды пыток и казней, связанные с местными биогеографическими особенностями. Летом, в определённые месяцы, в сибирской тайге свирепствует так называемый гнус, или мошка. Это небольшие, три-четыре миллиметра длиной, летающие насекомые. Семейство Simuliidae, род Simulium Lart. Видов — свыше шестидесяти. Многие из этих видов кровососущие, питающиеся кровью человека и теплокровных животных. Часты случаи гибели от мошки крупных домашних животных. Работа в тайге во время лета мошки ужасна. Плотность, количество мошки таково, что, если снять накомарник, нападение мошки можно сравнить, пожалуй, с ощущением, которое возникает, если в лицо человеку кто-то с силой бросает совковой лопатой мелкий сухой песок. Мошка носится чёрными тучами. Накомарники защищают плохо, ибо насекомые эти мелкие и проникают к коже через самые малые щели в одежде. От мошки хорошо помогает лишь дёготь, при условии нанесения его густым слоем на лицо, шею, руки и т. д. Однако дёгтя не хватало, да он и причинял значительные неудобства. Это я рассказываю к тому, что во время лета мошки в Тайшетлаге и позже, в Озёрном лагере, у сук существовал такой вид казни: раздетого человека привязывали к дереву, мошка сразу покрывала его чёрным слоем. В большинстве случаев несчастный к вечеру умирал от потери крови, а также от токсических веществ, выделяемых насекомыми при кровососании.

Обыкновенная жизнь на 031-й колонии

На 031 -и колонии было много людей из тюркской группы народов, жителей нашей Средней Азии, Крыма, Поволжья, Кавказа. Надо отдать им должное — держались они дружной семьёй. Мало того, они принимали к себе всех кавказцев вообще. Бригадир Саркисян (армянин, христианин) был с ними вместе. Они приняли к себе и мудрого причерноморского грека Константина Стефаниди, который, правда, прекрасно знал азербайджанский язык. Он, впрочем, знал и французский. Он как-то говорил мне: — Здешние наши тюрки, на 031-й, — народ девственный и наивный. Если бы вы знали сотню татарских слов, они бы и вас к себе приняли, решили бы, что вы, скажем, чуваш. <…> Главным среди тюрков 031-й колонии был повар Байрам. Он раздавал кашу из китайского синего проса в рабочей зоне на лесосеке. И своим накладывал вдвое больше. И масло постное, которое полагалось размешивать, он держал в ямочке у края котла и для своих зачерпывал немного оттуда. Спорить было бесполезно. На восставшего в скором времени падала сосна — несчастный случай.

Загадка доктора Батюшкова

Симпатичный был доктор Батюшков. А главное и чудесное состояло в том, что всего два месяца назад он, радуясь жизни, гулял по улицам Вены. Он родился в Вене в 1920 году в семье русского дипломата, не решившегося вернуться в Россию. — Я был подданным Австрии, затем — рейха. В сорок пятом году я получил паспорт Австрийской республики. Меня арестовали ночью люди в штатском, хорошо говорившие по-немецки. Вставили кляп в рот, связали и положили в багажник машины «мерседес-бенц». И зачем была нужна эта ресторанная конспирация? Ведь в Австрии и сейчас стоят русские войска. Могли бы на своей армейской машине вывезти. — И сколько вам дали и по какой? — Двадцать пять лет. Статья 58-3. За проживание за границей и связь с международной буржуазией. — Как же вы были связаны с «международной буржуазией»? — О, это как раз очень просто! Подошёл, скажем, к киоску и купил пачку сигарет. А киоск принадлежит крупной капиталистической фирме. Вот и связь. Совершенно явная, прямая, непосредственная связь.

Доктор Батюшков загадал мне как молодому поэту интереснейшую загадку: — В русском языке (в именительном падеже и, разумеется, исключая имена собственные) есть три существительных, оканчивающихся на «зо». Пузо, железо. А третье вы должны вспомнить. И имеется четыре слова, оканчивающихся на «со». Просо, мясо, колесо. Четвёртое я не называю. Вы должны его вспомнить. Вот и вся загадка! <…> Пока не разгадаете, будете меня помнить! Прощайте! Почти четверть века разгадывал я загадку доктора Батюшкова, пока не купил году в 75-м «Обратный словарь русского языка» и легко обнаружил, что в русском языке — увы и ax! — нет третьего слова с окончанием на «зо» и четвёртого с окончанием на «со». Ну и шутник же вы, доктор Батюшков!

