Письма Гюстава Флобера Луизе Коле

Гюстав Флобер писал своей возлюбленной Луизе Коле в 1846—48 и 1851—54 годах.

Цитаты

1846

Когда у меня была семья, часто желал не иметь её, чтобы быть более свободным, чтобы отправиться в Китай или к дикарям. Теперь, когда семьи уже нет, я по ней тоскую и цепляюсь за стены, на которых ещё осталась её тень. <…> Птицы в клетке вызывают у меня не меньшую жалость, чем народы в рабстве. Во всей политике мне понятно только одно — бунт. Я фаталист, как турок, и полагаю, что, сделаем ли мы всё, что можем сделать для прогресса человечества, или ничего не сделаем, это совершенно одно и то же. Что ж до этого самого прогресса, я такие туманные идеи туго разумею. Всё относящееся к этому понятию для меня скучища смертная. Я достаточно ненавижу современную тиранию, так как она кажется мне глупой, слабой и неуверенной в себе; но испытываю глубокое преклонение перед тиранией античной, в которой вижу прекраснейшее проявление человека, какое только было на земле. Я прежде всего человек фантазии, каприза, непоследовательности. Я мечтал долго и очень серьёзно (не смейся, это воспоминание о лучших часах моей жизни) отправиться в Смирну и стать вероотступником. Когда-нибудь я уеду далеко отсюда, и больше обо мне не услышат. — 6 августа

Quand j'avais une famille, j'ai souvent souhaité n'en avoir pas, pour être plus libre, pour aller vivre en Chine ou chez les sauvages. Maintenant que je n'en ai plus, je la regrette et je m'accroche aux murs où son ombre reste encore. <…> Les oiseaux en cage me font tout autant de pitié que les peuples en esclavage. De toute la politique, il n'y a qu'une chose que je comprenne, c'est l'émeute. Fataliste comme un Turc, je crois que tout ce que nous pouvons faire pour le progrès de l'humanité, ou rien, c'est absolument la même chose. Quant à ce progrès, j'ai l'entendement obtus pour les idées peu claires. Tout ce qui appartient à ce langage m'assomme démesurément. Je déteste assez la tyrannie moderne parce qu'elle me paraît bête, faible et timide d'elle-même; mais j'ai un culte profond pour la tyrannie antique, que je regarde comme la plus belle manifestation de l'homme qui ait été. Je suis avant tout l'homme de la fantaisie, du caprice, du décousu. J'ai songé longtemps et très sérieusement (ne va pas rire, c'est le souvenir de mes plus belles heures) à aller me faire renégat à Smyrne. A quelque jour j'irai vivre loin d'ici, et l'on n'entendra plus parler de moi.

	Читаю путешествие Шардена — для своих занятий Востоком и чтобы чем-нибудь поживиться там для восточной повести, которую обдумываю уже полтора года. Но с некоторых пор фантазия моя сильно поблекла. Да и как ей взлететь, бедной этой пчёлке? Её лапки увязли в банке с вареньем, она погрузилась в него по шею! — 12 августа
	Je lis le voyage de Chardin pour continuer mes études sur l'Orient, et m'aider dans un conte oriental que je médite depuis dix-huit mois. Mais depuis quelque temps j'ai l'imagination bien rétrécie. Comment voleraitelle, la pauvre abeille ? Elle a les pieds pris dans un pot de confitures, et elle s'y enfonce jusqu'au cou.

В печальном гротеске есть для меня очарование необыкновенное; он соответствует внутренним потребностям моей желчно-шутовской натуры. <…> Лишь одно мешает мне принимать себя всерьёз, хотя ум у меня достаточно серьёзного склада, — то, что я нахожу себя существом весьма смехотворным не той внешней смехотворностью, что составляет комизм театральный, но той, что присуща самой жизни человеческой и проявляется в самом простом поступке, самом обычном жесте. Например, никогда не могу без смеха побриться, настолько это занятие кажется мне глупым. Объяснить это очень трудно, надо почувствовать; ты-то не почувствуешь, ведь ты существо такое цельное, как прекрасный гимн любви и поэзии. Я же — инкрустированный арабеск; кусочки слоновой кости, золота, железа; здесь раскрашенный картон, там брильянт, а есть и жесть. — 21-22 августа

Le grotesque triste a pour moi un charme inouï; il correspond aux besoins intimes de ma nature bouffonnement amère. <…> Ce qui m'empêche de me prendre au sérieux, quoique j'aie l'esprit assez grave, c'est que je me trouve très ridicule, non pas de ce ridicule relatif qui est le comique théâtral, mais de ce ridicule intrinsèque à la vie humaine elle-même, et qui ressort de l'action la plus simple ou du geste le plus ordinaire. Jamais, par exemple, je ne me fais la barbe sans rire, tant ça me paraît bête. Tout cela est fort difficile à expliquer et demande à être senti; tu ne le sentiras pas, toi qui es d'un seul morceau, comme un bel hymne d'amour et de poésie. Moi je suis une arabesque en marqueterie; il y a des morceaux d'ivoire, d'or et de fer; il y en a de carton peint; il y en a de diamant; il y en a de fer-blanc.

Жизнь деятельная, страстная, бурная, полная противоречивых метаний и разнообразных ощущений, закончилась для меня в двадцать два года. К этому времени я как-то сразу сильно вырос, и наступило нечто другое. Тогда-то я чётко разделил для себя мир и самого себя на две части: сфера внешняя, от которой я хочу разнообразия, многоцветия, гармонии, беспредельности и которую принимаю лишь как зрелище, чтобы им наслаждаться; и сфера внутренняя, которую я сжимаю, дабы её сосредоточить, и куда даю свободный доступ потокам чистейших лучей Духа, проникающих через открытое окно разума. — 31 августа

Ma vie active, passionnée, émue, pleine de soubresauts opposés et de sensations multiples, a fini à vingt-deux ans. A cette époque, j'ai fait de grands progrès tout d'un coup; et autre chose est venu. Alors, j'ai fait nettement pour mon usage deux parts dans le monde et dans moi d'un côté l'élément externe, que je désire varié, multicolore, harmonique, immense, et dont je n'accepte rien que le spectacle, d'en jouir; de l'autre l'élément interne, que je concentre afin de le rendre plus dense et dans lequel je laisse pénétrer, à pleines effluves (sic), les plus purs rayons de l'Esprit, par la fenêtre ouverte de l'intelligence.

