Путевые очерки Гюстава Флобера
Во время и после своих путешествий Гюстав Флобер писал путевые очерки, некоторые давал читать друзьям. Все они были изданы после его смерти — преимущественно в 1910 году[1].
Цитаты
[править]Я решительно воздержусь от декламации и позволю себе употреблять слово «живописно» не более шести раз на странице, а слово «восхитительно» — не более дюжины. Первое путешественник обычно изрекает у каждой группы камней, второе — у каждого придорожного столба, а посему я позволю себе по этому шаблону строить все мои фразы, которые, спешу вас успокоить, будут весьма пространными. | |
Je m’abstiendrai de toute déclamation et je ne me permettrai que six fois par page le mot pittoresque et une douzaine de fois celui d’admirable. Les voyageurs disent le premier à tous les tas de cailloux et le second à toutes les bornes, il me sera bien permis de le stéréotyper à toutes mes phrases, qui, pour vous rassurer, sont d’ailleurs fort longues. | |
— «Пиренеи», 1841 |
Когда читаешь Рабле и отважно погружаешься в него, нить в конце концов ускользает, и ты идёшь по лабиринту, вскоре теряя представление о том, где вход и где выход; арабескам нет числа, от взрывов хохота голова идёт кругом, вспышки безудержного веселья рассыпаются огненными снопами, озаряя и ослепляя одновременно на манер праздничного фейерверка; общий замысел уловить невозможно, что-то предвидишь, что-то предчувствуешь, но ясного смысла, четкого понятия нечего и искать. У Монтеня всё свободно, всё легко; плывёшь по раздолью человеческого разума, каждая мысль волной заполняет и расцвечивает длинную разговорную фразу, которая завершается либо обрывисто, либо спокойно. Мышление Возрождения, поначалу неясное и смутное, заполненное смехом и великанской радостью у Рабле, стало более человечным, сбросило с себя груз воображения и фантазии; оно отошло от романа и превратилось в философию. Что я хотел бы выразить возможно яснее, это поступательное движение литературного стиля, всё более заметную с каждым днём упругую и выпуклую мускулистость фразы. Так, переходя от Реца к Паскалю, от Корнеля к Мольеру, вы увидите, как мысль становится более точной, фраза — более сжатой и ясной; мысль, заключённая внутри фразы, сияет, подобно светильнику в стеклянном шаре, но свет этот настолько чист и ярок, что глаз не замечает окружающей его оболочки. В этом и есть, если не ошибаюсь, сущность французской прозы XVII века; форма, освобождённая ради передачи мысли, метафизика в искусстве… | |
Quand on lit Rabelais et qu’on s’y aventure, on finit par perdre le fil et par avancer dans un dédale dont vous ne savez bientôt ni les issues ni les entrées ; ce sont des arabesques à n’en plus finir, des poussées de rire qui étourdissent, des fusées de folle gaieté qui retombent en gerbes, illuminant et obscurcissant à la fois à la manière des grands feux ; rien de général ne se saisit, on pressent et on prévoit bien quelque chose, mais quant à un sens clair, à une idée nette, c’est ce qu’il n’y faut point chercher. Dans Montaigne tout est libre, facile ; on y nage en pleine intelligence humaine, chaque flot de pensée emplit et colore la longue phrase causeuse qui finit tantôt par un saut tantôt par un arrêt. La pensée de la Renaissance, d’abord vague et confuse, pleine de rire et de joie géante dans Rabelais, est devenue plus humaine, dégagée d’idéal et de fantastique ; elle a quitté le roman et est devenue philosophie. Ce que je voudrais nettement exprimer, c’est la marche ascendante du style, le muscle dans la phrase qui devient chaque jour plus dessiné et plus raide. Ainsi passez de Retz à Pascal, de Corneille à Molière, l’idée se précise et la phrase se resserre, s’éclaire ; elle laisse rayonner en elle l’idée qu’elle contient comme une lampe dans un globe de cristal, mais la lumière est si pure et si éclatante qu’on ne voit pas ce qui la couvre. C’est là, si je ne me trompe, l’essence de Ja prose française du XVIIe siècle : le dégagement de la forme pour rendre la pensée, la métaphysique dans l’art… | |
