Освобождённый Прометей (Шелли)

«Освобождённый Прометей» (англ. Prometheus Unbound) — стихотворная драма Перси Шелли 1820 года.

Цитаты

Предисловие

Освобождённый Прометей Эсхила предполагал примирение Юпитера с его жертвой, как оплату за разоблачение опасности, угрожавшей его власти от вступления в брак с Фетидой. Согласно с таким рассмотрением замысла, Фетида была дана в супруги Пелею, а Прометей, с соизволения Юпитера, был освобожден от пленничества Геркулесом. Если бы я построил мой рассказ по этому плану, я не сделал бы ничего иного, кроме попытки восстановить утраченную драму Эсхила, и если бы даже мое предпочтение к этой форме разработки сюжета побудило меня лелеять такой честолюбивый замысел, одна мысль о дерзком сравнении, которую вызвала бы подобная попытка, могла пресечь её. Но, говоря правду, я испытывал отвращение к такой слабой развязке, как примирение Поборника человечества с его Утеснителем. Моральный интерес вымысла, столь мощным образом поддерживаемый страданием и непреклонностью Прометея, исчез бы, если бы мы могли себе представить, что он отказался от своего гордого языка и робко преклонился перед торжествующим и коварным противником. Единственное создание воображения, сколько-нибудь похожее на Прометея, это Сатана, и, на мой взгляд, Прометей представляет из себя более поэтический характер, чем Сатана, так как — не говоря уже о храбрости, величии и твердом сопротивлении всемогущей силе — его можно представить себе лишённым тех недостатков честолюбия, зависти, мстительности и жажды возвеличения, которые в Герое Потерянного Рая вступают во вражду с интересом. Характер Сатаны порождает в уме вредную казуистику, заставляющую нас сравнивать его ошибки с его несчастьями и извинять первые потому, что вторые превышают всякую меру. В умах тех, кто рассматривает этот величественный замысел с религиозным чувством, он порождает нечто ещё худшее. Между тем Прометей является типом высшего нравственного и умственного совершенства, повинующимся самым чистым, бескорыстным побуждениям, которые ведут к самым прекрасным и самым благородным целям.

The Prometheus Unbound of Æschylus supposed the reconciliation of Jupiter with his victim as the price of the disclosure of the danger threatened to his empire by the consummation of his marriage with Thetis. Thetis, according to this view of the subject, was given in marriage to Peleus, and Prometheus, by the permission of Jupiter, delivered from his captivity by Hercules. Had I framed my story on this model, I should have done no more than have attempted to restore the lost drama of Æschylus; an ambition which, if my preference to this mode of treating the subject had incited me to cherish, the recollection of the high comparison such an attempt would challenge might well abate. But, in truth, I was averse from a catastrophe so feeble as that of reconciling the Champion with the Oppressor of mankind. The moral interest of the fable, which is so powerfully sustained by the sufferings and endurance of Prometheus, would be annihilated if we could conceive of him as unsaying his high language and quailing before his successful and perfidious adversary. The only imaginary being, resembling in any degree Prometheus, is Satan; and Prometheus is, in my judgment, a more poetical character than Satan, because, in addition to courage, and majesty, and firm and patient opposition to omnipotent force, he is susceptible of being described as exempt from the taints of ambition, envy, revenge, and a desire for personal aggrandisement, which, in the hero of Paradise Lost, interfere with the interest. The character of Satan engenders in the mind a pernicious casuistry which leads us to weigh his faults with his wrongs, and to excuse the former because the latter exceed all measure. In the minds of those who consider that magnificent fiction with a religious feeling it engenders something worse. But Prometheus is, as it were, the type of the highest perfection of moral and intellectual nature, impelled by the purest and the truest motives to the best and noblest ends.

Особенный стиль, отличающий современную английскую литературу — напряжённая и выразительная фантастичность, — если его рассматривать как силу общую, не был результатом подражания какому-нибудь отдельному писателю. Масса способностей во всякий период остаётся, в сущности, одной и той же; обстоятельства, пробуждающие её к деятельности, беспрерывно меняются. Если бы Англия была разделена на сорок республик, причём каждая по размерам и населению равнялась бы Афинам, нет никакого основания сомневаться, что, при учреждениях не более совершенных, чем учреждения афинские, каждая из этих республик создала бы философов и поэтов равных тем, которые никогда не были превзойдены, если только мы исключим Шекспира. Великим писателям золотого века нашей литературы мы обязаны пламенным пробуждением общественного мнения, низвергнувшим наиболее старые и наиболее притеснительные формы ортодоксальных предрассудков христианства. <…> Великие писатели нашей собственной эпохи, как мы имеем основание предполагать, являются созидателями и предшественниками какой-то неожиданной перемены в условиях нашей общественной жизни или в мнениях, являющихся для них цементом. Умы сложились в тучу, она разряжается своей многосложной молнией, и равновесие между учреждениями и мнениями теперь восстанавливается или близко к восстановлению. Что касается подражания, поэзия есть искусство мимическое. Она создаёт, но она создаёт посредством сочетаний и изображений. Поэтические отвлечения прекрасны и новы не потому, что составные их части не имели предварительного существования в уме человека или в природе, а потому, что все в целом, будучи создано их сочетанием, даёт некоторую мыслимую и прекрасную аналогию с этими источниками мысли и чувства и с современными условиями их развития: великий поэт представляет из себя образцовое создание природы, и другой поэт не только должен его изучать, но и непременно изучает. <…> Каждый человеческий ум <…> изменяется под воздействием всех предметов природы и искусства, под воздействием всякого слова, всякого внушения, которому он позволил влиять на своё сознание; он — как зеркало, где отражаются все формы, сочетаясь в одну.