Кострожоги

Кумияма <…> после того как в 1945 году попал в плен, в основном только этим и занимался. Кумияма был не только слаб, но и стар. Он офицером участвовал ещё в русско-японской войне 1904-1905 гг. В войне 1945 года не принимал участия. Повестку о мобилизации он получил уже после атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки. Повестка эта была направлением в Квантунскую армию. Кумияме тогда было минимум 65 лет, он был майором запаса. Но японцы (во всяком случае, японцы-военные) чрезвычайно дисциплинированны. Когда Кумияма высадился с десантного судна на маньчжурский берег, уже была подписана безоговорочная капитуляция Японии. Кумияма с большим трудом нашёл в квантунской неразберихе свою, уже капитулировавшую часть и явился с предписанием к её командиру. До призыва в армию Кумияма жил на Южном Сахалине. У него была моторная лодка и сарай на берегу, где он примитивным способом консервировал свой улов. Естественно, помогали родные. При беседе с нашими особистами он это своё хилое производство гордо назвал рыбоконсервным заводом. Что ж, явный капиталист, да ещё и майор по воинскому званию. В течение двух минут его и осудили, согласно решению Союзной военно-контрольной комиссии, как военного преступника и отправили в Тайшетлаг. Там, на месте, где потом появилась тайшетская пересылка, был лагерь японских военных преступников.

… стихотворение «Кострожоги», написанное в 1963 году. Оно отражает одну из драматических ситуаций, возникавших порою <…> в лагерях. <…> На японца солдат косится. Наблюдает из-под руки. А меня, видать, не боится. Мы случайно с ним земляки. Да и молод я. Мне, салаге, И семнадцати лет не дашь… — Ты за что же попал-то в лагерь? Неужели за шпионаж?! Что солдату сказать — не знаю. Всё равно не поймёт никто. И поэтому отвечаю Очень коротко: — Ни за что… — Не бреши, ни за что не садят! Видно, в чём-нибудь виноват… И солдат машинально гладит Рукавицей жёлтый приклад. А потом, Чтоб не видел ротный, Достаёт полпачки махры И кладёт на пенёк в сугробе: — На возьми, мужик! Закури!.. Я готов протянуть ладони. Я, конечно, махорке рад. Но пенёк-то — в запретной зоне. Не убьёт ли меня солдат? И такая бывает штука. Может шутку сыграть с тобой. Скажет после: «Бежал, подлюка!» И получит отпуск домой. Как огреет из автомата, И никто концов не найдёт… И смотрю я в глаза солдата, Нет, пожалуй, что не убьёт.

Строительство железной дороги зимой

Я попал в эту бригаду после ангины. Выемки, насыпи. Сначала, впрочем, изыскательские работы. Разбивка кривых и все такое прочее. Я работал там на всех работах. Самое страшное было — это выемки, ибо здесь совершенно невозможна была туфта. Возможны были лишь приписки каких-либо дополнительных работ или условий, снижающих норму, — предварительной расчистки снега, вырубки деревьев, прогрева кострами слоя мерзлоты, применения кайла; можно было завысить расстояние при отвозе грунта тачками и т. п. Нормы выемки грунта на человека были заведомо невыполнимые, рассчитанные на истощение и гибель. Что же было делать? Люди слабеют, люди умирают. Надо спасать людей. А вольные дорожные мастера и лагерное начальство требуют, прежде всего, объёма вынутого и уложенного в насыпь грунта. Приписывайте что хотите, но дайте прежде всего объём грунта. А это очень легко было измерить, проверить. Бригадир наш Сергей Захарченко был очень опытным человеком. Сапёр. <…> Насыпи — пожалуйста, сколько угодно! При отсыпке насыпей зимой ставили с обоих концов участка работ сторожей — они предупреждали специальными сигналами (условное число ударов в рельс) о подходе начальства. <…> С боков расчищаются от снега участки для выемки грунта, снимается верхний сой. Внешне всё нормально. И тачки наготове с насыпанной глиной стоят. Но в насыпь насыпают снег. Трамбуют его. В насыпь валят деревья. Кладут хвою из крон деревьев. Потом — опять снег, снег. Насыпь растёт. Засыпается сверху землёй. На полметра. Трамбуется. Крепко? Крепко! Мороз силен. Снег, хвоя, деревья и земля смерзаются в прочный монолит. Кладутся шпалы, рельсы. Когда туфта с насыпью обнаружится? Месяцев через восемь-девять. А нас тут уже не будет. Мы будем вести другую ветку в другом месте: А пока люди спасены, люди сыты. Огрехи (туфту нашу) исправят досыпкой грунта другие заключённые, и, разумеется, ни снег, ни хвою, ни деревья они извлекать из насыпи не будут. Подсыпят глины, где будет осадка. Она, кстати, вполне естественна при отсыпке насыпи зимой. Она даже планируется, эта осадка. А мы? А мы, может, уже на Колыме будем. Так, кстати, и случилось со многими из нас. И всё-таки ближе к весне началась повальная дистрофия.