Когда читаю Шекспира, я становлюсь выше, умнее, чище. Дойдя до вершины какого-нибудь его творения, я чувствую себя как на высокой горе: всё исчезает, и всё является взору. Ты уже не человек, ты око; возникают новые горизонты, перспектива расширяется до бесконечности, ты забываешь, что сам жил в этих едва различимых хижинах, что пил из всех этих рек, кажущихся теперь меньше ручейков, наконец, что ты суетился в этом муравейнике и составлял его часть. — 27 сентября

Quand je lis Shakespeare je deviens plus grand, plus intelligent et plus pur. Parvenu au sommet d'une de ses œuvres, il me semble que je suis sur une haute montagne tout disparaît et tout apparaît. On n'est plus homme, on est ail; des horizons nouveaux surgissent, les perspectives se prolongent à l'infini; on ne pense pas que l'on a vécu aussi dans ces cabanes qu'on distingue à peine, que l'on a bu à tous ces fleuves qui ont l'air plus petits que des ruisseaux, que l'on s'est agité enfin dans cette fourmilière et que l'on en fait partie.

Иные всего лишь стараются ловить в свои сети лососей для лакомок и треску для бедняков. Я же — безвестный и терпеливый ловец жемчуга, я ныряю в глубины и возвращаюсь с пустыми руками и посиневшим лицом. Роковая страсть влечёт меня в бездны мысли, в пучины души, которые для людей сильных никогда не оскудевают. Я проведу всю жизнь, созерцая океан Искусства, где другие плавают или сражаются, и порой буду развлекаться, ныряя на дно морское за зелёными или жёлтыми ракушками, которые никому не надобны; поэтому я сохраню их для себя одного и украшу ими свою хижину. — 7 октября

D'autres seulement tâchent d'attraper dans leurs filets des saumons pour les gourmets et de la morue pour les pauvres. Moi, je suis l'obscur et patient pêcheur de perles qui plonge dans les bas-fonds et qui revient les mains vides et la face bleuie. Une attraction fatale m'attire dans les abîmes de la pensée, au fond de ces gouffres intérieurs qui ne tarissent jamais pour les forts. Je passerai ma vie à regarder l'Océan de l'Art où les autres naviguent ou combattent, et je m'amuserai parfois à aller chercher au fond de l'eau des coquilles vertes ou jaunes dont personne ne voudra; aussi je les garderai pour moi seul et j'en tapisserai ma cabane.

	Чтобы сносить всё, что мы вынуждены терпеть, <…> сделай себе потайной панцирь из поэзии и гордости, как некогда мастерили кольчуги из золотых и железных колец. — 13 октября
	Pour endurer tout ce qu'il te faut subir <…> fais-toi une cuirasse secrète composée de poésie et d'orgueil, comme on tressait les cottes de mailles avec de l'or et du fer.

	… журналисты, у которых даже не хватает уменья скрыть разъедающую их проказу зависти! — 14 октября
	… les journalistes par là-dessus, eux qui n'ont pas même la science pour cacher leur lèpre jalouse!

1847

	Муза — девственница с плевой из бронзы, надо быть ох каким хватом, чтобы… — 17 сентября
	La Muse est une vierge qui a un pucelage de bronze, et il faut être un luron pour…

	В книге будет 12 глав. Я пишу все нечётные главы <…>. Сочинение это, хотя очень правдивое и точное в описаниях, полно фантазии и отступлений. <…> Что ж до опубликования — и думать нечего. Единственным нашим читателем, полагаю, был бы королевский прокурор — из-за кое-каких мыслей, которые, вероятно, ему бы не понравились. — октябрь
	Ce livre aura XII chapitres. J'écris tous les chapitres impairs <…>. C'est une œuvre, quoique d'une fidélité fort exacte sous le rapport des descriptions, de pure fantaisie et de digressions. <…> Quant à le publier, ce serait impossible. Nous n'aurions, je crois, pour lecteur que le procureur du roi, à cause de certaines réflexions qui pourraient bien ne lui pas convenir.

	В отношении искусства я пришёл к тому, что испытываешь в отношении любви, когда провёл много лет, размышляя о сём предмете. Оно меня устрашает. — 7 ноября
	J'en suis arrivé, relativement à l'art, à ce qu'on éprouve relativement à l'amour quand on a passé déjà quelques années à méditer sur ces matières. Il m'épouvante.

	Как злоупотребляют бедным Беранже! Не могу ему простить преклонения, которым окружают его умы буржуазного склада. Есть люди с большим талантом, чья беда в том, что ими восторгаются мелкие натуры: варёная говядина претит прежде всего потому, что это главное блюдо в буржуазных семьях. Беранже — этакая варёная говядина современной поэзии: всем доступно и все находят это вкусным. — конец декабря
	Quel abus on en fait, de ce bon Béranger! Je lui garde rancune du culte que les esprits bourgeois lui portent. Il y a des gens de grand talent qui ont la calamité d'être admirés par de petites natures le bouilli est désagréable surtout parce que c'est la base des petits ménages. Béranger est le bouilli de la poésie moderne tout le monde peut en manger et trouve ça bon.

1851

	Вчера вечером начал свой роман. Предвижу теперь трудности стиля, приводящие в ужас. Быть простым — дело отнюдь не лёгкое. Страшусь впасть в Поль де Кока или создать нечто вроде шатобрианизированного Бальзака. — 20 сентября
	J'ai commencé hier au soir mon roman. J'entrevois maintenant des difficultés de style qui m'épouvantent. Ce n'est pas une petite affaire que d'être simple. J'ai peur de tomber dans le Paul de Kock ou de faire du Balzac chateaubrianisé.

	Если когда-нибудь научусь писать, я создам книгу об этих никому не известных юношах, которые росли в тени уединения, как разбухшие от скуки грибы. — начало ноября
	Si jamais je sais écrire, je pourrai faire un livre sur cette jeunesse inconnue qui poussait à l'ombre dans la retraite, comme des champignons gonflés d'ennui.

	Да, прекрасно быть великим писателем, поджаривать людей на сковородке своей фразы, чтобы они подпрыгивали, точно каштаны. Чувство, что ты давишь на человечество всей тяжестью своей мысли, наверно, вызывает приливы лихорадочной гордости. — там же
	Il est beau d'être un grand écrivain, de tenir les hommes dans la poêle à frire de sa phrase et de les y faire sauter comme des marrons. Il doit y avoir de délirants orgueils à sentir qu'on pèse sur l'humanité de tout le poids de son idée.