The peculiar style of intense and comprehensive imagery which distinguishes the modern literature of England has not been, as a general power, the product of the imitation of any particular writer. The mass of capabilities remains at every period materially the same; the circumstances which awaken it to action perpetually change. If England were divided into forty republics, each equal in population and extent to Athens, there is no reason to suppose but that, under institutions not more perfect than those of Athens, each would produce philosophers and poets equal to those who (if we except Shakespeare) have never been surpassed. We owe the great writers of the golden age of our literature to that fervid awakening of the public mind which shook to dust the oldest and most oppressive form of the Christian religion. <…> The great writers of our own age are, we have reason to suppose, the companions and forerunners of some unimagined change in our social condition or the opinions which cement it. The cloud of mind is discharging its collected lightning, and the equilibrium between institutions and opinions is now restoring or is about to be restored. As to imitation, poetry is a mimetic art. It creates, but it creates by combination and representation. Poetical abstractions are beautiful and new, not because the portions of which they are composed had no previous existence in the mind of man or in nature, but because the whole produced by their combination has some intelligible and beautiful analogy with those sources of emotion and thought and with the contemporary condition of them: one great poet is a masterpiece of nature which another not only ought to study but must study. <…> Every man’s mind is <…> modified by all the objects of nature and art; by every word and every suggestion which he ever admitted to act upon his consciousness; it is the mirror upon which all forms are reflected and in which they compose one form.

Дидактическая поэзия мне отвратительна; то, что может быть одинаково хорошо выражено в прозе, в стихах является претенциозным и противным. Моей задачей до сих пор было — дать возможность наиболее избранному классу читателей с поэтическим вкусом обогатить утончённое воображение идеальными красотами нравственного превосходства; я знаю, что до тех пор пока ум не научится любить, преклоняться, верить, надеяться, добиваться, рассудочные основы морального поведения будут семенами, брошенными на торную дорогу жизни, и беззаботный путник будет топтать их, хотя они должны были бы принести для него жатву счастья. Если бы мне суждено было жить для составления систематического повествования о том, что представляется мне неподдельными элементами человеческого общежития, защитники несправедливости и суеверия не могли бы льстить себя той мыслью, будто Эсхила я беру охотнее своим образцом, нежели Платона.

Didactic poetry is my abhorrence; nothing can be equally well expressed in prose that is not tedious and supererogatory in verse. My purpose has hitherto been simply to familiarize the highly refined imagination of the more select classes of poetical readers with beautiful idealisms of moral excellence; aware that until the mind can love, and admire, and trust, and hope, and endure, reasoned principles of moral conduct are seeds cast upon the highway of life which the unconscious passenger tramples into dust, although they would bear the harvest of his happiness. Should I live to accomplish what I purpose, that is, produce a systematical history of what appear to me to be the genuine elements of human society, let not the advocates of injustice and superstition flatter themselves that I should take Æschylus rather than Plato as my model.

Каким бы талантом ни обладал человек, хотя бы самым ничтожным, он обязан им пользоваться, раз этот талант может сколько-нибудь служить для развлечения и поучения других: если его попытка окажется неудавшейся, несовершенная задача будет для него достаточным наказанием; пусть же никто не утруждает себя, громоздя над его усилиями прах забвения; куча пыли в этом случае укажет на могилу, которая иначе осталась бы неизвестной.

Whatever talents a person may possess to amuse and instruct others, be they ever so inconsiderable, he is yet bound to exert them: if his attempt be ineffectual, let the punishment of an unaccomplished purpose have been sufficient; let none trouble themselves to heap the dust of oblivion upon his efforts; the pile they raise will betray his grave which might otherwise have been unknown.

