Поэзия Редьярда Киплинга (Святополк-Мирский)

«Поэзия Редьярда Киплинга» — статья Дмитрия Святополк-Мирского 1935 года.

Цитаты

I

В Англии Киплинг — поэт численно огромной, но культурно ограниченной публики, поэт благонамеренного, империалистически лояльного обывателя, не читающего других современных стихов, поэт обрабатываемого империалистической школой буржуазного и мелкобуржуазного юношества — одним словом, поэт бойскаутов. У нас его высоко ценят многие из лучших наших поэтов, и переводы из Киплинга почти так же характерны для некоторой части советской поэзии, как переводы из Гейне и Беранже для 60-х годов, переводы из Верхарна для символистов и переводы из Эредиа — для их эпигонов. В обеих парадоксально противоположных оценках поэзии Киплинга — его интеллигентными соотечественниками и поэтическими представителями страны, максимально враждебной всей его идеологии, — есть элементы объективно верные, правильно отражающие некоторые действительно присущие ему черты, но есть и моменты субъективные, характеризующие прежде всего вкусы и взгляды британских «высоколобых» или некоторой части советской литературной интеллигенции. Британский интеллигент — утончённик и либерал — правильно отмечает, с одной стороны, репортёрскую поверхностность Киплинга, с другой стороны — его антикультурность и обнажённый зоологический шовинизм. В то же время его пассивному эстетизму глубоко претит политическая активность Киплинга, а при его принципиально страусовском нежелании видеть вещи, как они есть, его коробит от откровенной пропаганды официальной империалистической идеологии Британской империи. Поэт <…> может выражать повседневную суету, только если он показывает в ней отблески божественного или материальные символы тёмных глубин пола. А Киплинг совершенно бесстыдно пишет о таких тривиальных вещах, как индийская политика Китченера или неправильное награждение орденами после битвы при Стелленбосхе. Даже изображая насилия и грабеж английских войск в колониях, он не ищет в этом никакой садистичности или богоборческой подоплёки, а совершенно пресно показывает, что в условиях колониальной войны насильничать и грабить — естественно, объясняя при этом, что начальству лучше всего на это глядеть сквозь пальцы. <…> В свою очередь, советский любитель Киплинга прав, находя в нём отсутствие потуг в потустороннее, известную мужественность, прямоту и тягу к некоторому, хотя и ограниченному, реализму. Этими чертами, столь редкими в буржуазной поэзии и дорогими советскому поэту, Киплинг и подкупает последнего. В то же время в советском поэте действует мотив, который любопытной, не очень яркой, но довольно упрямой нитью проходит через часть советской литературы, мотив, который можно назвать «потребностью достойного врага». Этой потребности реальный классовый враг, «свой» и заграничный, удовлетворяет очень плохо. В этой потребности по-своему «идеализировать» врага, конечно, нет ни малейшего примиренчества. Боец, так «идеализирующий» своего врага, ненавидит его не меньше, а тем больше, чем больше он ему представляется законченным и по-своему совершенным представителем враждебного класса. Но в этой «идеализации» есть, конечно, элемент романтики и схематизма, не способствующий точной оценке врага и его сил. Для «идеализации» британского империализма у Киплинга было, конечно, больше оснований, чем для «идеализации», скажем, у Гумилёва. Но, идеализируя его барда, не следует впадать в преувеличение. При всей своей несомненной талантливости Киплинг далеко не «классик». Великого поэта британский империализм в нём не произвёл. <…> Даже в пределах ущербной литературы эпохи империализма Киплинг не идёт ни в какое сравнение с такими больными, уродливыми и узкими, но всё же гигантами, как Пруст или Джойс. Даже в пределах безусловно упадочной буржуазной поэзии современной Англии Киплинг — поэт гораздо меньшего калибра, чем Т.-С. Элиот или Лоуренс. Империалистическая буржуазия породила замечательную, в известном смысле гениальную литературу бессилия и болезни. Литература её активности и «здоровья» даже в самом крупном своём представителе, каким является Киплинг, не поднимается выше «хорошего среднего» уровня,