1852

Я тебе говорил, что «Воспитание чувств» было пробой. «Святой Антоний» — вторая проба. Взяв сюжет, где меня ничто не стесняло ни в высоком лиризме, ни в чередовании эпизодов, ни в чрезмерностях, я оказался вполне в своей стихии, оставалось только творить. Никогда уже вновь не пережить мне того безумного упоения стилем, какому я предавался в течение целых полутора лет. С какой страстью шлифовал я жемчужины для своего ожерелья! Лишь об одном позабыл — о нити. Вторая попытка получилась ещё хуже первой. Теперь делаю третью. Пора бы, однако, либо достичь успеха, либо выброситься из окна. Что кажется мне прекрасным, что я хотел бы написать, — это книгу ни о чём, книгу без внешней привязи, которая держалась бы сама по себе, внутренней силой стиля, как земля держится в воздухе без всякой опоры, — книгу, где почти не было бы сюжета или, по крайности, сюжет был бы почти незаметен, коль это возможно. Всего прекрасней те произведения, где меньше всего материи; чем больше выражение приближается к мысли, чем больше слово, сливаясь с нею, исчезает, тем прекрасней. Думаю, что будущее Искусства — на этих путях. Я вижу, что, чем оно взрослее, тем становится бесплотнее, — от египетских пилонов до готических шпилей и от индусских поэм в двадцать тысяч стихов до коротких стихотворений Байрона. Обретая гибкость, форма исчезает, она уходит от всякого чинопорядка, всякого правила, всякой меры; эпос она покидает ради романа, стих ради прозы; она более не признаёт никакого правоверия, свободная, как воля её творца. Это освобождение от материального сказывается во всём, так развивалось и управление государством — от восточных деспотий к социалистическим утопиям. Вот почему нет сюжетов высоких или низких, и, став на точку зрения чистого Искусства, можно утверждать почти как аксиому, что вообще нет сюжета, ибо стиль сам по себе есть совершенный способ видеть мир. — 16 января

Je t'ai dit que L'Éducation [sentimentale] avait été un essai. Saint Antoine en est un autre. Prenant un sujet où j'étais entièrement libre comme lyrisme, mouvements, désordonnements, je me trouvais alors bien dans ma nature et je n'avais qu'à aller. Jamais je ne retrouverai des éperduments de style comme je m'en suis donné là pendant dix-huit grands mois. Comme je taillais avec cœur les perles de mon collier Je n'y ai oublié qu'une chose, c'est le fil. Seconde tentative et pis encore que la première. Maintenant j'en suis à ma troisième. Il est pourtant temps de réussir ou de se jeter par la fenêtre. Ce qui me semble beau, ce que je voudrais faire, c’est un livre sur rien, un livre sans attache extérieure, qui se tiendrait de lui-même par la force interne de son style, comme la terre sans être soutenue se tient en l’air, un livre qui n’aurait presque pas de sujet ou du moins où le sujet serait presque invisible, si cela se peut. Les oeuvres les plus belles sont celles où il y a le moins de matière ; plus l’expression se rapproche de la pensée, plus le mot colle dessus et disparaît, plus c’est beau. Je crois que l’avenir de l’Art est dans ces voies. Je le vois, à mesure qu’il grandit, s’éthérisant tant qu’il peut, depuis les pylônes égyptiens jusqu’aux lancettes gothiques, et depuis les poèmes de vingt mille vers des Indiens jusqu’aux jets de Byron. La forme, en devenant habile, s’atténue ; elle quitte toute liturgie, toute règle, toute mesure ; elle abandonne l’épique pour le roman, le vers pour la prose ; elle ne se connaît plus d’orthodoxie et est libre comme chaque volonté qui la produit. Cet affranchissement de la matérialité se retrouve en tout et les gouvernements l’ont suivi, depuis les despotismes orientaux jusqu’aux socialismes futurs. C’est pour cela qu’il n’y a ni beaux ni vilains sujets et qu’on pourrait presque établir comme axiome, en se posant au point de vue de l’Art pur, qu’il n’y en a aucun, le style étant à lui tout seul une manière absolue de voir les choses.

	Думаю, с тех пор как люди занимаются стилем, никто не изводил себя над ним больше, чем я. С каждым днём понимаю его всё ясней, но что толку, когда сила воображения не идёт вровень с силой критической! — 25 января
	Depuis qu'on fait du style, je crois que personne ne s'est donné autant de mal que moi. Chaque jour j'y vois plus clair; mais la belle avance si la faculté imaginative ne va pas de pair avec la critique !

В «Святом Антонии» нет [плана], строго выдержанному развитию идей нет соответствия в ходе событий. Нагромождение драматических элементов, а драматизма нет. Ты мне пророчишь славу. О, сколько раз свергался я на землю с окровавленными ногтями, со сломанными рёбрами, с гудящей головой, пытаясь взобраться на эту мраморную стену! Как усердно топорщил я свои крылышки! Но воздух не поддерживал, а проходил сквозь них, и, скатившись вниз, я оказывался в болоте отчаяния. Неукротимая фантазия толкает меня на новые попытки. Буду идти до конца, выжму всё до последней капли моего терзаемого мозга. — 1 февраля

Saint Antoine en manque [plan]; la déduction des idées sévèrement suivie n'a point son parallélisme dans l'enchaînement des faits. Avec beaucoup d'échafaudages dramatiques, le dramatique manque. Tu me prédis de l'avenir. Oh ! combien de fois ne suis-je pas retombé par terre, les ongles saignants, les côtes rompues, la tête bourdonnante, après avoir voulu monter à pic sur cette muraille de marbre ! Comme j'ai déployé mes petites ailes. Mais l'air passait à travers au lieu de me soutenir et, dégringolant alors, je me voyais dans les fanges du découragement. Une fantaisie indomptable me pousse à recommencer. J'irai jusqu'au bout, jusqu'à la dernière goutte de mon cerveau pressé.

	Подмеченная тобою болезненная сторона современного человека — плод моей молодости. Да, славную молодость я провёл с моим милым Альфредом. Мы жили в оранжерее идеального, где поэзия подогревала в нас скуку бытия до 70 градусов по Реомюру. — там же
	Ce côté douloureux de l'homme moderne, que,tu remarques, est le fruit de ma jeunesse. J'en ai passé une bonne avec ce pauvre Alfred. Nous vivions dans une serre idéale où la poésie nous chauffait l'embêtement de l'existence à 70 degrés Réaumur.

