Письмо Александра Солженицына IV Всесоюзному съезду Союза советских писателей

Александр Солженицын в середине мая 1967 года написал открытое письмо IV всесоюзному съезду Союза советских писателей. Оно было разослано по почте на 250 адресов, один экземпляр 16 мая 1967 он лично принёс в технический секретариат съезда и сдал под расписку. Вошло в приложения к «Бодался телёнок с дубом». В СССР было впервые напечатано лишь в 1989 году.

Цитаты

Не имея доступа к съездовской трибуне, я прошу Съезд обсудить: <…> Не предусмотренная конституцией и потому незаконная, нигде публично не называемая, цензура под затуманенным именем Главлита тяготеет над нашей художественной литературой и осуществляет произвол литературно-неграмотных людей над писателями. Пережиток средневековья, цензура доволакивает свои мафусаиловы сроки едва ли не в XXI век! Тленная, она тянется присвоить себе удел нетленного времени: отбирать достойные книги от недостойных. За нашими писателями не предполагается, не признаётся права высказывать опережающие суждения о нравственной жизни человека и общества, по-своему изъяснять социальные проблемы или исторический опыт, так глубоко выстраданный в нашей стране. Произведения, которые могли бы выразить назревшую народную мысль, своевременно и целительно повлиять в области духовной или на развитие общественного сознания, — запрещаются либо уродуются цензурой по соображениям мелочным, эгоистическим, а для народной жизни недальновидным. <…> А между тем сами цензурные ярлыки («идеологически вредный», «порочный» и т. д.) недолговечны, текучи, меняются на наших глазах. <…> Тут есть разрешающий момент — смерть неугодного писателя, после которой, вскоре или невскоре, его возвращают нам, сопровождая «объяснением ошибок». <…> Воистину сбываются пушкинские слова: Они любить умеют только мёртвых!

Литература, которая не есть воздух современного ей общества, которая не смеет передать обществу свою боль и тревогу, в нужную пору предупредить о грозящих нравственных и социальных опасностях, не заслуживает даже названия литературы, а всего лишь — косметики. Такая литература теряет доверие у собственного народа, и тиражи её идут не в чтение, а в утильсырьё. Наша литература утратила то ведущее мировое положение, которое она занимала в конце прошлого и в начале нынешнего века, и тот блеск эксперимента, которым она отличалась в 20-е годы. Всему миру литературная жизнь нашей страны представляется сегодня неизмеримо бедней, площе и ниже, чем она есть на самом деле, чем она проявила бы себя, если б её не ограничивали и не замыкали. От этого проигрывает и наша страна в мировом общественном мнении, проигрывает и мировая литература: располагай она всеми нестеснёнными плодами нашей литературы, углубись она нашим духовным опытом — всё мировое художественное развитие пошло бы иначе, чем идёт, приобрело бы новую устойчивость, взошло бы даже на новую художественную ступень.

… мы узнали после XX съезда партии, что их было более шестисот — ни в чём не виновных писателей, кого Союз послушно отдал их тюремно-лагерной судьбе. Однако свиток этот ещё длинней, его закрутившийся конец не прочитывается и никогда не прочтётся нашими глазами: в нём записаны имена и таких молодых прозаиков и поэтов, кого лишь случайно мы могли узнать из личных встреч, чьи дарования погибли в лагерях нерасцветшими, чьи произведения не пошли дальше кабинетов госбезопасности времён Ягоды-Ежова-Берии-Абакумова.

Уже три года ведётся против меня, всю войну провоевавшего командира батареи, награждённого боевыми орденами, безответственная клевета <…>. Эта клевета ведётся на закрытых инструктажах и собраниях людьми, занимающими официальные посты. Тщетно я пытался остановить клевету обращением в Правление ССП РСФСР и в печать: Правление даже не откликнулось, ни одна газета не напечатала моего ответа клеветникам. Напротив, в последний год клевета с трибун против меня усилилась, ожесточилась, использует искажённые материалы конфискованного архива — я же лишён возможности на неё ответить.

Никому не перегородить путей правды, и за движение её я готов принять и смерть. Но, может быть, многие уроки научат нас наконец не останавливать пера писателя при жизни?

О письме

Посылать протесты многолюдным и бездарным всесоюзному и всероссийскому правлениям СП было удручающе-бесплодно. Но маячил в декабре 1966 г. писательский съезд, недавно отложенный с июня — первый съезд при моём состоянии с СП и, может быть, последний. Вот это был случай! В момент съезда старое руководство уже бесправно, новое ещё не выбрано, и я волен различить достойных делегатов по собственному пониманию. Да чем не ленинская тактика — апеллировать к съезду? Это ж он и учил так: ловить момент, пока уже не… и ещё не… <…> Только назвать теперь больше и крикнуть сильней. Бесконечно тяжёлы все те начала, когда слово простое должно сдвинуть материальную косную глыбу. Но нет другого пути, если вся материя — уже не твоя, не наша. А всё ж и от крика бывают в горах обвалы. Ну, пусть меня и потрясёт. Может, только в захвате потрясений я и пойму сотрясённые души 17-го года? Не рок головы ищет, сама голова на рок идёт.