Акт I

Прометей Монарх Богов и Демонов могучих, Монарх всех Духов, кроме Одного! Перед тобой — блестящие светила, Несчетные летучие миры; Из всех, кто жив, кто дышит, только двое На них глядят бессонными очами: Лишь ты и я! Взгляни с высот на Землю, Смотри, там нет числа твоим рабам. Но что ж ты им даешь за их молитвы, За все хвалы, коленопреклоненья, За гекатомбы гибнущих сердец? Презренье, страх, бесплодную надежду. И в ярости слепой ты мне, врагу, Дал царствовать в триумфе бесконечном Над собственным моим несчастьем горьким, Над местью неудавшейся твоей. Три тысячи как будто вечных лет, Исполненных бессонными часами, Мгновеньями таких жестоких пыток, Что каждый миг казался дольше года, — Сознание, что нет нигде приюта, И боль тоски, отчаянье, презренье — Вот царство, где царить досталось мне. В нём больше славы, вечной и лучистой, Чем там, где ты царишь на пышном троне, Которого я не взял бы себе. Могучий Бог, ты был бы Всемогущим, Когда бы я с тобою стал делить Позор твоей жестокой тирании, Когда бы здесь теперь я не висел, Прикованный к стене горы гигантской, Смеющейся над дерзостью орла, Безмерной, мрачной, мертвенно-холодной, Лишённой трав, животных, насекомых, И форм, и звуков жизни. Горе мне! Тоска! Тоска всегда! Тоска навеки! <…> Меня теснят враждебно ледники, Пронзают острием своих кристаллов Морозно-лунных; цепи, точно змеи, Въедаются, сжимают до костей Объятием — и жгучим, и холодным. Немых Небес крылатая собака Нечистым клювом, дышащим отравой, Огнями яда, данного тобою, В груди моей на части сердце рвет; И полчища видений безобразных, Исчадия угрюмой сферы снов, Вокруг меня сбирается с насмешкой; Землетрясенья демонам свирепым Доверена жестокая забава — Из ран моих дрожащих дергать гвозди, Когда за мной стена бездушных скал Раздвинется, чтоб тотчас вновь сомкнуться; Меж тем как духи бурь, из бездн гудящих, Торопят диким воем ярость вихря, Бегут, спешат нестройною толпой, И бьют меня, и хлещут острым градом. И всё же мне желанны день и ночь. Бледнеет ли туман седого утра, Покорный свету солнечных лучей, Восходит ли по тусклому Востоку, Меж туч свинцовых, Ночь в одежде звёздной, Медлительна и грустно-холодна, — Они влекут семью часов бескрылых, Ползучую ленивую толпу, И между ними будет час урочный, Тебя он свергнет, яростный Тиран, И вынудит — стереть лобзаньем жадным Потоки крови с этих бледных ног, Хотя они тебя топтать не будут, Таким рабом потерянным гнушаясь. Гнушаясь? Нет, о, нет! Мне жаль тебя. Как будешь ты ничтожно-беззащитен, Какая гибель будет властно гнать Отверженца в бездонных сферах Неба!

Prometheus Monarch of Gods and Daemons, and all Spirits But One, who throng those bright and rolling worlds Which Thou and I alone of living things Behold with sleepless eyes! regard this Earth Made multitudinous with thy slaves, whom thou Requitest for knee-worship, prayer, and praise, And toil, and hecatombs of broken hearts, With fear and self-contempt and barren hope. Whilst me, who am thy foe, eyeless in hate, Hast thou made reign and triumph, to thy scorn, O'er mine own misery and thy vain revenge. Three thousand years of sleep-unsheltered hours, And moments aye divided by keen pangs Till they seemed years, torture and solitude, Scorn and despair,—these are mine empire:— More glorious far than that which thou surveyest From thine unenvied throne, O Mighty God! Almighty, had I deigned to share the shame Of thine ill tyranny, and hung not here Nailed to this wall of eagle-baffling mountain, Black, wintry, dead, unmeasured; without herb, Insect, or beast, or shape or sound of life. Ah me! alas, pain, pain ever, for ever! <…> The crawling glaciers pierce me with the spears Of their moon-freezing crystals; the bright chains Eat with their burning cold into my bones. Heaven's winged hound, polluting from thy lips His beak in poison not his own, tears up My heart; and shapeless sights come wandering by, The ghastly people of the realm of dream, Mocking me: and the Earthquake-fiends are charged To wrench the rivets from my quivering wounds When the rocks split and close again behind: While from their loud abysses howling throng The genii of the storm, urging the rage Of whirlwind, and afflict me with keen hail. And yet to me welcome is day and night, Whether one breaks the hoar-frost of the morn, Or starry, dim, and slow, the other climbs The leaden-coloured east; for then they lead The wingless, crawling hours, one among whom —As some dark Priest hales the reluctant victim— Shall drag thee, cruel King, to kiss the blood From these pale feet, which then might trample thee If they disdained not such a prostrate slave. Disdain! Ah, no! I pity thee. What ruin Will hunt thee undefended through wide Heaven!