Не вижу впереди никаких иных горизонтов, кроме того, что окружает меня сейчас. Я знаю, каким буду в сорок лет, и в пятьдесят, и в шестьдесят. Моя жизнь — налаженный, исправно работающий механизм. То, что я делаю сегодня, я буду делать завтра и делал вчера. Десять лет назад я был тем же человеком. Оказалось, что мой организм — некая система, нечто действующее без собственной воли, тем естественным ходом вещей, благодаря которому белый медведь живёт во льдах, а верблюд шагает по песку. Я — человек-перо. Я чувствую им, благодаря ему, в связи с ним и куда сильнее — с его помощью. С начала будущей зимы ты увидишь разительную перемену. Я проведу три зимы в суете и хлопотах. Потом вернусь в свою берлогу, где и подохну либо безвестным, либо знаменитым, оставив либо рукописи, либо напечатанные книги. Однако в глубине души кое-что меня тревожит — незнание своей мерки. Да, этот господин, толкующий о своём спокойствии, полон сомнений касательно себя самого. Ему хотелось бы знать, до какой зарубки способен он подняться, какова точно сила его мышц. Но и задавать себе этот вопрос — признак немалого честолюбия; ибо точное знание своих сил, быть может, и есть гениальность. — там же

Je n'ai par devers moi aucun autre horizon que celui qui m'entoure immédiatement. Je me considère comme ayant quarante ans, comme ayant cinquante ans, comme ayant soixante ans. Ma vie est un rouage monté qui tourne régulièrement. Ce que je fais aujourd'hui, je le ferai demain, je l'ai fait hier. J'ai été le même homme il y a dix ans. Il s'est trouvé que mon organisation est un système; le tout sans parti pris de soimême, par la pente des choses qui fait que l'ours blanc habite les glaces et que le chameau marche sur le sable. Je suis un homme-plume. Je sens par elle, à cause d'elle, par rapport à elle et beaucoup plus avec elle. Tu verras à partir de l'hiver prochain un changement apparent. Je passerai trois hivers à user quelques escarpins. Puis je rentrerai dans ma tanière où je crèverai obscur ou illustre, manuscrit ou imprimé. Il y a pourtant au fond quelque chose qui me tourmente, c'est la non-connaissance de ma mesure. Cet homme qui se dit si calme est plein de doutes sur lui-même. Il voudrait savoir jusqu'à quel cran il peut monter et la puissance exacte de ses muscles. Mais demander cela, c'est être bien ambitieux, car la connaissance précise de sa force n'est peut-être autre que le génie.

	Ненавижу всяческие ограничения и, на мой взгляд, любая Академия — нечто наиболее противное самой сущности Духа, для которого нет ни правил, ни законов, ни мундиров. — 8 февраля
	J'ai la haine de toute limite et il me semble qu'une Académie est tout ce qu'il y a de plus antipathique au monde à la constitution même de l'Esprit qui n'a ni règle, ni loi, ni uniforme.

	Кто хочет греть себе ноги у солнца, упадёт на землю. Будем чтить лиру; она создана не для данного человека, но для человека вообще. — 27 марта
	Vouloir se chauffer les pieds au soleil, c'est vouloir tomber par terre. Respectons la lyre; elle n'est pas faite pour un homme, mais pour l'homme.

	… надобно <…> отдаться своему призванию — взойти на свою башню из слоновой кости и там, подобно баядере среди благовоний, погружаться в одинокие свои грёзы. — 24 апреля
	… il faut <…> vivre pour sa vocation, monter dans sa tour d'ivoire et là, comme une bayadère dans ses parfums, rester seuls dans nos rêves.

«Мнимый больной» куда глубже проникает в душевные миры, чем все Агамемноны. <…> Недавно прочёл весь «Ад» Данте (по-французски). Там есть величавость, но как далеко это от поэтов всемирных, уж они-то не воспевали распри своей деревни, касты или семьи! Никакого плана! А сколько повторений! Временами могучее дыхание, но, мне кажется, Данте подобен многим освящённым молвою созданиям, в том числе римскому собору святого Петра, который, кстати, нисколько на Данте не похож. Но сказать, что тебе скучно, никто не смеет. Поэма Данте была создана для определённого времени, а не для всех времён; на ней лежит его печать. Тем хуже для нас, меньше понимающих её; тем хуже для неё, не дающей себя понять! <…> «Замогильные записки» <…> выше своей репутации. К Шатобриану никто не был беспристрастен, на него сердились все партии. — 8-9 мая

Le Malade imaginaire descend plus loin dans les mondes intérieurs que tous les Agamemnons. <…> J’ai lu dernièrement tout l’Enfer de Dante (en français). Cela a de grandes allures, mais que c’est loin des poètes universels qui n’ont pas chanté, eux, leur haine de village, de caste ou de famille ! Pas de plan ! Que de répétitions ! Un souffle immense par moments ; mais Dante est, je crois, comme beaucoup de belles choses consacrées, Saint-Pierre de Rome entre autres, qui ne lui ressemble guère, par parenthèse. On n’ose pas dire que ça vous embête. Cette oeuvre a été faite pour un temps et non pour tous les temps ; elle en porte le cachet. Tant pis pour nous qui l’entendons moins ; tant pis pour elle qui ne se fait pas comprendre ! <…> Mémoires d’outre-tombe <…> dépasse sa réputation. Personne n’a été impartial pour Chateaubriand, tous les partis lui en ont voulu.

Страсть унижать <…> — страсть исконно французская; Франция — страна равенства и несвободы. Ведь в нашем любезном отечестве свободу ненавидят. Разве идеал Государства, каким его видят социалисты, — не огромное чудовище, поглощающее всякую индивидуальную деятельность, всякую личность, всякую мысль, чтобы оно одно всем управляло, всё делало. В глубине этих ограниченных сердец — жреческая тирания <…>. Равенство — это рабство. Вот почему я люблю Искусство. Здесь, в этом мире воображения, по крайней мере, царит полнейшая свобода. Здесь все желания утоляются, здесь всё сбывается, ты здесь сам себе и король и народ, ты активен и пассивен, жертва и жрец. Никаких границ, всё человечество для тебя — дергунчик с бубенцами, которыми ты звенишь в конце своей фразы, как паяц бубенцом на кончике носка <…>. Есть, на мой взгляд, один верный признак того, что Искусство ныне совершенно забыто, — это несметное число художников. Чем больше в церкви певчих, тем верней можно предположить, что прихожане не набожны. <…> думают <…> о том, чтобы иметь красивые ризы. Им бы следовало тянуть публику на буксире, а они сами тащатся на буксире у неё. В писателях больше чистокровной буржуазности, чем в лавочниках. И в самом деле, разве не силятся они, прибегая ко всевозможным комбинациям, переманивать клиентуру — да ещё считая себя порядочными! <…> Держу пари, что ни один драматург не посмеет вывести в театре на бульваре рабочего-вора. О нет, там рабочий должен быть порядочным человеком, а барин всегда негодяй, точно так же во Французском театре девица всегда целомудренна — ведь мамаши водят туда своих дочек. — 15-16 мая