II

В поэзии Киплинга первые годы столетия проводят ещё более резкую грань. Все его стихи, имеющие подлинную художественную ценность, были им написаны до конца бурской войны. Позднейшие стихи интересны как материал для изучения того, как устроена голова среднего английского империалиста и, в частности, чем английская буржуазия пичкает свою молодёжь. Эта резкая разница объясняется существенной переменой в социальном положении Киплинга. Классовая сущность его творчества не менялась на всем его протяжении, не менялось и содержание проповедуемой им идеологии стопроцентно последовательного империализма. Но в 1885—1900 гг. эта идеология ещё боролась за господство против старого либерализма промышленной буржуазии, против «белоручечного» либерального консерватизма аристократии и против традиционного бюрократизма «ведомств». «Туземнорожденный» Киплинг <…> выступает от имени рядовых «строителей Империи», от лица людей, делавших на местах дело британского империализма <…>. Всё это придаёт раннему Киплингу некоторую свободу от существующих классовых норм; он резко критикует начальство и «хорошее общество», и хотя эта критика — не более как самокритика с точки зрения собственных интересов империалистической Англии, она позволяет раннему Киплингу проявить смелость и «реализм», несвойственные вульгарному апологету. <…> В XX веке империалистическая идеология становится господствующей. Киплинг становится официальным поэтом империализма. Он говорит уже не от имени рядового носителя «бремени белого человека», а от имени руководящих групп империи. Он обращается не с самокритикой к начальству и сослуживцам, а с пропагандой к будущим низовым кадрам империализма, к тому юношеству, из которого требуется воспитать верных собак капитализма на окраинах, к тем, которым надо будет кормить неприятельские пушки... <…> Самые жанры его меняются: баллада заменяется голо публицистическим или нравоучительным стихотворением или благочестивым гимном. На видное место выдвигаются религиозные мотивы, основанные на очень примитивной «ветхозаветной» идеологии: мы — избранный народ, наш бог — бог сил, он нам простит наши прегрешения, если мы исправимся, он простит нам даже самый тяжёлый смертный грех — слабость, неверие в себя, забвение о своём высоком империалистическом призвании. Киплинг перестаёт быть литературным фактом, но становится мощным фактором пропаганды, так как его начинает читать подлинно массовый читатель. Стихи его печатаются в бесчисленных антологиях, хрестоматиях и на отдельных карточках, красиво отпечатанных с золотыми заглавными буквами и ободочками, которые развешиваются английскими обывателями в своих комнатах наподобие текстов из «писания» или из богослужебных гимнов. Особенно знаменито его стихотворение «Если…», которое висит на стене в доме едва ли не каждого благонамеренного английского гражданина.

III

Ранними стихами Киплинга <…> ограничивается интерес советского поэта и советского читателя к поэзии Киплинга. Первая книга стихов Киплинга («Департаментские песенки») вышла ещё в 1886 году. Наряду с довольно тривиальными рифмованными анекдотами из повседневной жизни англо-индийского офицерства и чиновничества, эта книга включала стихотворение совсем другого типа и уровня, «Гребец галеры». В известном смысле это — квинтэссенция всей поэзии Киплинга и ключ к его основной теме. Центральный образ стихотворения — самый широко обобщающий во всей его поэзии. Написанное в форме баллады, стихотворение представляет собой развернутую и выдержанную аллегорию. Галера, везущая «могучий груз негров в трюме», — Британская империя; гребцы галеры — рядовые работники британского империализма, они прикованы к своим веслам, со своими женами и детьми, у них на плечах клейма, и они иссечены плетьми; они «рабы весла, но господа моря». Несмотря на тот ад, в котором их заставляют работать, они влюблены в свою галеру, и, когда приходит время освобождения, они могут только мечтать о своём прежнем рабстве. <…> К такой обобщающей откровенности Киплинг, кажется, больше никогда не возвращается. О дне, когда «бунт поднимут негры», он тоже в дальнейшем предпочитает не говорить. Но самый цинизм этой откровенности характерен для Киплинга. Именно цинизмом и романтизацией этого цинизма Киплинг особенно резко противостоит благоприличной и страусовски-самодовольной викторианской литературе. Правда, уже до середины 80-х годов идеология империалистического цинизма, культ силы и апология преступления исподволь подготовлялись уже отчасти у Карлейля, вполне развёрнуто у историка Фруда и у ряда публицистов 70—80-х годов, но Киплинг впервые дал этому цинизму художественное выражение, облеченное в новую и яркую форму. К началу 80-х годов английская поэзия частью скатилась в глубочайшее бездарное эпигонство, частью превратилась в крайне оторванное от действительности абстрактно-эстетическое искусство. Оторванность от жизни господствующих течений английской поэзии, её крайняя книжность и эстетство, пожалуй, ни в чём так ясно не сказываются, как в тех произведениях, в которых она хотела подойти к современности, — в политических стихах Суинберна и социалистических стихах Уильяма Морриса. Тот и другой обходились без единого конкретно-современного слова, целиком пользуясь очищенным от всякой «прозы» традиционно-поэтическим или нарочито архаическим словарём. Политические стихи Суинберна — такая же «сокровищница» условной поэтической перифразы, как поэмы последнего эпигона французского классицизма, пресловутого Леконта де Лиля. Законченным выразителем английской поэзии этого времени был молодой Уайльд, эпигон прерафаэлитов и Теннисона, вполне отвечавший вкусу интеллигентной буржуазии. На фоне этого вырождавшегося в эпигонство эстетизма стихи Киплинга зазвучали как что-то освежающее и возвращающее к действительности. В них были элементы здорового плебейства, восставшего против изнеженного и обескровленного искусства интеллектуальной аристократии.