— Александр Солженицын, «Бодался телёнок с дубом», декабрь 1967

Верхушкою Союза моё письмо было воспринято как «удар ниже пояса» (правила-то — в их руках, они знают), и призывали витии «ответить ударом на удар». Но быстро слабела решимость и у них и наверху: от поддержки меня ста писателями, главное же — от того, как разливался звон по загранице (ничего подобного они не ожидали!). Твардовский же проявил необыкновенную для себя поворотливость и дипломатический напор. Он <…> успел высказать <…> и вразумить секретариат союза, что так нельзя, невыгодно им самим: топя меня, они потопят и себя. И убедил их составить проект совсем другого коммюнике: подтвердить мою безупречную воинскую службу; признать что-то в моём письме как заслуживающее разбора; и «сурово» осудить меня за «сенсационный» образ действий. <…> И в такой-то момент я не помог Твардовскому своим появлением, не дал ему завершить одну из лучших его операций!.. (Впрочем, не была б она всё равно завершена: верхи были заняты скандальным поражением арабов, а больше одной проблемы сразу не вмещают их головы.)

— Александр Солженицын, там же (Первое дополнение, 1971)

	Письмо А. И. Солженицына ставит перед съездом писателей и перед каждым из нас вопросы чрезвычайной важности. Мы считаем, что невозможно делать вид, будто этого письма нет, и просто отмолчаться. Позиция умолчания неизбежно нанесла бы серьёзный ущерб авторитету нашей литературы и достоинству нашего общества.
	— Константин Паустовский, Вениамин Каверин и ещё 78 писателей, заявление в президиум IV Всесоюзного съезда Советских писателей

	Все вопросы, поднятые А. И. Солженицыным, <…> есть корневые и главные вопросы нашей литературы, а значит, и нашего народа, нашей страны. Время их решения назрело с беспощадной исторической необходимостью. Никто никогда не простит делегатам Съезда, если они опять уйдут от сложности этих вопросов в кусты.
	— Виктор Конецкий, письмо туда же 20 мая 1967

	Если советский писатель оказался вынужденным обратиться к своим собратьям по перу с таким письмом, как Солженицын, это означает, что все мы в ответе перед ним и перед нашими собственными читателями.
	— Павел Антокольский, письмо П. Н. Демичеву мая 1967

Письмо, которое должно было стать на съезде одним из программных, — скрыли. Чего этим добились? Письмо за две недели уже распространено в тысячах экземпляров. Ещё через две недели не будет ни одного человека в России, и не только в России, который не прочитал бы это письмо. Сейчас можно делать всё, что мы умеем, чему нас учили и чему научили: сделать вид, что ничего не произошло, применять к писателям и читателям любые меры воздействия (психологического и административного), но не съезд двух тысяч (конечно, реверанс — был там кое-кто и из писателей), а письмо Солженицына стало действительным общественным фактом. <…> В мощной организации, состоящей из шести тысяч членов, мы, члены, не имеем даже права публично заявить о своём мнении. Мы, как графоманы-пенсионеры, пишем почти подпольные молитвы-письма, и куда же? в свой собственный Секретариат!

— Виктор Соснора, письмо в Секретариат правления Союза писателей СССР, май 1967

	Письмо съезду оказалось политически страшным актом. Оно прежде всего пошло к врагам. <…> Философия нравственного социализма не просто принадлежит герою, она звучит как отстаиваемая автором. Это недопустимо.
	— Виталий Озеров, заседание Секретариата Союза писателей СССР, 22 сентября 1967

	С. Баруздин: Неужели Солженицын мог рассчитывать, что его письмо «вместо выступления» так-таки сразу и прочтут на съезде? Сколько съезд получил писем? К. Воронков: Около пятисот. С. Баруздин: Ну! И разве можно было в них быстро разобраться?
	— там же

• см. Александр Твардовский, письмо К. А. Федину 7—15 января 1968

	Когда я впервые прочитала это необыкновенное Письмо, мне представилось, что сама русская литература оглянулась на пройденный путь, обдумала, взвесила всё, <…> и голосом Солженицына произнесла — довольно! больше так нельзя! будем жить по-другому!
	— Лидия Чуковская, «Ответственность писателя и безответственность „Литературной газеты“», 27 июня — 4 июля 1968