---

Земля Я знаю речь живых, но я боюсь, — Жестокий Царь Небес меня услышит И в ярости привяжет к колесу Какой-нибудь свирепой новой пытки, Больней, чем та, которую терплю. В тебе добро, ты можешь все постигнуть, Твоя любовь светла, — и, если Боги Не слышат этот голос, — ты услышишь, Ты более, чем Бог, — ты мудрый, добрый: <…> Я мать твоя, Земля. Та, в чьей груди, в чьих жилах каменистых, Во всех мельчайших фибрах, — до листов, Трепещущих на призрачных вершинах Деревьев высочайших, — билась радость, Как будто кровь в живом и теплом теле, Когда от этой груди ты воспрянул, Как дух кипучий радости живой, Как облако, пронизанное солнцем! И вняв твой голос, все мои сыны Приподняли измученные лица, Покрытые обычной грязной пылью, И наш Тиран, жестокий и всевластный, В испуге жгучем стал дрожать, бледнеть, Пока не грянул гром ему в защиту, И ты, Титан, прикован был к скале. И вот взгляни на эти миллионы Миров, что мчатся в пляске круговой, Со всех сторон пылая вечным блеском: Их жители, взирая на меня, Увидели, что свет мой гаснет в Небе; И встало Море с ропотом протяжным, Приподнятое властью странной бури; И столб огня, невиданного прежде, Под гневом Неба встал из снежных гор, Тряся своей мохнатой головою; В равнинах был Потоп — и стрелы Молний, Цвели волчцы средь мёртвых городов; В чертогах жабы ползали, и пала Чума на человека, и зверей, И на червей, а с ней явился Голод; И чёрный веред глянул на растеньях; И там, где прежде нежились хлеба, И там, где виноградник был и травы, Мелькнули ядовитые цветы, И сорною толпой зашевелились, И высосали грудь мою корнями, И грудь моя иссохла от тоски; Моё дыханье — воздух утончённый — Мгновенно потемнело, запятналось Той ненавистью жгучей, что возникла У матери к врагу её детей, К врагу её возлюбленного чада; Я слышала проклятие твоё, И если ты теперь его не помнишь, — Мои моря, пещеры, сонмы гор, Мои ручьи, и тот далекий воздух, И ветры, и несчетные громады Невнятно говорящих мертвецов Хранят его как талисман заветный. Мы в радованье тайном размышляем, Надеемся на страшные слова, Но вымолвить не смеем.

The Earth I dare not speak like life, lest Heaven's fell King Should hear, and link me to some wheel of pain More torturing than the one whereon I roll. Subtle thou art and good; and though the Gods Hear not this voice, yet thou art more than God, Being wise and kind: <…> I am the Earth, Thy mother; she within whose stony veins, To the last fibre of the loftiest tree Whose thin leaves trembled in the frozen air, Joy ran, as blood within a living frame, When thou didst from her bosom, like a cloud Of glory, arise, a spirit of keen joy! And at thy voice her pining sons uplifted Their prostrate brows from the polluting dust, And our almighty Tyrant with fierce dread Grew pale, until his thunder chained thee here. Then, see those million worlds which burn and roll Around us: their inhabitants beheld My sphered light wane in wide Heaven; the sea Was lifted by strange tempest, and new fire From earthquake-rifted mountains of bright snow Shook its portentous hair beneath Heaven's frown; Lightning and Inundation vexed the plains; Blue thistles bloomed in cities; foodless toads Within voluptuous chambers panting crawled: When Plague had fallen on man, and beast, and worm, And Famine; and black blight on herb and tree; And in the corn, and vines, and meadow-grass, Teemed ineradicable poisonous weeds Draining their growth, for my wan breast was dry With grief; and the thin air, my breath, was stained With the contagion of a mother's hate Breathed on her child's destroyer; ay, I heard Thy curse, the which, if thou rememberest not, Yet my innumerable seas and streams, Mountains, and caves, and winds, and yon wide air, And the inarticulate people of the dead, Preserve, a treasured spell. We meditate In secret joy and hope those dreadful words, But dare not speak them.

---

Второй голос: от источников Нас пронзали стремительных молний огни, Осквернялись мы горькою кровью. И внимали стенаньям свирепой резни, И дивились людскому злословью.

Second voice (from the springs) Thunderbolts had parched our water, We had been stained with bitter blood, And had run mute, 'mid shrieks of slaughter, Thro' a city and a solitude.

---

Призрак (Юпитеру) Заклятый враг! Свирепствуй! Будь готов Исчерпать всё, безумство, злобу, страсти; Тиран Людского рода и Богов, — Есть дух один, что выше дикой власти. Я здесь! Смотри! Бичуй меня Морозом, язвою огня, Громи ветрами, градом, бурей, Как вестник ужаса приди, За болью боль нагромозди, Гони ко мне скорей толпу голодных фурий! А! Сделай всё! Тебе запрета нет. Ты всемогущ, — собой лишь не владеешь, Да тем, что я хочу. Источник бед! Ты бременем над миром тяготеешь. Пытай на медленном огне Меня и всех, кто дорог мне; Гонимый злобой вероломной, Достигни грани роковой, А я, с поднятой головой, Взгляну, как будешь ты греметь из тучи темной. Но помни, Бог и Царь среди Богов, Ты, чьей душой исполнен мир мучений, Ты, правящий под громкий звон оков И жаждущий коленопреклонений, Тебя, мучитель, проклял я, С тобою ненависть моя, Она тебя отравит ядом, Венец, в котором будет зло, Тебе наденет на чело, На троне золотом с тобою сядет рядом. Будь проклят! Знай: тебе придёт пора, Один ты встретишь вражескую Вечность, И, зло любя, познаешь власть добра, Изведаешь мучений бесконечность.