— там же |
Во мне живёт острая непреходящая ненависть ко всем тем, кто подстригает деревья, чтобы сделать их красивее, кто холостит коня, чтобы его укротить; ко всем, кто обрубает собакам уши или хвосты, ко всем, кто рядится в павлиньи перья, кто подновляет, замазывает, исправляет[К 1], ко всем этим издателям изуродованных книг, стыдливым укрывателям нечестивой наготы, к тем, кто сокращает и урезывает рукописи; к тем, кто всякого готов обрить, лишь бы напялить на него парик; кто в яростном своём педантизме с безжалостной тупостью калечит природу, это великолепное творение божье, и плюёт на искусство — эту вторую природу <…>. | |
Je porte une haine aiguë et perpétuelle à quiconque taille un arbre pour l’embellir, châtre un cheval pour l’affaiblir ; à tous ceux qui coupent les oreilles ou la queue des chiens, à tous ceux qui font des paons avec des ifs, des sphères et des pyramides avec du buis ; à tous ceux qui restaurent, badigeonnent, corrigent, aux éditeurs d’expurgata, aux chastes voileurs de nudités profanes, aux arrangeurs d’abrégés et de raccourcis ; à tous ceux qui rasent quoi que ce soit pour lui mettre une perruque, et qui, féroces dans leur pédantisme, impitoyables dans leur ineptie, s’en vont amputant la nature, ce bel art du bon Dieu, et crachant sur l’art, cette autre nature <…>. | |
— «По полям и долам» (Par les champs et par les grèves, «Бретань»), 1847 [1885] |
Есть у меня такая неотвязная привычка, тотчас же создавать целые повести о встретившихся людях. Безудержное любопытство невольно подстрекает меня всякий раз задаваться вопросом, какую жизнь ведёт тот или другой случайно попавшийся на глаза прохожий. — перевод: Н. Фарфель[2] | |
J’ai cette manie de bâtir de suite des livres sur les figures que je rencontre. Une invincible curiosité me fait me demander, malgré moi, quelle peut être la vie du passant que je croise. | |
— заметки о путешествии на Восток (Notes de voyages), Египет, 1849 |
Об очерках
[править]В [«Бретани»] будет 12 глав. Я пишу все нечётные главы <…>. Сочинение это, хотя очень правдивое и точное в описаниях, полно фантазии и отступлений. <…> Что ж до опубликования — и думать нечего. Единственным нашим читателем, полагаю, был бы королевский прокурор — из-за кое-каких мыслей, которые, вероятно, ему бы не понравились. | |
Ce livre aura XII chapitres. J'écris tous les chapitres impairs <…>. C'est une œuvre, quoique d'une fidélité fort exacte sous le rapport des descriptions, de pure fantaisie et de digressions. <…> Quant à le publier, ce serait impossible. Nous n'aurions, je crois, pour lecteur que le procureur du roi, à cause de certaines réflexions qui pourraient bien ne lui pas convenir. | |
— Гюстав Флобер, письмо Луизе Коле октября 1847 |
Мы попросили Флобера прочесть нам что-нибудь из его путевых заметок. Он начинает читать, и по мере того как он развёртывает перед нами картину утомительных форсированных маршей, когда он по восемнадцати часов не сходил с коня, целыми днями не видал воды, когда по ночам его одолевали насекомые, — <…> я задаюсь вопросом, не проявилось ли тщеславие и позерство в этом путешествии, которое он задумал, проделал и завершил, чтобы потом рассказывать о нём и похваляться им перед руанскими обывателями? <…> | |
— братья Гонкур, «Дневник», 2 ноября 1863 |
Комментарии
[править]- ↑ Его негодование вызвано тем, что вольные ренессансные рисунки на консолях одной из башен Амбуазского замка замазали позднейшие «блюстители нравственности»[1].
- ↑ Видимо, имеются в виду либо «Избранные произведения» Рабле, изданные в 1732 г. в Женеве Г.-Л. Перо, либо «Современный Рабле», изданный в 1752 г. в Амстердаме Ф.-М. де Марси[1].