Поправки к моему «Возвращению из СССР»

Поправки к моему «Возвращению из СССР» (фр. Retouches à mon Retour de l'U.R.S.S.) — публицистический очерк Андре Жида, впервые изданный в июне 1937 года.

Цитаты

… поскольку нас постоянно заставляют сравнивать нынешнее положение СССР с дореволюционным — мы вынуждены констатировать: во многих областях положение угнетённого класса не улучшилось. — III

В то время как разрекламированная кампания по «ликвидации неграмотности» ещё не завершена, несчастные учителя часто не могут получить своё скудное жалованье и, чтобы прожить, вынуждены подрабатывать. <…> Невольно возникает вопрос, как учителя ещё до сих пор живы и, прежде чем будет ликвидирована неграмотность, не будем ли мы свидетелями ликвидации учителей. — III

… советский пролетарий начинает утрачивать иллюзию, будто работает на самого себя, и утверждает собственное своё достоинство. Разумеется, там нет больше эксплуатирующих его труд капиталистических акционеров. И тем не менее его эксплуатируют, и таким ловким, изощрённым, скрытым способом, что он не знает, за кого браться. Это за счёт его низкой заработной платы непомерно раздута зарплата других. Он не пользуется плодами своего труда, своего прибавочного труда, этим пользуются привилегированные, те, кто «на хорошем счету», сытые, приспособленцы. — V

Сталин боится только тех, кто честен и неподкупен. — По возвращении в Париж

I

Из месяца в месяц положение дел в СССР ухудшается. Всё больше и больше он отклоняется от того, чем, мы надеялись, он должен был бы быть.

Наиболее осведомлённые из честных людей не опровергают мои утверждения. Они пытаются искать и находить объяснения. Да, именно объяснения, которые были бы одновременно и оправданием печального положения дел. Потому что для них речь идёт не только о том, чтобы показать, как это все могло случиться (что в конечном счёте понять довольно нетрудно), но доказать, что именно так и должно быть, что все справедливо или, по крайней мере, через это необходимо пройти, что путь, которым следуют, повернувшись спиной к социализму и к идеалам Октябрьской революции, ведёт тем не менее к коммунизму. И что другого нет, и что только я ничего в этом не понимаю.

«Поверхностный анализ, поспешные выводы», — говорили о моей книге. Как будто не поверхностными, не внешними проявлениями нас очаровывал СССР! И как будто, не вглядевшись пристальнее, мы стали замечать худшее! Червь прячется в глубине плода. Но когда я вам сказал: «Это яблоко червивое», — вы обвинили меня в том, что я плохо вижу, или в том, что я не люблю яблоки.

Вашу критику я признаю. Она та же самая, какую вызвали в своё время «Путешествие в Конго» и «Возвращение из Чада». <…> В то время атака критики, оскорбления шли справа. А вам, «левым», не пришло тогда в голову уличать меня в явной некомпетентности, вам выгодно было использовать мои утверждения, потому что они отвечали вашим намерениям, служили вашим целям. То же самое и теперь — вы не стали бы упрекать меня в некомпетентности, если бы я хвалил СССР и заявил, что всё там идёт прекрасно. <…> Слабость и уязвимость моего «Путешествия в Конго» заключалась вот в чем: я не мог ни на кого ссылаться, указывать на источники, называть и тем самым подвергать опасности тех, кто, доверяя моей скромности, говорил со мной или позволял знакомиться с документами, которые обычно предпочитают не показывать и которые, следовательно, мне не позволено было цитировать.