Cette manie du rabaissement <…> est profondément française, pays de l’égalité et de l’antiliberté. Car on déteste la liberté dans notre chère patrie. L’idéal de l’État, selon les socialistes, n’est-il pas une espèce de vaste monstre, absorbant en lui toute action individuelle, toute personnalité, toute pensée, et qui dirigera tout, fera tout ? Une tyrannie sacerdotale est au fond de ces coeurs étroits <…>. L’Égalité, c’est l’esclavage. Voilà pourquoi j’aime l’Art. C’est que là, au moins, tout est liberté dans ce monde des fictions. On y assouvit tout, on y fait tout, on est à la fois son roi et son peuple, actif et passif, victime et prêtre. Pas de limites ; l’humanité est pour vous un pantin à grelots que l’on fait sonner au bout de sa phrase comme un bateleur au bout de son pied <…>. Une chose qui prouve, selon moi, que l’Art est complètement oublié, c’est la quantité d’artistes qui pullulent. Plus il y a de chantres à une église, plus il est à présumer que les paroissiens ne sont pas dévots. <…> s’inquiète <…> d’avoir de belles chasubles. Au lieu de traîner le public à sa remorque, on se traîne à la sienne. Il y a plus de bourgeoisme pur dans les gens de lettres que dans les épiciers. Que font-ils en effet, si ce n’est de s’efforcer, par toutes les combinaisons possibles, de flouer la pratique, et en se croyant honnêtes encore ! <…> Je défie aucun dramaturge d’avoir l’audace de mettre en scène sur le boulevard un ouvrier voleur. Non : là il faut que l’ouvrier soit honnête homme, tandis que le monsieur est toujours un gredin, de même qu’aux Français la jeune fille est pure, car les mamans y conduisent leurs demoiselles.

Мюссе останется теми своими сторонами, от которых он отрекается. У него были прекрасные порывы, крики души, вот и всё. Но парижанин в нём мешает поэту, дендизм вредит изяществу, его колени не сгибаются из-за тугих штрипок. Ему не хватило силы стать мастером; он не верил ни в себя, ни в своё искусство, только в свои страсти. <…> Подобные вещи нравятся дамам, сии удобные максимы внушают многим, что они поэты, хотя не написали ни единого стиха. — 30 мая

Musset restera par ces côtés qu'il renie. Il a eu de beaux jets, de beaux cris, voilà tout. Mais le Parisien chez lui entrave le poète; le dandysme y corrompt l'élégance; ses genoux sont raides de ses sous-pieds. La force lui a manqué pour devenir un maître; il n'a cru ni à lui ni à son art, mais à ses passions. <…> Ces sortes de choses flattent les dames, maximes commodes qui font que tant de gens se croient poètes sans avoir fait un vers.

Много думал о Мюссе. Так вот, основа всего — Поза. Для Позы годится всё — я сам, другие, солнце, могилы и т. д., сантименты по поводу всего, и бедные женщины в большинстве случаев попадаются на удочку. Только чтобы внушить лестное мнение о себе, он тебе говорил: испытайте, ведь я доводил до изнеможения итальянок (каковое мнение об итальянках приводит на ум вулкан, под их юбкой мнится Везувий. Заблуждение! Итальянка близка к восточной женщине, она тиха на ложе, «лиха на то же», как сказал бы старик Рабле; но всё равно, таково ходячее мнение), между тем как бедняга, возможно, неспособен удовлетворить даже свою прачку. Только чтобы казаться человеком с пылкими страстями, он говорил: «Я ревнив, я могу убить женщину и т. д.». Никто не убивает женщин, боятся уголовного суда. Он не убил Жорж Санд. Только чтобы казаться хватом, он говорил: «Вчера я чуть было не прикончил одного газетчика». Да, чуть было, «потому что его удержали». А может быть, тот, другой, прикончил бы его. Только чтобы казаться учёным, он говорил: «Я читаю Гомера, как Расина». Да в Париже и двадцати человек не наберётся, способных на это, причём из тех, для кого это профессия. Но когда говорят с людьми, никогда не изучавшими греческий, они вам верят. Это мне напоминает нашего милого Готье, говорившего мне: «Уж я-то знаю латынь так, как её знали в средние века», — а назавтра я вижу у него на столе Спинозу в переводе. «Почему же вы не читаете в оригинале? — Ах, это слишком трудно». Как люди лгут! <…> Короче, простёртые к деревьям руки и дифирамбические сожаления об утраченной юности выходят, по-моему, из одного источника. Она будет растрогана, она захочет (так она скажет себе) спасти меня, поднять, для неё это будет делом чести. Женщины с благородными намерениями попадаются на эти софизмы, а им лгут, лгут со слезами на глазах. Наконец, как сноп фейерверка, ослепительный образ разгула, демоны огня (понимай, девки) и т. д. и т. д. — 26-27 июня

J'ai beaucoup songé à Musset. Eh bien, le fonds de tout cela c'est la pose Pour la pose tout sert, soi, les autres, le soleil, les tombeaux, etc., on fait du sentiment sur tout, et les pauvres femmes les trois quarts du temps y sont prises. C'est pour donner une bonne idée de lui qu'il te disait essayez, j'ai échigné des Italiennes (laquelle idée d'Italiennes s'associe à celle de volcan; on voit toujours le Vésuve sous leur jupon. Erreur ! l'Italienne se rapproche de l'Orientale et est molle à la fesse, « folle à la messe », comme eût dit ce vieux Rabelais; mais n'importe, c'est une idée reçue), tandis que le pauvre garçon ne peut seulement peut-être pas satisfaire de blanchisseuse. C'est pour paraître un homme à passions ardentes qu'il disait « Moi, je suis jaloux, je tuerais une femme, etc. ». On ne tue pas les femmes, on a peur de la Cour d'assises. Il n'a pas tué George Sand. C'est pour paraître un luron qu'il disait « Hier j'ai failli assommer un journaliste. » Oui, failli, car on l'a retenu. C'est peut-être l'autre qui l'eût assommé. C'est pour paraître un savant qu'il disait « Je lis Homère comme Racine. » Il n'y a pas, à Paris, vingt personnes qui en soient capables, et de ceux qui en font leur métier. Mais quand on s'adresse à des gens qui n'ont jamais étudié le susdit grec, on vous croit. Cela me rappelle ce bon Gautier me disant « Moi, je sais le latin comme on le savait au Moyen Age », et le lendemain je trouve sur sa table une traduction de Spinoza. « Pourquoi ne le lisez-vous pas dans l'original ? Ah c'est trop difficile. » Comme on ment ! <…> Bref, les bras tendus aux arbres et les regrets dithyrambiques de sa jeunesse perdue me semblent partir du même sac. Elle sera émue, elle voudra (se dira-t-elle) me sauver, me relever, elle y mettra son orgueil. Les jeunesses à prétentions justes se laissent prendre à ces sophismes, et l'on blague, l'on blague les larmes aux yeux. Enfin, comme bouquet du feu d'artifice, éblouissement de la débauche, les démons de feu (pour dire les garces), etc., etc.