Действительно творческое влияние Киплинг как поэт оказал на Честертона. Честертон выступил как пропагандист идеологии, враждебной Киплингу, «антиимпериалистической» идеологии сторонников «маленькой Англии», в той форме, в какой она была воспринята экономически консервативными и политически демократическими низами буржуазии. <…> Вопрос о влиянии Киплинга на Честертона чрезвычайно интересен в общей связи с вопросом о взаимоотношении антидемократического империализма и буржуазной демократии эпохи империализма, как и вообще Честертон — интереснейшая тема, бросающая яркий свет на природу буржуазной демократии XX века. <…> «кривая» литературного пути Честертона в точности воспроизводит «кривую» Киплинга: такие же два периода до 1914 года и после; так же все ценное создано в первый период, когда Честертон выступал в парадоксальной позиции демократа-церковника, резко критикующего капитализм с консервативных буржуазных позиций; и так же после первых блестящих 12—15 лет превращение в вульгарного пропагандиста и апологета — в данном случае — демократического католицизма.

IV

«Казарменные баллады» объединены одной темой — одной из основных тем раннего Киплинга. Это — тема тяжести солдатской жизни на службе Британской империи, тема галерных рабов, переведённая с языка обобщающей аллегории на язык повседневного реализма. «Реализм» Киплинга, вообще говоря, очень частичен. Если брать его раннее творчество в целом, бросается в глаза игнорирование основных империалистических отношений — отношения угнетения между британским администратором и туземным населением <…>. Но в «Казарменных балладах» Киплинг ближе всего к подлинному реализму. Он не боится показать жизнь английского солдата в колониях с её непривлекательных сторон. Не боится потому, что его задача практическая: принудить правительство поставить армию в лучшие условия и тем поднять стоявший очень низко в промышленно-капиталистической Англии престиж военной службы. Он должен показать трудности и тяжесть солдатской жизни, чтобы поднять на пьедестал переносящую их армию. С другой стороны, функция ранней поэзии Киплинга была в значительной мере дать возможность если не солдату, то младшему офицеру «отвести душу», «разрядить» посредством поэзии периодически возникающие или хронически бытующие настроения недовольства. <…> Отдельно взятые, некоторые его стихи могут показаться даже антимилитаристскими. Таков «Марш «Хищных Птиц» <…>. Ещё сильней, почти «по-ремарковски» звучит «Пыль». <…> Сила таких вещей в том, что Киплинг на самом простом, почти физиологическом языке выражает самые простые, лишённые идеологических опосредовании, почти животные чувства и, давая им лирическое выражение, вдвигает их в некоторую художественную и идеологическую систему.

Типичный английский солдат из безработных Киплинга не читал и его поэзией не соблазнялся. Но частичный реализм его солдатских баллад, несомненно, до известной степени заранее подготовлял значительные слои английского мелкобуржуазного юношества к тому реальному аду, который он встречал на колониальной и даже на европейской войне. Эта полуреалистическая романтизация военной службы была, несомненно, более современным и более действенным орудием пропаганды, чем старая сусальная идеализация. <…> Но, регистрируя иногда с большой остротой реальные, социально обусловленные настроения, Киплинг никак не углубляет их, не раздвигает их рамок, не открывает через них никаких горизонтов. Лиризм «Казарменных баллад» глубоко пассивен. Он отводит душу, «очищая» её для дальнейшего нерассуждающего действия. <…> Основная положительная тема Киплинга, тема прославления империалистической жизни и созданной ею империи, в огромном большинстве случаев, не только в позднейших стихах Киплинга (где она господствует), а и в ранних, не достигает подлинного реализма, а остаётся голой пропагандистской риторикой. Исключение — несколько ранних стихотворений, которые можно сосчитать на пальцах одной руки.