IV

Советский рабочий привязан к заводу, а сельский житель — к колхозу или совхозу, как Иксион к своему колесу. И если он задумает искать лучшую долю, например, в другом месте — пусть поостережется: учтенный, сгруппированный, бесправный, он рискует нигде не найти пристанища. <…> С другой стороны, если рабочему предложат сменить работу или местожительство, он не может не подчиниться. Он несвободен в выборе места, не может ни уехать, ни оставаться там, где ему нравится, где его удерживает любовь или дружеские привязанности. Если он беспартийный, партийные товарищи переступят через него. Вступить в партию, быть принятым в неё (что нелегко и кроме специальных знаний требует крайней ортодоксальности и ловкого приспособленчества) — первое и необходимое условие для успеха. Вступив в партию, выйти из неё уже невозможно, не лишившись своего положения, места и всех привилегий, достигнутых прежним трудом, не испытав всеобщей подозрительности, не подвергшись репрессиям наконец. Да и зачем выходить из партии, где можно чувствовать себя так хорошо? Кто вам предоставит ещё такие привилегии! И ничего не требуя взамен — только соглашаться со всем и ни о чём не задумываться. Да и зачем задумываться, когда решено, что всё идёт так хорошо. Задумался, значит, «контрреволюционер». Значит, созрел для Сибири. Отличный способ продвижения — это донос. Это обеспечивает вам хорошие отношения с полицией, которая тотчас начинает вам покровительствовать, одновременно используя вас. Потому что для человека, однажды вступившего на этот путь, ни честь, ни дружба не имеют значения: надо продолжать. Впрочем, вступить нетрудно. И доносчик в безопасности.

Когда партийная газета во Франции хочет когонибудь дискредитировать по политическим соображениям, подобную грязную работу она поручает врагу этого человека. В СССР — самому близкому другу. И не просят — требуют. Лучший разнос — тот, который подкреплен предательством. Важно, чтобы друг отмежевался от человека, которого собираются погубить, и чтобы он представил доказательства. <…> Не совершить подлости и предательства — значит погибнуть самому вместе со спасаемым другом.

Результат — тотальная подозрительность. Невинный детский лепет может вас погубить, в присутствии детей становятся опасными разговоры. Каждый следит за другими, за собой и подвергается слежке. Никакой непринуждённости, свободного разговора — разве что в постели с собственной женой, если вы в ней уверены. X. шутил, что этим можно объяснить увеличение числа браков. Внебрачные отношения не обеспечивают такой безопасности. Подумайте только: людей арестовывают за разговоры десятилетней давности! И естественной становится потребность найти дома успокоение от этого ежедневного непрерывного гнета. Лучший способ уберечься от доноса — донести самому. Впрочем, люди, ставшие свидетелями крамольных разговоров и не донесшие, подвергаются высылке и тюремному заключению. Доносительство возведено в ранг гражданской добродетели. К нему приобщаются с самого раннего возраста, ребёнок, который «сообщает», поощряется. <…> Вознаграждение за донос — одно из средств ведения следствия в ГПУ.

На социальной лестнице, сверху донизу реформированной, в самом лучшем положении наиболее низкие, раболепные, подлые. Те же, кто чуть-чуть приподнимается над общим уровнем, один за другим устраняются или высылаются. Может быть, Красная Армия остаётся в несколько более безопасном положении? Будем надеяться. Иначе вскоре от этого прекрасного героического народа, столь достойного любви, никого больше не останется, кроме спекулянтов, палачей и жертв. Советский рабочий превратился в загнанное существо, лишённое человеческих условий существования, затравленное, угнетённое, лишённое права на протест и даже на жалобу, высказанную вслух; удивительно ли, что этот рабочий снова обращается к Богу и ищет утешения в молитве. На что человеческое может он ещё рассчитывать?.. Когда мы читаем, что во время рождественского богослужения церкви были переполнены, в этом нет ничего удивительного. ««Опиум» обездоленным.

Можно сказать: сердце, в котором нет нужды, «отмирает». Отсюда и некоторая жесткость, легко возникающая сама собой, — обнищание личности в ожидании всеобщего благоденствия.

VI

Книга Луи Фишера об СССР очень интересная. Чрезвычайно доброжелательная по отношению к СССР, она почти не содержит критики, хотя для тех, кто умеет читать, она есть. Замечательное описание кавказских республик заставляет предполагать, что кое-какие ветви советского дерева продолжают оставаться зелёными. Гниёт сам ствол.

Всё больше и больше утверждается диктатура бюрократии над пролетариатом. <…> Народ имеет право выбирать лишь тех кандидатов, которые утверждены заранее. С кляпом во рту, угнетённый со всех сторон народ почти лишен возможности сопротивляться. Увы, игра велась по всем правилам и уже выиграна Сталиным — под громкие аплодисменты коммунистов всего мира, которые ещё продолжают верить и будут верить ещё долго, что они, по крайней мере в Советском Союзе, одержали победу, будут считать врагами и предателями всех, кто не аплодирует.