Я изучал плоть как художник, и я её знаю. Берусь написать книги, от которых самые холодные распалятся. <…> сердце, которое я изучил, было моё сердце. Сколько раз в лучшие свои мгновения я ощущал холод скальпеля, вонзавшегося в мою плоть! «Бовари» (в известной мере, мере буржуазной, хотя я, насколько мог, стремился, чтобы это было более всеобще и всечеловечно) будет в этом отношении итогом моих психологических исследований, и только с этой стороны будет иметь оригинальную ценность. — там же

J'ai travaillé la chair en artiste et je la connais. Je me charge de faire des livres à en mettre en rut les plus froids. <…> le cœur que j'étudiais, c'était le mien. Que de fois j'ai senti à mes meilleurs moments le froid du scalpel qui m'entrait dans la chair ! Bovary (dans une certaine mesure, dans la mesure bourgeoise, autant que je l'ai pu, afin que ce fût plus général et humain) sera sous ce rapport la somme de ma science psychologique et n'aura une valeur originale que par ce côté.

	Шедевры тупы; у них спокойные обличья, как у созданий природы, — крупных животных и гор. <…> Чтобы угодить французскому вкусу, надо поэзию прямо-таки прятать, как делают с пилюлями, в бесцветном порошке и давать проглотить её незаметно. — 27-28 июня
	Les chefs-d'œuvre sont bêtes, ils ont la mine tranquille comme les productions mêmes de la nature, comme les grands animaux et les montagnes. <…> Pour plairè au goût français il faut cacher presque la poésie, comme on fait pour les pilules, dans une poudre incolore et la lui faire avaler sans qu'il s'en doute.

Поэзия — отнюдь не немощь духа, а подобная нервическая восприимчивость говорит о немощи. Способность чрезмерно чувствовать — слабость. Сейчас объясню. <…> Часто встречаются дети, на которых музыка действует пагубно; у них большие способности, они запоминают мелодию с первого раза, приходят в возбуждение, играя на фортепиано; у них появляются сердцебиения, они чахнут, бледнеют, заболевают, и бедные их нервы, как у собак, корчатся от муки при звуках музыки. Такие дети не станут Моцартами. Призвание у них сместилось: идея вошла в плоть, где она остаётся бесплодной, а плоть гибнет; в итоге — ни таланта, ни здоровья. То же в творчестве. Страсть не создаёт стихов, и чем больше вкладываешь в них свою личность, тем ты слабей как художник. Я-то всегда этим грешил, всегда вкладывал себя во всё, что пишу. Вместо святого Антония, например, там я; искушением это было для меня, а не для читателя. Чем меньше чувствуешь предмет, тем больше ты способен его отобразить, как он есть <…>. Но надо уметь заставить себя его почувствовать. Это уменье и есть талант: видеть позирующую перед тобой модель. Вот почему я ненавижу поэзию болтливую, поэзию громких фраз. Для того, что нельзя выразить словами, достаточно взгляда. Излияние души, возвышенные чувства, описания — всё это мне желанно в стиле. А вне литературы это проституция искусства и самой страсти. — 6 июля

La poésie n'est point une débilité de l'esprit, et ces susceptibilités nerveuses en sont une. Cette faculté de sentir outre mesure est une faiblesse. Je m'explique. <…> Il se trouve souvent des enfants auxquels la musique fait mal; ils ont de grandes dispositions, retiennent des airs à la première audition, s'exaltent en jouant du piano, le cœur leur bat, ils maigrissent, pâlissent, tombent malades, et leurs pauvres nerfs, comme ceux des chiens, se tordent de souffrance au son des notes. Ce ne sont point là les Mozarts de l'avenir. La vocation a été déplacée; l'idée a passé dans la chair où elle reste stérile, et la chair périt; il n'en résulte ni génie, ni santé. Même chose dans l'art. La passion ne fait pas les vers, et plus vous serez personnel, plus vous serez faible. J'ai toujours péché par là, moi; c'est que je me suis toujours mis dans tout ce que j'ai fait. A la place de Saint Antoine, par exemple, c'est moi qui y suis; la tentation a été pour moi et non pour le lecteur. Moins on sent une chose, plus on est apte à l'exprimer comme elle est <…>. Mais il faut avoir la faculté de se la faire sentir. Cette faculté n'est autre que le génie voir, avoir le modèle devant soi, qui pose. C'est pourquoi je déteste la poésie parlée, la poésie en phrases. Pour les choses qui n'ont pas de mots, le regard suffit. Les exhalaisons d'âme, le lyrisme, les descriptions, je veux de tout cela en style. Ailleurs, c'est une prostitution de l'art et du sentiment même.

	И у меня тоже была своя нервическая пора, сентиментальная пора, клеймо которой я, как каторжник, ещё ношу на шее. Своей обожжённой рукой я теперь имею право писать фразы о природе огня. — там же
	J'ai eu, aussi, moi, mon époque nerveuse, mon époque sentimentale, et j'en porte encore, comme un galérien, la marque au cou. Avec ma main brûlée j'ai le droit maintenant d'écrire des phrases sur la nature du feu.

	Форма — как бы пот мысли; когда внутри нас шевелится мысль, она выделяется в виде поэзии. — 1 сентября (парафраз материалистов)
	La forme est comme la sueur de la pensée; quand elle s'agite en nous, elle transpire en poésie.

	… мне пришлось весьма глубоко спуститься в кладезь чувств. Если книга моя удастся, она будет нежно щекотать не одну женскую рану; многие женщины улыбнутся, узнав там себя. — там же
	… m'aura fallu descendre bas, dans le puits sentimental. Si mon livre est bon, il chatouillera doucement mainte plaie féminine; plus d'une sourira en s'y reconnaissant.

	Если общество и дальше будет идти тем же путём, мы, думаю, вновь увидим мистиков, которые всегда бывали в мрачные эпохи. Когда душа не сможет распространяться вширь, она сосредоточится. Недалеко время, когда вновь возникнут повальные эпидемии тоски, вера в конец света, ожидание Мессии. — 4 сентября
	Si la société continue comme elle va, nous reverrons, je crois, des mystiques comme il y en a eu à toutes les époques sombres. Ne pouvant s'épancher, l'âme se concentrera. Le temps n'est pas loin où vont revenir les langueurs universelles, les croyances à la fin du monde, l'attente d'un Messie.