Охота на людей

С Володей Бобровым, студентом или аспирантом Казанского университета, я познакомился ещё на ДОКе, там он был придурком — работал в одной из контор. <…> Меня удивило то, что он разговаривал с венгром, бывшим военнопленным. — Володя! Вы что, знаете венгерский язык? — Нет, Толя! Я не знаю венгерского, но я знаю несколько других угро-финских языков. <…> Володя был удмуртом из Ижевска <…> [и] аспирантом, работал над кандидатской диссертацией. Его и взяли за угро-финский национализм, за то, что будто бы он замышлял создание Великой угро-финской империи. 25 лет.

… самое страшное, что вообще было в жизни. Это охота на людей. Людоедский этот спорт был особенно распространен среди конвоиров и охранников именно на 031-й колонии Озёрного лагеря. Он процветал, впрочем, везде, где были подобные условия, — на работах в лесу, в поле, при конвоировании небольших групп заключённых, при этой ужасной близости автомата и человека, которого можно было застрелить. Играла роль система поощрения охраны за предупреждение и пресечение побегов. Застрелил беглеца — получай новую лычку, получай отпуск домой, получай премию, награду. Несомненно, имела значение и врождённая биологическая агрессивность, свойственная молодым людям. Кроме того, солдатам ежедневно внушалась ненависть к заключённым. Это, мол, все власовцы, эсэсовцы, предатели и шпионы. Развращающе действовали на некоторых конвоиров и неограниченная власть над людьми, и само оружие в руках, из которого хотелось пострелять. Стреляли заключённых чаще всего либо молодые солдаты, либо закоренелые садисты-убийцы <…>. Один из конвоиров выбирал себе жертву и начинал охотиться за нею. Он всеми силами, уловками и хитростями старался выманить жертву из оцепления. Часто обманом, если умный и опытный бригадир не успевал предупредить новичка. — см. также «Ягоды» В. Шаламова (1959)

Бутугычаг

… Дизельная. Своё название этот лагерь получил от дизельной электростанции, построенной здесь в 30-х годах. <…> воды на Дизельной не хватало. Во время банных дней каждому заключённому давали маленький ломтик мыла и большую кружку тёплой воды. Как быть? Сливали человек пять-шесть свои кружки в одну шайку и этой водой обходились — и намыливались и обмывались. Все пять-шесть человек. Вот так-то. На «Сопке» с водой дело обстояло ещё хуже. Работяги приходили из шахты все в пыли, а воды в умывальниках не было. Растопленного снега хватало только для баланды и питья. Рассказывали смешной случай. Работяги требовали с дневального воду, и люто: — Где хочешь бери, но чтоб вода была. — Да где ж я вам возьму воды?! Нарисую, что ли?! — А ты хоть нарисуй и скажи — нашёл. Но чтоб была вода! — Ну, ладно, — отвечал дневальный, — будет вам воды от пуза. На следующий день ввалились запыленные работяги в барак и ахнули: на грязно белой барачной стене нарисовано море с волнами (как обычно дети рисуют), по волнам плывут корабли, и на берегу растут пальмы. А для большего эффекта внизу было написано углём: «Вода!»

