«Поэма о Гоголе» — неоконченная поэма Николая Асеева, написанная в 1952-1955 годах. Отдельные стихи впервые опубликованы в авторском сборнике «Раздумья» 1955 года.
А ночь — красота и диво,
серебряная перспектива
в парче из лунных лучей,
и тысячи запахов сладких,
таящихся в сумрака складках,
где сонно лопочет ручей.
От этих степей казацких,
от этих огней чумацких
и рос его огненный дух,
рожденный на вольной равнине,
и только в холодном камине
в последний — взвился и потух.
— «Родина»
Дождь сеет и сеет без шума,
туманом окутан Исакий,
как будто томит его дума
об этом предерзком писаке,
Что резво меж лужами скачет,
но все-таки ноги промочит,
что нос свой под шляпою прячет
и, слышно, в досаде бормочет:
«Зачем я оставил Полтаву,
свой Нежин покинув, уехал
в огнями сверкавшую славу,
в манящую близость успеха?
В тот город, где бледные ночи,
где нет ни родного, ни друга,
в туман без чудес и пророчеств,
где царствует циркуль да вьюга...
Там лица угрюмы, упрямы,
там верят лишь в почесть да в прибыль;
«Портрет» там выходит из рамы
художнику на погибель...
Доносы, дознанья, шпионы —
власть Третьего отделенья;
пред старшими чином — поклоны,
пред троном — во прах на колени.
Лишь пушкинской славы сиянье,
лишь взрывы горячего смеха —
ума и души обаянье
будили ответное эхо.
Так пушкинский разум был светел,
что будто в России светало,
но деспот рассвет тот заметил,
и Пушкина больше не стало.
Так пушкинский гений был ясен,
так полон был света и пыла,
что совам полночным опасен —
слепило сиянье светила.
И Невский проспект стал дремучим,
заросшим чиновничьим лесом,
и низко клубящимся тучам
лежать на нем тягостным прессом».
— «Петербург»
Вот он уже с год за границей;
в душе его ходят зарницы,
то жаром восторга охлынут,
то тучи содвинут.
<…>
Взять зеркало «Ревизора»:
ведь рожи-то — подлинно кривы;
под сталью жандармского взора
устоев подрывы!
А что у Вольтера в Фернее
ты был, — всё зачтут и зачислят:
чего уж свидетельств вернее
развратности мысли!
Лицо венценосного Вия:
поднимутся тяжкие веки,
протянутся пальцы кривые
за горы, за реки...
Так рек широки этих ложа,
так чащи безлюдны и дики,
что — бойся до дрожи
звериного нрава владыки!
— «Путешествие»
Он бродит средь римских развалин
то радостен, то печален,
и сами несут его ноги
по Аппиевой дороге.
На арке водопровода
лежит он и в небо глядится,
и в небе — различного рода
рой образов дивных родится.
И вспыхивая от восторга,
он скачет по виа-Феличе:
плевать ему на Бенкендорфа —
он понял бессмертья величье!
<…>
Обширные русские дали,
где люди свой край полюбили,
где — как бы они ни страдали —
достоинству не изменили.
Хоть будни их многотрудны,
но неисчерпаемы силы,
лишь трутни, плетущие плутни,
пятнают величье России.
Как туши их пышно здоровы —
не лезут в мундиры и фраки, —
густы Собакевича брови,
Ноздрёва растрепаны баки.
Поймать, обличить их природу,
потребовать грозно к ответу,
на чистую вывести воду! —
вот родины голос поэту.
— «Рим»
Вот выходит он из лавки
в новой шляпе выбранной,
эту бросил на прилавке,
грязь и ветер выбранив...
Все соседи набегали
в лавку ту, завидуя,
толковали, примеряли
шляпу знаменитую.
Все сидельцы собралися,
шляпу с чувством трогали,
умиленнейшие лица —
говорят о Гоголе:
«В любом городе-посаде
изо всех отличь его, —
завлекательный писатель —
вывел городничего.
Всем нам шляпа тесновата:
не в котел головушка,
а ума-то в ней — палата!
Мал, да смел соловушка!»
— «В Калуге»
Худой, изможденный, в халате,
идет он, осилив тревогу,
по горниц пустой анфиладе:
«Свети, казачонок, дорогу!»
Ну вот он перед камином,
ни сердца родного, ни друга,
заклятый зловещим аминем,
толпой изуверов запуган.
<…>
... Роскошно раскинулись степи,
шумит молодая природа.
«Мой труд не рассыпался в пепел,
мой голос дошел до народа!
Затем я оставил Полтаву,
свой Нежин покинул, уехав,
что верил в бессмертия славу,
что слышал грядущего эхо!»
Умолкнут все звуки былого,
промчатся все призраки мимо,
лишь вечно горящее слово
навеки неиспепелимо!