Phantasm Fiend, I defy thee! with a calm, fixed mind, All that thou canst inflict I bid thee do; Foul Tyrant both of Gods and Humankind, One only being shalt thou not subdue. Rain then thy plagues upon me here, Ghastly disease, and frenzying fear; And let alternate frost and fire Eat into me, and be thine ire Lightning, and cutting hail, and legioned forms Of furies, driving by upon the wounding storms. Ay, do thy worst. Thou art omnipotent. O'er all things but thyself I gave thee power, And my own will. Be thy swift mischiefs sent To blast mankind, from yon ethereal tower. Let thy malignant spirit move In darkness over those I love: On me and mine I imprecate The utmost torture of thy hate; And thus devote to sleepless agony, This undeclining head while thou must reign on high. But thou, who art the God and Lord: O, thou, Who fillest with thy soul this world of woe, To whom all things of Earth and Heaven do bow In fear and worship: all-prevailing foe! I curse thee! let a sufferer's curse Clasp thee, his torturer, like remorse; Till thine Infinity shall be A robe of envenomed agony; And thine Omnipotence a crown of pain, To cling like burning gold round thy dissolving brain. Heap on thy soul, by virtue of this Curse, Ill deeds, then be thou damned, beholding good; Both infinite as is the universe, And thou, and thy self-torturing solitude.

---

Пантея Юпитера прожорливые псы, В раскатах бурь бегущие собаки, Которых он накармливает кровью, Когда несется в серных облаках, Пределы Неба громом разрывая.

Panthea These are Jove's tempest-walking hounds, Whom he gluts with groans and blood, When charioted on sulphurous cloud He bursts Heaven's bounds.

---

Прометей Принять добра не могут: дай им мир, — В ответ увидишь страх, и стыд, и злобу, Но только не признательность. Он мстит мне За ряд своих же низких злодеяний. Для душ таких добро — больней упрека, Оно терзает, ранит их, и жалит, И спать им не даёт, твердя о Мести. Покорности он хочет? Нет её! И что сокрыто в том зловещем слове? Глухая смерть и рабство для людей. Покорность — сицилийский меч, дрожащий На волоске над царскою короной, — Он мог бы взять её, но я не дам. Другие пусть потворствуют Злодейству. Пока оно, бесчинствуя, царит…

He who is evil can receive no good; And for a world bestowed, or a friend lost, He can feel hate, fear, shame; not gratitude: He but requites me for his own misdeed. Kindness to such is keen reproach, which breaks With bitter stings the light sleep of Revenge. Submission, thou dost know I cannot try: For what submission but that fatal word, The death-seal of mankind's captivity, Like the Sicilian's hair-suspended sword, Which trembles o'er his crown, would he accept, Or could I yield? Which yet I will not yield. Let others flatter Crime, where it sits throned In brief Omnipotence…

---

Меркурий О, если б можно было нам избегнуть: Тебе — страданий, мне — постылой кары Быть вестником твоих скорбей. Ответь мне, Ты знаешь, сколько времени продлится Владычество Юпитера? Прометей Одно лишь Открыто мне: оно должно пройти. Меркурий Увы, не можешь ты исчислить, сколько Ещё придёт к тебе жестоких мук! Прометей Пока царит Юпитер, будут пытки — Не менее, не более.

Mercury Oh, that we might be spared; I to inflict And thou to suffer! Once more answer me: Thou knowest not the period of Jove's power? Prometheus I know but this, that it must come. Mercury Alas! Thou canst not count thy years to come of pain? Prometheus They last while Jove must reign: nor more, nor less Do I desire or fear.

---

Первая фурия Мы — слуги Обманов, пыток, страха, преступленья Когтистого и цепкого; всегда, Подобные собакам исхудалым, Что жадно гонят раненую лань, Мы гонимся за всем, что плачет, бьется, Живет и нам дается на забаву, Когда того захочет высший Царь.

First fury We are the ministers of pain, and fear, And disappointment, and mistrust, and hate, And clinging crime; and as lean dogs pursue Through wood and lake some struck and sobbing fawn, We track all things that weep, and bleed, and live, When the great King betrays them to our will.