Вот чего не хотят видеть социалисты всего мира с их вечной проповедью материализма. Они отвергли страдание, они кощунственно прокляли большую часть современной поэзии, кровь Христову, текущую в нас. Но ничто её не изгонит, ничто не исторгнет. Дело не в том, чтобы её осушить, но чтобы проложить ей новые русла. Если бы чувство человеческого несовершенства, ничтожности жизни исчезло (а это должно быть следствием их гипотезы), мы стали бы глупее птиц, которые хотя бы сидят высоко на деревьях. Душа пока ещё спит, опьянённая речами; но ей предстоит бурное пробуждение, и тогда она предастся радостям свободы, ибо ничто уже не будет её стеснять, — ни правительство, ни религия, ни какая бы то ни было формула. Республиканцы всех оттенков кажутся мне самыми свирепыми педагогами на свете — они мечтают об организациях, законодательствах, об обществе на манер монастыря. Я же, напротив, думаю, что правила везде исчезают, что преграды рушатся, что земля выравнивается. — там же

Voilà ce que tous les socialistes du monde n'ont pas voulu voir, avec leur éternelle prédication matérialiste. Ils ont nié la douleur, ils ont blasphémé les trois quarts de la poésie moderne; le sang du Christ qui se remue en nous. Rien ne l'extirpera, rien ne la tarira. Il ne s'agit pas de la dessécher, mais de lui faire des ruisseaux. Si le sentiment de l'insuffisance humaine, du néant de la vie venait à périr (ce qui serait la conséquence de leur hypothèse), nous serions plus bêtes que les oiseaux, qui au moins perchent sur les arbres. L'âme dort maintenant, ivre de paroles entendues; mais elle aura un réveil frénétique où elle se livrera à des joies d'affranchi, car elle n'aura plus autour d'elle rien pour la gêner, ni gouvernement, ni religion, pas une formule quelconque. Les républicains de toute nuance me paraissent les pédagogues les plus sauvages du monde, eux qui rêvent des organisations, des législations, une société comme un couvent. Je crois, au contraire, que les règles de tout s'en vont, que les barrières se renversent, que la terre se nivelle. Cette grande confusion amènera peut-être la liberté. L'Art, qui devance toujours, a du moins suivi cette marche. Quelle est la poétique qui soit debout maintenant? La plastique même devient de plus en plus presque impossible, avec nos langues circonscrites et précises et nos idées vagues, mêlées, insaisissables.

	Себя никогда чётко не видишь, а особенно когда говоришь, — слово искажает мысль, преувеличивает её, даже мешает ей. Женщины, впрочем, так наивны, даже в своём жеманстве, они так живо принимают свою роль всерьёз, воплощаются так естественно в созданный себе тип! — 19 сентября
	On n'y voit pas toujours clair en soi et, surtout lorsqu'on parle, le mot surcharge la pensée, l'exagère, l'empêche même. Les femmes, d'ailleurs, sont si naïves, même dans leurs grimaces, on prend si bien son rôle au sérieux on s'incorpore si naturellement au type que l'on s'est fait !

Никто не писал лучших фрагментов, чем Мюссе, но всё это только фрагменты, ни одного произведения! В его вдохновении слишком много личного, оно отдаёт своей почвой — парижанином, дворянином: у него одновременно и натянуты штрипки, и распахнута грудь. Поэт очаровательный, согласен, но не великий. В нашем веке был только один великий, это папаша Гюго. Поэтический мир Готье весьма ограничен, но он изумительно его разрабатывает, если уж за это берётся. <…> Шекспир <…> был не человек, а целый континент; великие люди, целые толпы, целые страны — всё вмещалось в нём. Таким, как он, незачем заниматься стилем, они сильны вопреки своим изъянам и благодаря им. Но мы, мелюзга, мы стоим чего-то лишь при безупречном исполнении. В наш век Гюго заткнёт всех за пояс, хотя у него полно безвкусицы, но зато какое сильное дыхание! Какая мощь! <…> люди очень великие пишут порой весьма плохо, и это им на пользу. Искусство формы надобно искать не у них, но у писателей второго ранга <…>. Великих надо знать наизусть, боготворить, стараться думать, как они, а затем — навсегда от них оторваться. — 25 сентября

Personne n'a fait de plus beaux fragments que Musset, mais rien que des fragments; pas une oeuvre Son inspiration est toujours trop personnelle, elle sent le terroir, le Parisien, le gentilhomme; il a à la fois le sous-pied tendu et la poitrine débraillée. Charmant poète, d'accord; mais grand, non. Il n'y en a eu qu'un en ce siècle, c'est le père Hugo. Gautier a un monde poétique fort restreint, mais il l'exploite admirablement quand il s'en mêle. <…> Shakespeare <…> n'était pas un homme, mais un continent; il y avait des grands hommes en lui, des foules entières, des paysages. Ils n'ont pas besoin de faire du style, ceux-là; ils sont forts en dépit de toutes les fautes et à cause d'elles. Mais nous, les petits, nous ne valons que par l'exécution achevée. Hugo, en ce siècle, enfoncera tout le monde, quoiqu'il soit plein de mauvaises choses; mais quel souffle ! que souffle ! <…> les très grands hommes écrivent souvent fort mal, et tant mieux pour eux. Ce n'est pas là qu'il faut chercher l'art de la forme, mais chez les seconds <…>. Il faut savoir les maîtres par cœur, les idolâtrer, tâcher de penser comme eux, et puis s'en séparer pour toujours.

	… ограниченного ума <…> республиканцы; эти честные ничтожества, которые, вывернув нас в грязь, сетуют на плохую дорогу и теперь, подобно буржуа, напустились на Прудона, не понимая у него ни единого слова. <…> В литературе они недоучки; в политике тоже цепляются за утраченное прошлое. — 8 октября
	… esprit borné <…> les républicains; braves petites gens qui nous ont versés dans la boue et qui se plaignent de la route, les voilà maintenant qui gueulent comme des bourgeois contre Proudhon, sans en comprendre un seul mot. <…> Ce sont des secs en littérature; en politique, ils se cramponnent aussi à un passé perdu.

