Письмо Александра Твардовского Константину Федину от 7—15 января 1968

Александр Твардовский написал Константину Федину 7—15 января 1968 года по поводу письма Александра Солженицына IV съезду Союза советских писателей и романа «Раковый корпус».

Цитаты

Были <…> отклики на выступление Солженицына в литературе, относившие огромный успех его лишь к «сенсационности лагерного материала», — один из руководителей Союза писателей говорил, что «через три-пять месяцев об этой повестушке забудут». Однако так не случилось. В короткий срок «повестушка» принесла автору необычайную и всё возрастающую популярность в стране и за рубежом, имя его — хотим мы этого или не хотим — приобрело мировую известность как имя одного из крупнейших писателей современности <…>. Известная часть литераторов предпочла бы <…> писать по-старому, — так оно легче и привычнее. Но и эти люди, желающие писать по-прежнему, не могут не видеть, что читать по-прежнему их уже не хотят, — не хотят даже те из читателей, которые в своих высказываниях способны поддержать самую неприязненную критику Солженицына. Словом, очень он осложнил литературную жизнь, этот вдруг появившийся на свет писатель.

… я не помню даже попыток опровергнуть хотя бы один из пунктов [«Письма»], объявить их ложными, надуманными, своекорыстными, идущими во вред советской литературе и т. д. Почему? По той простой причине, что они в основе своей неопровержимы <…>. Не ясно ли, что принять какое-либо решение по «Письму», имея в виду лишь его «форму», а «содержание» считая как бы несуществующим, или, по крайней мере, несущественным, невозможно <…>. Другая беда — это безнадёжные попытки «закрытым» способом решить вопрос, приобретший огромное общественно-политическое звучание, заслонивший собой пустопорожнее, за немногими исключениями, словоговорение на съезде писателей, получивший международную огласку и вызвавший не утихающие до сих пор горячие «прения» в литературной среде, и много шире того. Но решить этот, как его уже называют, «вопрос вопросов» сегодняшней деятельности Союза писателей и вообще дальнейшей литературной жизни путём келейного «волхования» над ним нельзя. <…> Выходит, что Солженицын со своими претензиями к Союзу писателей готов в любой час выступить в любой аудитории или в печати, а Союз писателей со своим осуждением и отвержением этих претензий не может сделать ничего подобного, конечно же, потому, что не может рассчитывать на открытое одобрение или сочувствие ни читателей, ни писателей. <…> Вы говорите: пусть, мол, Солженицын сперва даст отповедь «Западу», поднявшему в связи с его «Письмом» «разнузданную антисоветскую шумиху» в печати и по радио. В противном случае не печатать его «Раковый корпус», не издавать книгу рассказов (изданную, кстати сказать, и переизданную не только во многих буржуазных странах, но и во всех социалистических), не ограждать члена Союза писателей А. И. Солженицына от получивших широкое распространение клеветнических измышлений насчёт его биографии. Иными словами, не только оставить без внимания всё, о чём взывает «Письмо», но предать самого Солженицына политическому остракизму, несмотря на никем не оспариваемую — ни в одном пункте — сущность его «крика души». <…> Прежде всего настойчиво выдвигаемое Вами требование к Солженицыну, чтобы он «высказал своё отношение», «дал отповедь» и т. п. как непременное условие его дальнейшей литературной и гражданской жизни, странно слышать от Вас, потому что оно явно зовёт туда, принадлежит давно осуждённой и отвергнутой практике известного рода: «признай», «отмежуйся», «подпишись» и т. п. Такие «признания» и «отмежёвывания» <…> приносят нам огромный вред, порождая представление о писателях как о людях неразборчивых в морально-этическом смысле, лишённых чувства собственного достоинства или всецело зависящих от «указаний» и «требований», что, впрочем, одно и то же. Неужели Вы думаете, что такие «покаяния» идут на пользу Союзу писателей, укрепляют его авторитет? Не могу в это поверить. <…> Во-вторых, нельзя упускать из виду, что «западные комментаторы» в данном случае разные. «Отповедь», предназначенная для врагов и злопыхателей советской литературы и советской страны, не может быть отнесена к нашим друзьям за рубежом, выступающим по поводу «Письма» Солженицына, скажем, на страницах коммунистической печати. Что мы тут можем потребовать от Солженицына? Чтобы он заодно «заклеймил» и тех и этих комментаторов его «Письма»? Но в последнее время, в развитие принципа «закрытости» решения «вопроса вопросов», речь идёт уже не о выступлении Солженицына в печати, а лишь о том, чтобы он «выразил своё отношение» к «Западу» письмом в Секретариат, то есть так, что сам тот «Запад» и знать ничего не узнает, — письмо лишь будет приобщено к «Делу» и таким образом удовлетворит членов Секретариата, даже настроенных наиболее непримиримо, и откроется возможность печатать роман Солженицына, издавать книгу его рассказов и отвести возводимую на него клевету. Подумать только, что разрешение всего «солженицынского комплекса» зависит от одной этой негласной «бумаги»! Вот до чего дожили: «бумага» объёмом в одну-две страницы для нас, писателей, важнее готового к печати романа в 700 страниц, который стал бы по убеждению большинства знающих его в рукописи украшением и гордостью нашей литературы сегодня, — «бумага» важнее судьбы писателя, замечательный талант которого не оспаривают даже самые ярые его противники!

… искренняя уверенность Солженицына, что он сам излечился от раковой болезни, сообщает его книге воистину возвышающий душу и жизнеутверждающий тон, несмотря на то, что в ней идёт речь о столь противопоказанном искусству предмете, составляющем, может быть, самую мрачную, после угрозы атомной войны, угрозу человечеству. Любители выискивать «подтексты» и «символы» почему-то не заметили полного светлой и мужественной символичности финала книги — выхода героя из «ракового корпуса» больницы в чудный весенний день и совпадения этого выхода в жизнь с благотворными переменами в ней, происходившими ещё до XX съезда партии. <…> Роман, задержанный сейчас, <…> становится во главе очереди задержанных (хотя никем не запрещённых) [других] крупных и ценных произведений <…>. Опубликование «Ракового корпуса», которое само по себе явилось бы событием литературной жизни, рассосало бы образовавшуюся из задержанных рукописей «пробку», как это бывает на дороге, когда головная машина тронется. Это было бы бесспорным благом для советской литературы на нынешнем её, скажу прямо, кризисном, весьма невесёлом этапе, разрядило бы атмосферу глухой «молчанки», тяжёлых недоразумений, неясности, бездейственного выжидания…

… этот человек и писатель заплатил за каждую свою страницу и строку, как никто из нас, судящих и рядящих сейчас, что с ним делать. Он прошёл высшие испытания человеческого духа — войну, тюрьму, смертельную болезнь. А теперь на него, после столь успешного вступления в литературу, свалились, может быть, не меньшие испытания, мягко выражаясь, внелитературных воздействий…