---

Прометей Моя стихия — боль, твоя — свирепость. Терзайте. Что мне в том! Вторая фурия Да ты как будто Узнал, что мы всего лишь посмеёмся В твои глаза, лишённые ресниц? Прометей Что делаете вы, о том не мыслю, А думаю, что вы должны страдать, Живя дыханьем зла. О, как жестоко То властное веление, которым Вы созданы, и всё, что так же низко! Третья фурия Подумал ли о том, что мы способны Тобою жить, в тебе, через тебя, Одна, другая, третья, всей толпой? И если омрачить не можем душу, Горящую внутри, — мы сядем рядом, Как праздная крикливая толпа, Что портит ясность духа самых мудрых. В твоем уме мы будем страшной думой, Желаньем грязным в сердце изумленном И кровью в лабиринте жил твоих, Ползущей жгучим ядом агонии. Прометей Иначе быть не можете. А я По-прежнему — владыка над собою И роем пыток так же управляю, Как вами — ваш Юпитер. Хор фурий От пределов земли, от пределов земли, Где и Утро и Ночь полусумрак сплели, — К нам сюда, к нам сюда! Вы, от возгласов чьих стон стоит на холмах, В час, когда города рассыпаются в прах, Вы, что мчитесь меж туч, разрушенье творя, И бескрылой стопой возмущая моря, Вы, что гоните смерч, промелькнувший вдали, Чтоб со смехом губить и топить корабли, — К нам сюда, к нам сюда! Бросьте сонных мертвецов, Тех, что дремлют сном веков; Дайте отдых лютой злобе, Пусть до времени она Спит, как в тихом чёрном гробе, — Встанет свежей после сна, — Радость вашего возврата. Бросьте, юные умы, — В них дыхание разврата Вскормит бешенство чумы. Пусть безумец тайну Ада Не измерит силой взгляда; Страхом собственным смущен, Будет вдвое мучим он. <…> Встала, выросла беда! С Неба светит на нее Утра бледная звезда. Что, спокойствие свое Позабыл, Титан? Ты падёшь, Не снесёшь Новых ран! Что ж, ты похвалишь то знанье, что в душах людей пробудил? Дать им сумел только жажду, — а чем же ты их напоил? Дал им надежду, желанья, любви лихорадочный бред, Воды ключей мелководных, — бесплодный вопрос, — не ответ. Видишь мёртвые поля, Видишь, видишь, вся Земля Кровью залита. Вот пришёл один, с душой Нежной, кроткой и святой, Молвили уста Те слова, что будут жить После смерти этих уст, Будут истину душить, Будет мир угрюм и пуст. Видишь, дальний небосклон Дымом яростным смущён: В многолюдных городах Крик отчаянья и страх. Плачет нежный дух того, Кто страдал от слёз людских: Кротким именем его Губят тысячи других. Вот взгляни ещё, взгляни: Где ж блестящие огни? Точно искрится светляк, Чуть смущая летний мрак. Тлеют угли, — вкруг углей Сонм испуганных теней. Все гладят по сторонам. Радость, радость, радость нам! Все века времён прошедших громоздятся вкруг тебя, Мрак в грядущем, все столетья помнят только про себя, Настоящее простёрлось, как подушка из шипов, Для тебя, Титан бессонный, для твоих надменных снов. Первый полухор Агония верх взяла: Он трепещет, он дрожит, С побледневшего чела Кровь мучения бежит. Пусть немного отдохнёт: Вот обманутый народ От отчаянья восстал, Полднем ярким заблистал, Правды хочет, Правды ждёт, Воли дух его ведёт — Все как братья стали вновь, Их зовёт детьми Любовь — Второй полухор Стой, гляди, ещё народ, Брат на брата, все на всех, Жатву пышную сберёт Вместе с смертью чёрный грех: Кровь, как новое вино, Шумно бродит, заодно С горьким страхом, — гибнет мир, Тлеет, гаснет, — и тиранов, и рабов зовёт на пир.

Prometheus Pain is my element, as hate is thine; Ye rend me now; I care not. Second fury Dost imagine We will but laugh into thy lidless eyes? Prometheus I weigh not what ye do, but what ye suffer, Being evil. Cruel was the power which called You, or aught else so wretched, into light. Third fury Thou think'st we will live through thee, one by one, Like animal life, and though we can obscure not The soul which burns within, that we will dwell Beside it, like a vain loud multitude Vexing the self-content of wisest men: That we will be dread thought beneath thy brain, And foul desire round thine astonished heart, And blood within thy labyrinthine veins Crawling like agony? Prometheus Why, ye are thus now; Yet am I king over myself, and rule The torturing and conflicting throngs within, As Jove rules you when Hell grows mutinous. Chorus of furies From the ends of the earth, from the ends of the earth, Where the night has its grave and the morning its birth, Come, come, come! Oh, ye who shake hills with the scream of your mirth, When cities sink howling in ruin; and ye Who with wingless footsteps trample the sea, And close upon Shipwreck and Famine's track, Sit chattering with joy on the foodless wreck; Come, come, come! Leave the bed, low, cold, and red, Strewed beneath a nation dead; Leave the hatred, as in ashes Fire is left for future burning: It will burst in bloodier flashes When ye stir it, soon returning: Leave the self-contempt implanted In young spirits, sense-enchanted, Misery's yet unkindled fuel: Leave Hell's secrets half unchanted To the maniac dreamer; cruel More than ye can be with hate Is he with fear. <…> The pale stars of the morn Shine on a misery, dire to be borne. Dost thou faint, mighty Titan? We laugh thee to scorn. Dost thou boast the clear knowledge thou waken'dst for man? Then was kindled within him a thirst which outran Those perishing waters; a thirst of fierce fever, Hope, love, doubt, desire, which consume him for ever. One came forth of gentle worth Smiling on the sanguine earth; His words outlived him, like swift poison Withering up truth, peace, and pity. Look! where round the wide horizon Many a million-peopled city Vomits smoke in the bright air. Mark that outcry of despair! 'Tis his mild and gentle ghost Wailing for the faith he kindled: Look again, the flames almost To a glow-worm's lamp have dwindled: The survivors round the embers Gather in dread. Joy, joy, joy! Past ages crowd on thee, but each one remembers, And the future is dark, and the present is spread Like a pillow of thorns for thy slumberless head. Semichorus 1 Drops of bloody agony flow From his white and quivering brow. Grant a little respite now: See a disenchanted nation Springs like day from desolation; To Truth its state is dedicate, And Freedom leads it forth, her mate; A legioned band of linked brothers Whom Love calls children— Semichorus 2 'Tis another's: See how kindred murder kin: 'Tis the vintage-time for death and sin: Blood, like new wine, bubbles within: Till Despair smothers The struggling world, which slaves and tyrants win.