Нет ничего более трудного, чем лишить синекуры бездарных бездельников. Уже в 1929 году Орджоникидзе ужасало это «громадное количество дармоедов», которые ничего не хотят знать о настоящем социализме и работают только для того, чтобы помешать его развитию и успеху. «Людей, с которыми не знают, что делать, и которые никому не нужны, назначают в ревизионные комиссии», — говорил он. Но чем никчемнее эти люди, тем более Сталин может рассчитывать на их рабскую преданность, потому что привилегированное положение — им как подарок. Само собой разумеется, что именно они горячо одобряют режим.

По возвращении из СССР перечитываешь книгу Ленина «Государство и революция» с болью в сердце. Потому что ныне СССР ещё дальше, чем ранее, не скажу: от обещанного коммунистического общества, — но даже от той переходной стадии, которая позволила бы его достигнуть. В этой же книге Ленина читаем ещё: «У Каутского выходит так: раз останутся выборные должностные лица, значит, останутся и чиновники при социализме, останется бюрократия! Именно это-то и неверно. Именно на примере Коммуны Маркс показал, что при социализме должностные лица перестают быть «бюрократами» <…>». И напрашивается вопрос: кто прав теперь? И которого из двух — Каутского или Ленина — посадил бы нынче в тюрьму или расстрелял Сталин?

VII

В новой Конституции заметны попытки учесть возможную критику, заранее ответить на те возражения, которые могут быть вызваны её содержанием. Руководители отлично знают, что народ машиной не управляет, между народом и теми, кто назначен его представлять, реального контакта нет. Но декларируется совсем иное. Поэтому крайне важно создать впечатление, что никогда эта связь не была более тесной, чем теперь…

Сооружение высотой в 415 метров, <…> увенчанное 70–80-метровой скульптурой Ленина из нержавеющей стали, один палец его будет длиной в 10 метров. Вот это да! Рабочий будет знать, по крайней мере, ради чего он умирает с голоду. Стоит заметить, что он может даже подумать: стоит того. Нет хлеба, но будет зато чем гордиться. (Впрочем, возгордятся, скорее всего, как раз другие.) И что самое замечательное — заставят проголосовать за этот дворец, вы увидите, да ещё единогласно! У него — у русского народа — спросят, чего он хочет в первую очередь: благосостояния или дворец? И не найдётся ни одного, который бы не сказал, не посчитал бы себя обязанным сказать: сначала дворец.

Я просветился уже после того, как была написана книга об СССР. Ситрайн, Троцкий <…> и многие другие снабдили меня документами. То, что я в них нашёл и о чём только смутно догадывался, подтвердило и усилило мои выводы. Пришло время для Коммунистической партии Франции открыть глаза, чтобы перестали ей лгать. Или, если сказать по-другому, чтобы трудящиеся поняли, что коммунисты их обманывают так же, как их самих обманывает Москва.