В «Баллада о Востоке и Западе» действительно есть типичное балладное действие. Но здесь невольно вспоминаются слова Тихонова: «баллада — скорость голая». «Баллада о Востоке и Западе» действительно даёт яркое впечатление скорости, но это не столько скорость действия, сколько скорость езды. И самое действие действительно совершенно «голое» — действуют не живые люди, а идеальные абстракции.

Отдельно стоят две единственные баллады, построенные по форме монолога-исповеди, по образцу драматических монологов Роберта Браунинга, — «Мэри Глостер» (1894) и «Гимн Мак-Андру» (1893). Здесь, и только здесь, Киплинг пытается создать живые человеческие образы с некоторой глубиной. Но индивидуального образа, в сущности, нет и здесь. Это чисто типажные зарисовки, своеобразное воскрешение классического жанра «характера». Вместо «скупого» или «честолюбца» Киплинг даёт специально более конкретные типы, типы определённой среды, времени и места. Но, как и в его рассказах, индивидуального нет и здесь. Люди Киплинга целиком сводятся к типичному, не осложненкому ничем индивидуальным. <…> «Мэри Глостер» выходит за пределы чисто журнальной, «очерковой» поэзии исключительно силой своего лиризма. Она проникнута глубоким волнением, величайшим сочувствием к своему герою, «доисторическому гиганту» колониального предпринимательства. Киплинг оказывается унесённым мощным потоком романтического восхищения перед великим образцом высшей классовой доблести.

Сочетание лиризма с конкретной современной тематикой, взятой из областей, прикрытых ранее флером идеализации или простого незнания (ни один из значительных буржуазных писателей не был сколько-нибудь близко знаком с колониальной действительностью), умение черпать лирическое содержание в предметах, лишённых, по представлению буржуазной эстетики, благородства и поэзии, — таковы несомненные качества лучших баллад раннего Киплинга. Но даже в лучших его вещах он лишён человеческой глубины. Он оперирует или простейшими переживаниями, давая их иногда с большой остротой, но не умея углубить их, или основными классовыми страстями в их обнаженной грубости, давая их с большой степенью наготы, но с такой сугубо классовой точки зрения, с какой никакая оценка их невозможна, а возможно только циническое подчинение им. Единственное «третье измерение», осложняющее этот совершенно плоский мир киплинговской поэзии, само возникает из цинически-наивной романтизации этих классовых страстей, дающей им «поэтический» ореол, хорошо определённый Честертоном как «романтика цинизма». Это, конечно, и делает Киплинга особенно интересным: он, в сущности, единственный писатель, сумевший писать — в известной мере подлинную — поэзию на обезьяньем языке империалистического человека. У Ницше, например, этот же человек в муках рождается из старого гуманистического человека, рождение его страстно призывается, но язык, на котором Ницше говорит о нём, — язык старой, богатой человеческой культуры, язык трагедии и философии. Киплинг на заре империалистического человечества осуществил противоречивый «подвиг» создания поэзии по-настоящему варварской и в то же время в какой-то мере подлинной. Но и при максимально благоприятных условиях поэзия империалистической дикости оказалась очень ограниченной по своим возможностям. Она просуществовала всего около пятнадцати лет, а затем опустилась ниже того уровня, с которого начинается искусство. Поэзия Киплинга, как и вся первоначальная идеология империализма, выражением которой она является, несомненно предваряет фашизм. Но она всё же порождена буржуазией на более раннем, менее гнусном, более здоровом этапе, когда, подобно герою «Мэри Глостер», её поэт ещё не мог не верить в силу (а по буржуазной логике, следовательно, и в «правду») империализма. Теперь такая вера невозможна. Фашистское варварство отличается от киплинговского тем, что в нём не осталось и следа от прежнего относительного здоровья. Оно вконец отравлено, и мясо на нём гниёт. Фашизм сумел соединить варварство раннего империализма с худшей извращённостью декадентства. Киплинг как художник принадлежит далёкому прошлому, которому нет возврата. — конец