---

Земля (Прометею) Чтоб дать тебе вздохнуть, я позвала Прекрасных лёгких духов, чьё жилище — В пещерах человеческих умов; Как птицы реют крыльями по ветру, Так эти духи носятся в эфире; За нашим царством сумерек они, Как в зеркале, грядущее провидят; Они придут, чтоб усладить тебя.

To cheer thy state I bid ascend those subtle and fair spirits, Whose homes are the dim caves of human thought, And who inhabit, as birds wing the wind, Its world-surrounding aether: they behold Beyond that twilight realm, as in a glass, The future: may they speak comfort to thee!

Акт II

	Отзвуки эха О, следуй призывам, За мной, за мной! К пещерным извивам, По чаще лесной! — сцена I
	Echoes Oh, follow, follow, As our voice recedeth Through the caverns hollow, Where the forest spreadeth;..

	Азия Не ведать ни закона, ни любви, Ни веры; быть всесильным, не имея Друзей, — то значит царствовать;.. — сцена IV
	Asia To know nor faith, nor love, nor law; to be Omnipotent but friendless is to reign;..

	Дух Поспешностью молний лучистых Пою я проворных коней, С зарею, меж туч золотистых, Купаю их в море огней;.. — сцена IV
	Spirit My coursers are fed with the lightning, They drink of the whirlwind's stream, And when the red morning is bright'ning They bathe in the fresh sunbeam;..

	Азия Моя душа, — как лебедь сонный И как челнок заворожённый, Скользит в волнах серебряного пенья. А ты, как ангел белоснежный, Ладью влечёшь рукою нежной, И ветры чуть звенят, ища забвенья. — сцена V
	My soul is an enchanted boat, Which, like a sleeping swan, doth float Upon the silver waves of thy sweet singing; And thine doth like an angel sit Beside a helm conducting it, Whilst all the winds with melody are ringing.

Акт III

сцена I

Юпитер Моей безмерной силе всё подвластно, Лишь дух людской, огнём неугасимым, Ещё горит, взметаясь к небесам, С упреками, с сомненьем, с буйством жалоб, С молитвой неохотной, — громоздя Восстание, способное подрыться Под самые основы нашей древней Монархии, основанной на вере И страхе, порожденном вместе с адом. Как хлопья снега в воздухе летят, К утесу прилипая, — так в пространстве Бесчисленность моих проклятий людям Пристала к ним, заставила взбираться По скатам жизни, ранящим их ноги, Как ранит лед лишённого сандалий, — И всё-таки они, превыше бед, Стремятся ввысь, но час паденья близок…

Jupiter Ye congregated powers of heaven, who share The glory and the strength of him ye serve, Rejoice! henceforth I am omnipotent. All else had been subdued to me; alone The soul of man, like unextinguished fire, Yet burns towards heaven with fierce reproach, and doubt, And lamentation, and reluctant prayer, Hurling up insurrection, which might make Our antique empire insecure, though built On eldest faith, and hell's coeval, fear; And though my curses through the pendulous air, Like snow on herbless peaks, fall flake by flake, And cling to it; though under my wrath's night It climbs the crags of life, step after step, Which wound it, as ice wounds unsandalled feet, It yet remains supreme o'er misery, Aspiring, unrepressed, yet soon to fall…

Акт IV

Хор духов За годами года Нам грозила беда, И с тоскою мы ждали блаженства, Но в траве островов Было мало цветов, Полумертвых цветов совершенства. А теперь наш полёт Человеческий род Орошает бальзамом участья, И любовь из всего Создаёт торжество, Создаёт Элизийское счастье.

Chorus of spirits Years after years, Through blood, and tears, And a thick hell of hatreds, and hopes, and fears; We waded and flew, And the islets were few Where the bud-blighted flowers of happiness grew. Our feet now, every palm, Are sandalled with calm, And the dew of our wings is a rain of balm; And, beyond our eyes, The human love lies Which makes all it gazes on Paradise.