VIII

Я хорошо понимаю — даже если тут и нет прямой коррупции, — насколько выгодна Советскому правительству щедрость по отношению к художникам и литераторам, ко всем, кто может ему славословить. Но, с другой стороны, нельзя не видеть и выгоду, которую может извлечь литератор, одобряя Конституцию и правительство, содействующее ему в этом. И тотчас я настораживаюсь. Я опасаюсь соблазна. Непомерные барыши, которые мне там предлагают, пугают меня. Я ехал в Советский Союз не за выгодами и привилегиями. Привилегии, с которыми я столкнулся там, были очевидными. И почему бы мне не сказать об этом? Из московских газет я узнал, что в течение нескольких месяцев было продано более 400 000 моих книг. Нетрудно сообразить сумму авторских отчислений. А щедро оплаченные статьи! Дифирамбы Сталину и СССР — и целое состояние!.. <…> Разумеется, лично у меня в продолжение всего путешествия по СССР не было ни разу повода на что-либо жаловаться, и из всех лукавых ухищрений как-то объяснить мою критику — верх абсурда считать её выражением личной неудовлетворённости. Никогда я не путешествовал в таких роскошных условиях. Специальный вагон и лучшие автомобили, лучшие номера в лучших отелях, стол самый обильный и самый изысканный. А приём! А внимание! Предупредительность! Повсюду встречают, обихаживают, кормят-поят. Удовлетворяют любые желания и сожалеют, что не в силах сделать это ещё лучше. С моей стороны было бы неблагодарностью не принять всего этого. И я сохраняю самые прекрасные воспоминания и чувство самой живой благодарности. Но это внимание, эта забота постоянно напоминали о привилегиях, о различиях там, где я надеялся увидеть равенство. Когда мне с трудом удавалось уклониться от официальных встреч, вырваться из-под присмотра и познакомиться с рабочими, зарплата которых четыре-пять рублей в день, что мог я думать о банкете в мою честь, от присутствия на котором я не мог отказаться. Такие банкеты организовывались почти ежедневно и были столь обильны, что уже одними закусками можно было насытиться трижды, не приступая к основным яствам. Эти обеды из шести блюд в продолжение двух часов оставляли совершенно без сил. Во что же они могли обходиться! Мне ни разу не удавалось увидеть счёт, и я не могу назвать сумму. Но один из моих спутников, осведомлённый в ценах, считает, что подобный банкет мог обходиться в 300 с лишним рублей с человека, включая стоимость вин и ликёров. А нас было шестеро, даже семеро с переводчиком, кроме того, приглашенных часто бывало столько же, сколько гостей, а иногда и значительно больше. <…> Думаю, что недовольство «Правды» частично объясняется, тем, что я оказался не слишком «рентабельным».

Уверяю вас, в моих советских приключениях есть нечто трагическое. Убеждённым сторонником, энтузиастом я ехал восхищаться новым миром, а меня хотят купить привилегиями, которые я так ненавидел в старом.

Я думаю, напрасно ждать и надеяться, что изменившиеся социальные обстоятельства изменят натуру человека. Пусть меня поймут правильно: обстоятельства этому способствуют, но между тем и другим нет причинной связи. Простой логикой не обойтись, нужна индивидуальная внутренняя перестройка, иначе буржуазное общество возродится в новом качестве, «ветхий человек» снова заявит о себе и снова утвердится в жизни. Пока человек угнетён, подавлен социальной несправедливостью, мы вправе надеяться, что лучшие его качества проявятся в будущем. Так нередко ждут чудес от детей, но, становясь взрослыми, они обнаруживают весьма посредственные способности. Общераспространенное заблуждение — будто народ состоит из лучших людей. Я думаю, что народ просто меньше испорчен, но деньги могут его испортить так же, как всех остальных. И посмотрите, что происходит в СССР: их новая складывающаяся буржуазия имеет те же самые недостатки, что и наша. Едва выбившись из нищеты, она уже презирает нищих. Жадная до всех благ, которых она была лишена так долго, она знает, как надо их добиваться, и держится за них из последних сил. <…> Они могут быть членами партии, но ничего коммунистического в их сердцах уже не осталось.

IX

Нищета в СССР незаметна. Она прячется, словно стыдится себя. Явная, она встретила бы не сочувствие, не сострадание, а презрение. Благополучие же тех, кто не прячется, нажито за счёт этой нищеты. Однако можно увидеть много людей, причём голодных, которые выглядят улыбающимися, весёлыми, их счастье, я уже говорил об этом, основано на «доверии, неведении и надежде». (Следует, однако, упомянуть ещё об изумительной способности русского народа к жизни. <…> Пожалуй, даже так можно сказать: чрезвычайная предрасположенность, склонность к счастью. Несмотря ни на что. <…> Несомненно, никакой иной народ не поддался бы с таким великодушием на подобный трагический эксперимент.) И если всё, что мы видели в СССР, старается произвести радостное впечатление, понятно, что всё безрадостное должно становиться подозрительным. Быть невесёлым — или, по крайней мере, не скрывать этого — чрезвычайно опасно. Россия не место для жалоб, для этого есть Сибирь.