На Дизельной, как и на Центральном, была небольшая библиотека, были газеты. Более всего экземпляров газет (далеко не свежих, разумеется) было, согласно национальному составу спецконтингента заключённых, на украинском и на литовском языках. Были и центральные газеты, и, конечно, «Советская Колыма», выходившая в Магадане. Там часто печатались стихи некоего неизвестного мне до тех пор поэта Петра Нехфедова. Он обладал удивительной плодовитостью. Главная его тема была всегда одна. «Спасибо дорогому товарищу Сталину за счастливую жизнь горняков-колымчан» Выйдешь, бывало, из пыльной шахты, из ночной смены, а на витрине уже приклеен свежий номер «Советской Колымы». Я обычно первым делом отыскивал в газете стихи Петра Нехфедова и прицельно точно харкал на них густым, сочным чёрным плевком. Это стало неизменным ритуалом при каждой новой встрече с его стихами.

Раз на зимнем разводе два босяка (вора), случайно выпущенные из БУРа, запороли на моих глазах нарядчика Купу. Он ходил со своею луженою трубою-рупором — вызывал на развод бригады. Мы выходили в конце. Из барака я услышал странные звуки — радостную ругань и смертные крики. Я выбежал и увидел вдали: стоит, качаясь равномерно, высокий Купа, а два человека пониже ростом, в лёгкой одежде, вбивают в Купу пики, один — в грудь и в живот, другой — в спину, передавая уже полуживое тело друг другу, с пики на пику. Скоро Купа уже лежал в большой луже мгновенно замерзавшей крови, тут же куски ваты из щёгольского бушлата Купы.

… мы дружили — жрали вместе (то есть делили любую добытую пищу поровну. Высшая степень дружбы в лагере)…

О повести

	Изменены фамилии предателей, <…> имена, отчества. Не названы их профессии. Предатели в моей повести как бы обезличены. Изменены даже их привычки, болезни, места жительства и т.д. Сделано это из чувства милосердия <…> к их детям. Сами-то они себя, конечно же, узнали.
	— Анатолий Жигулин, интервью, 1988

Написал завещанную повесть — Отзвук жизни, стук её колес. И уже устал мой бедный поезд, Надорвался старый паровоз. А враги? Враги мои живучи. Только я их всех переживу. Догорят, как старые онучи, Упадут на жёсткую траву. И никто о них не пожалеет. Кто-то в жизни пламенем горит, Кто-то едким дымом Смрадно тлеет, Да ещё неправду говорит. <…> Клевета вам славы не прибавит И не убежать вам от колёс. Ничего. Вас всё равно раздавит Мой усталый старый паровоз.

— Анатолий Жигулин, «Написал завещанную повесть…», 1991

… в рамках «Чёрных камней» после реабилитации история прекращает своё течение. Этот вердикт безнадёжней предыдущих: если для Гинзбург и Солженицына читатель может ещё расти вслед за автором, если аудитория Шаламова может, взаимодействуя с текстом, получить хотя бы тень представления о мире, расположенном вне человека и вне культуры, и о собственных пределах прочности, то в рамках жигулинской повести свобода и ответственность — даже вот такие, пригородные, ущербные, отравленные молодогвардейской идеологией и уголовной этикой, — безнадёжно отнесены к давнопрошедшему времени и, соответственно, недостижимы. С поколениями 1960-х, 1970-х и 1980-х, с точки зрения автора, разговаривать и вовсе бесполезно, у них нет даже прошлого, к которому можно бы было апеллировать. Более чем возможно, что мы имеем дело с литературным приёмом, с попыткой заставить читателя осмыслить социальную дистанцию между ним и персонажами — и приложить усилие для того, чтобы эту дистанцию сократить. Но даже в рамках этого приёма читатель, адресат Жигулина, «заявлен» как человек, ещё не имеющий биографии. Ни исторической, ни личной. И, прочитав книгу, он может разве что осознать это обстоятельство.

— Елена Михайлик, «Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература», 2000

Ссылка

• Повесть на сайте Сахаровского центра