---

Земля О, счастье! Уничтоженьем зло Исчерпано; растаяло; прошло; Все выпито, как стадом ключ в пустыне; И небеса уже не те, И в беспредельной пустоте Любовь — любовь горит отныне.

How art thou sunk, withdrawn, covered, drunk up By thirsty nothing, as the brackish cup Drained by a desert-troop, a little drop for all; And from beneath, around, within, above, Filling thy void annihilation, love Bursts in like light on caves cloven by the thunder-ball.

---

Луна Наконец от меня отошла Белой смерти упорная мгла, — Мой могильный покров Мёртвых снов и снегов;..

The Moon The shadow of white death has passed From my path in heaven at last, A clinging shroud of solid frost and sleep;..

---

сцена I

Земля Вращаюсь я под пирамидой ночи, Она горит в лазури гордым сном, Глядит в мои восторженные очи, Чтоб я могла упиться торжеством; Так юноша, в любовных снах вздыхая, Лежит под тенью прелести своей, И нежится, и слышит песни Рая Под греющей улыбкою лучей. Луна Когда на влюблённых дрожащих устах В затмении сладком с душою сойдётся душа, Темнеет огонь в лучезарных глазах, И гордое сердце дрожит, не дыша; Когда на меня упадёт от тебя Широкая тень, я твоей красотой смущена, Молчу и дрожу, замираю, любя! Тобою полна! О, до боли полна!

The Earth I spin beneath my pyramid of night, Which points into the heavens dreaming delight, Murmuring victorious joy in my enchanted sleep; As a youth lulled in love-dreams faintly sighing, Under the shadow of his beauty lying, Which round his rest a watch of light and warmth doth keep. The moon As in the soft and sweet eclipse, When soul meets soul on lovers' lips, High hearts are calm, and brightest eyes are dull; So when thy shadow falls on me, Then am I mute and still, by thee Covered; of thy love, Orb most beautiful, Full, oh, too full!

---

конец

Вот чары, чтоб опять гармонии достичь, — Не верить в торжество несовершенства; Прощать обиды, черные, как ночь; Упорством невозможность превозмочь; Терпеть, любить; и так желать блаженства, Что Солнце вспыхнет сквозь туман И обессилеет отрава, — Над этим образ твой, Титан, Лишь в этом Жизнь, Свобода, Слава, Победа Красоты, лучистая Держава!

These are the spells by which to reassume An empire o'er the disentangled doom. To suffer woes which Hope thinks infinite; To forgive wrongs darker than death or night; To defy Power, which seems omnipotent; To love, and bear; to hope till Hope creates From its own wreck the thing it contemplates; Neither to change, nor flatter, nor repent; This, like thy glory, Titan, is to be Good, great and joyous, beautiful and free; This is alone Life, Joy, Empire, and Victory.

Перевод

Константин Бальмонт, 1904

О поэме

	По моему мнению, это — лучшее из всего, что я до сих пор пытался сделать; и, пожалуй, наименее подражательное.
	It is, in my judgment, of a higher character than anything I have yet attempted, and is perhaps less an imitation of anything that has gone before it.
	— Перси Шелли, письмо Ч. Оллиеру 6 сентября 1819

	… «Прометей», судя по его достоинству, едва ли разойдётся более чем в двадцати экземплярах.
	… if I may judge by its merits, the “Prometheus” cannot sell beyond twenty copies.
	— Перси Шелли, письмо Ч. Оллиеру 6 марта 1820

	Эта драма во многих отношениях является самым крупным и наиболее ценным созданием Шелли. Он дал здесь свой догмат, и этот догмат гласит о неизбежной победе Человечества над всем, что называют злом и что, может быть, вернее было бы назвать болью. По представлениям Шелли, зло не составляет неизбежной принадлежности мироздания. Оно может и должно быть устранено через посредство воли.
	— Константин Бальмонт, примечание к поэме, 1904

Шелли делает предсказание, что через несколько веков произойдёт великая космическая революция. Он предвидит, что люди разобьют цепи всяческой тирании. Эта революция освободит мысль человека и весь мир от всякой зависимости от бога, от идеи потустороннего мира, от всяких предписаний морали и каких бы то ни было физических и духовных пут. Это — преображение природы. Конечно, <…> всё взято сквозь туман, всё выражено в образах, полных пафоса и символов, в образах мифических, очень далёких как будто бы от жизни. Но внутренний смысл глубоко революционен. Вся поэма проникнута горячим энтузиазмом. Вся она звучит как триумфальный марш.

— Анатолий Луначарский, «История западноевропейской литературы в её важнейших моментах» (11-я лекция), 1924

	Огонь Прометея у Шелли символизирует духовную свободу, этическую отвагу и творческое дерзание — главные ценности, без которых человеческая жизнь лишается, по его представлениям, истинного смысла.
	— Алексей Зверев, «Перси Биши Шелли», 2001