СССР — многомиллионная страна, и «прореживание» людского поголовья осуществляется без видимого ущерба. Оно тем более трагично, что незаметно. Лучшие исчезают, лучших убирают. Лучшие не в смысле физической производительности труда, а те, кто отличается от всех, выделяется из общей массы, сила и сплочённость которой в посредственности. Посредственность же всегда стремится не вверх, а вниз.

Сталин признаёт только всеобщее одобрение; тех, кто ему не рукоплещет, он считает врагами. Нередко он сам высказывает одобрение какой-нибудь проводимой реформе. Но если он реализует какую-либо идею, то сначала убирает того, кто её предложил, чтобы лучше подчеркнуть, что эта идея его собственная. Это его способ утверждать свою правоту. Скоро он будет всегда прав, потому что в его окружении не останется людей, способных предлагать идеи. Такова особенность деспотизма — тиран приближает к себе не думающих, а раболепствующих.

А высланные, тысячами… те, которые не смогли, не захотели склонить голову, как от них требовали. Мне лично ничто не угрожает, я не могу, как Х., сказать: «Чёрт возьми, ведь такое и со мной могло бы однажды случиться…» Эти жертвы — я их вижу, слышу, чувствую вокруг себя. Это их подавленные крики разбудили меня сегодня ночью, их молчание диктует мне эти строки. Думая об этих мучениках, я написал слова, вызвавшие ваш протест, потому что молчаливое их признание — если моя книга до них дойдёт — для меня важнее, чем ненависть или похвала «Правды». За них никто не вступится. Разве что правые газеты вспомнят, чтобы поносить режим, который они ненавидят. Те же, кому дороги идеи свободы и справедливости, кто борется за Тельмана, — Барбюсы и Ролланы, — умолкли, они молчат. И вокруг них — ослеплённые пролетарские массы.

Но когда я возмущаюсь, вы мне разъясняете (да ещё со ссылками на Маркса!), что это действительное, очевидное зло (я говорю не только о высылках, но и нищете рабочих, низкой или чрезмерной зарплате, восстановленных привилегиях, незаметном возрождении классов, исчезновении Советов, последовательном упразднении всего, завоеванного революцией), вы мне по-научному разъясняете, что это зло неизбежно, что вы, интеллектуалы, искушенные в диалектике (крючкотворстве), вы его воспринимаете как временное зло, которое должно привести к великому благу. Вы, умные коммунисты, соглашаетесь, что оно, это зло, существует, но вы полагаете, что его лучше скрывать от тех, кто понимает меньше, чем вы, и у кого оно, вероятно, вызвало бы протест.

Я прекрасно знаю (и вы не раз мне говорили об этом), что «с марксистской точки зрения». Истины не существует, абсолютной по крайней мере. Истина может быть только относительной. Но именно об относительной истине и идёт здесь речь, о той, которую вы искажаете. И думаю, что намерение ввести других в заблуждение в столь сложных вопросах само по себе уже является заблуждением. Ибо те, кого вы обманываете, — это народ, которому вы, по вашим заявлениям, служите. Хорошо же вы ему служите, делая его слепым. Важно видеть вещи такими, какие они есть, а не такими, какими их хотелось бы видеть. Советский Союз не оправдал наших надежд, не выполнил своих обещаний, хотя и продолжает навязывать нам иллюзии. Более того, он предал все наши надежды. И если мы хотим, чтобы надежды все же уцелели, нам надо многое пересмотреть. Но мы не отвернём от тебя наши взгляды, славная и мученическая Россия. Если сначала ты была примером, то теперь, увы! ты показываешь нам, как революция ушла в песок.

Из записной книжки

Обсуждаются проекты новых зданий. X., архитектор, предлагает план квартиры. — Это что за помещение? — Комната для прислуги. — Прислуги?.. Вы же хорошо знаете, что теперь прислуги нет. — И, поскольку в теории прислуги больше не существует, отличный повод, чтобы заставить её спать в коридоре, на кухне — где угодно. Какое это было бы признание — предусмотренная специально комната для прислуги!

Почти все, кто прибывает в Москву в услужение за пятьдесят рублей в месяц, — бедные крестьянские девушки, покинувшие родные деревни в надежде найти работу на заводе или где-нибудь ещё в городе. На первых порах они пристраиваются в семьи, пока найдётся подходящее место. Домработница соседей моих друзей X. — беременна. Соседи взяли её из жалости. Она спит в стенной нише, где не может даже вытянуться во весь рост. А еда… Она обратилась с просьбой к моим друзьям: «Пусть хозяйка не выбрасывает остатки». Она их собирала в помойном ведре.

В автомобиле на пути в Батум. Мои спутники восхищаются недавно посаженными по обеим сторонам дороги деревьями, через несколько лет они должны давать тень. Зачем обращать их внимание на то, что среди этих деревьев нет ни одного живого. Несомненно, они посажены не вовремя, то есть не в тот сезон, когда они могли бы прижиться. Скорее всего, не осмелившись возразить, люди исполнили спущенный сверху приказ. Природа тоже должна подчиняться — идёт ли речь о дереве или о человеке.

Свидетельства

Погрязший в низости и жестокости режим с самого начала попрал искусство, культуру, человеческие чувства. Это совершенная форма варварского нашествия. Спустя двадцать лет после революции все ещё существуют вагоны второго и третьего классов. На большом русском пароходе, совсем недавно построенном, пассажирские места распределяются таким образом: 75 процентов — третьего класса, 20 процентов — второго, 5 процентов — первого. То же самое в еде, одежде, гостиницах. Те, кто может платить, пользуются лучшими местами. Рабочий трудится 40 часов в продолжение пятидневки. <…> Но зарплата столь низкая, что он нередко работает в двух местах, по 12-16 часов. <…> Когда работы нет, рабочий остаётся незанятым и без зарплаты. Государство не обременяет себя сантиментами: есть работа — оно предоставляет её рабочему, который должен выполнять её быстро и хорошо. Нет работы — человек должен сам выкручиваться, приобретать другую специальность, чтобы не умереть с голоду. <…> Усердие, как правило, замечается и поощряется, но не утратил силы и фаворитизм: скромность и другие достоинства, если они не на виду у власти, остаются незамеченными.

— письмо доктора А. Денье, 29 ноября 1936

Вы прекрасно выразились: всякое свободомыслие исключено из жизни. Все мои коллеги — «язвы» в особенности — заглушают в себе всякое стремление думать и писать, постоянно испытывают давление извне, опасаются сделать малейший неосторожный шаг. Мои друзья, свободно мыслящие люди (среди них есть практики и известные учёные), вынуждены раздваиваться: один человек — это тот, которого мы видим, который говорит, проявляет себя внешним образом; другой — ушедший в себя, которого можно узнать только при близком знакомстве. <…> Плакат, который у нас висел в военные годы: «Будьте осторожны — вас подслушивает враг!», там теперь очень актуален.

— письмо А. Денье, 4 декабря 1936

… массовые расстрелы, концентрационные лагеря на берегу Белого моря, в Сибири и Туркестане, где томятся тысячи «контрреволюционеров». Там вместе с русскими товарищами находятся и иностранцы, члены Шуцбунд, два года назад сражавшиеся за светлое будущее на баррикадах Оттаркинга, там находятся те, кто томился в казематах Петропавловской крепости. В советской тюрьме находится Ценцль Мюзам, вдова (какое многозначительное и трагическое совпадение) человека, нашедшего смерть в гитлеровском концлагере. Там находится — может быть, их уже нет в живых или они уже живые трупы — не только множество моих друзей, но и революционеров, которых хорошо знают друзья прогресса, заключённые социалисты-коммунисты всех лагерей. Но общественное мнение, человеческая совесть, кажется, больше не существуют. Какой слабый отклик на трагическое повторение московского процесса в Новосибирске: шестеро расстрелянных после процесса, продолжавшегося два дня, без свидетелей, на основании «признания», которое служит единственным и смехотворным его «оправданием».

— письмо Р. Лендьеля (А. Рудольфа), 2 декабря 1936

Экономика СССР находится на подъёме, но не следует упускать из виду, что она содержит в себе зародыши капитализма, она не избавлена от свободного рынка и существует неравенство в заработной плате со всеми вытекающими отсюда последствиями. — конец книги

Перевод

А. Лапченко, 1990