Читаю о поездках Президента — великолепно. Надобно добиться того (и он неплохо взялся за дело), чтобы у людей не осталось ни одной мысли, чтобы они ничего уже не уважали. Если в обществах грядущего всякая мораль будет излишней и они, организованные, как механизмы, не будут нуждаться в душе, то он прокладывает к этому путь (серьёзно, я думаю, что в этом его миссия). По мере того как человечество совершенствуется, человек деградирует. Когда всё превратится лишь в комбинацию хорошо сбалансированных экономических интересов, к чему тогда добродетель? Когда природа будет настолько порабощена, что утратит свои изначальные формы, в чём будет пластичность? И т. д. А пока мы входим в полосу непроглядного мрака. Очень забавляют меня во всём этом литераторы, полагавшие, что появился некий новый Людовик XIV, Цезарь и т. п., что наступает эпоха, когда будут заниматься искусством, иначе говоря, этими господами. Разум расцветёт в маленьком скучном садике, заботливо подчищаемом г-ном префектом полиции. Ах, слава богу, то, что осталось, живёт не так уж плохо. <…> Что ж до пресловутого вопроса: «Что вы будете делать потом? Что предложите взамен?» — он кажется мне глупым и безнравственным одновременно. Глупым, потому что это значит думать, будто солнце перестанет светить, если погасят свечи; безнравственным, потому что это попытка смягчить несправедливость припарками страха. И подумать только, что всё это как-никак идёт из литературы! Что самые худшие стороны 93-го года — следствие латыни! Страсть к ораторской речи и мания рядиться под античные образцы (дурно понятые) побуждали людей заурядных к крайностям, отнюдь не заурядным. — там же

Je lis les voyages du Président ; c'est splendide. Il faut (et il s'y prend bien) que l'on en arrive à n'avoir plus une idée, à ne plus respecter rien. Si toute moralité est inutile pour les sociétés de l'avenir qui, étant organisées comme des mécaniques, n'auront pas besoin d'âme, il prépare la voie (je parle sérieusement, je crois que c'est là sa mission). A mesure que l'humanité se perfectionne, l'homme se dégrade. Quand tout ne sera plus qu'une combinaison économique d'intérêts bien contrebalancés, à quoi servira la vertu ? Quand la nature sera tellement esclave qu'elle aura perdu ses formes originales, où sera la plastique ? etc. En attendant, nous allons passer dans un bon état opaque. Ce qui me divertit là-dedans, ce sont les gens de lettres qui croyaient voir revenir Louis XIV, César, etc., à une époque où l'on s'occuperait d'art, c'est-à-dire de ces messieurs. L'intelligence allait fleurir dans un petit parterre anodin soigneusement ratissé par Monsieur le Préfet de police. Ah ! Dieu merci, ce qui en reste n'a pas la vie dure. <…> Quant à ce fameux mot « Que ferez-vous ensuite ? Que mettrez-vous à la place ? », il me paraît inepte et immoral, tout ensemble. Inepte, car c'est croire que le soleil ne luira plus parce que les chandelles seront éteintes; immoral, car c'est calmer l'injustice avec le cataplasme de la peur. Et dire que tout cela vient de la littérature pourtant ! Songer que la plus mauvaise partie de 93 vient du latin ! La rage du discaurs de rbétorique et la manie de reproduire des types antiques (mal compris) ont poussé des natures médiocres à des excès qui l'étaient peu.

	Думаю, читатели впервые увидят книгу, где автор насмехается над героиней и героем. Ирония ничего не отнимает у патетики, напротив, её усугубляет. Хочу, чтобы над моей 3-й частью, где будет уйма потешного, читатели плакали. — 9 октября
	Ce sera, je crois, la première fois que l'on verra un livre qui se moque de sa jeune première et de son jeune premier. L'ironie n'enlève rien au pathétique; elle l'outre au contraire. Dans ma 3e partie, qui sera pleine de choses farces, je veux qu'on pleure.

	… в Мольере есть кое-что от буржуа. Он всегда за большинство, меж тем как великий Уильям ни за кого. — 2 ноября
	… il y a dans Molière du bourgeois. Il est toujours pour les majorités, tandis que le grand William n'est pour personne.

… Рабле <…>. Вот великий источник французской словесности; сильнейшие черпали из него полными чашами. Надо вернуться к этой золотоносной жиле, к могучим преувеличениям. Литература, как и общество, нуждается в скребнице, чтобы счищать разъедающую её коросту. Среди всех немощей нравственности и ума, когда все шатаются, словно изнемогая, когда в сфере душевной жизни густой туман мешает разглядеть прямые линии, возлюбим правдивое с тем же пылом, какой в нас вызывает фантастическое, и, меж тем как другие будут опускаться всё ниже, мы будем подыматься. — 16 ноября

… Rabelais <…>. Voilà la grande fontaine des lettres françaises; les plus forts y ont puisé à pleine tasse. Il faut en revenir à cette veine-là, aux robustes outrances. La littérature, comme la société, a besoin d'une étrille pour faire tomber les galles qui la dévorent. Au milieu de toutes les faiblesses de la morale et de l'esprit, puisque tous chancellent comme des gens épuisés, puisqu'il y a dans l'atmosphère des cœurs un brouillard épais empêchant de distinguer les lignes droites, aimons le vrai avec l'enthousiasme qu'on a pour le fantastique et, à mesure que les autres baisseront, nous monterons.

Ты достигнешь полноты таланта, если освободишься от своего пола, который должен служить тебе для познания, а не для излияний. У Жорж Санд мы обоняем белые цветки; это заметно, и мысль бежит там между словами, как между бёдрами без мышц. Писать надо головой. Если её согревает сердце, тем лучше, но этого не следует высказывать. Оно должно быть невидимым очагом, и тогда ты не будешь развлекать публику своей особой, что, по-моему, гадко или слишком наивно, — личность писателя всегда сужает произведение. — там же

Tu arriveras à la plénitude de ton talent en dépouillant ton sexe, qui doit te servir comme science et non comme expansion. Dans George Sand, on sent les fleurs blanches; cela suinte, et l'idée coule entre les mots comme entre des cuisses sans muscles. C'est avec la tête qu'on écrit. Si le cœur la chauffe, tant mieux; mais il ne faut pas le dire. Ce doit être un four invisible et nous évitons, par là, d'amuser le public avec nous-mêmes, ce que je trouve hideux, ou trop naïf, et la personnalité d'écrivain qui rétrécit toujours une œuvre.

Буржуа (то есть ныне всё человечество <…>) относится к классикам, как к религии, — он знает, что они есть, он был бы недоволен, если б их не было; он понимает, что они приносят некоторую, весьма отдалённую, пользу, но сам-то никак их не употребляет, и они нагоняют на него изрядную скуку. <…> право же, эти люди со вкусом — престранная каста: у них есть свои собственные маленькие святые, которых никто не знает. Такую моду ввёл милейший Сент-Бёв. Млеют от восторга перед светскими остроумцами, перед талантами, рекомендацией коим служит лишь их безвестность. — 22 ноября

Le bourgeois (c'est-à-dire l'humanité entière maintenant <…>) se conduit envers les classiques comme envers la religion il sait qu'ils sont, serait fâché qu'ils ne fussent pas, comprend qu'ils ont une certaine utilité très éloignée, mais il n'en use nullement et ça l'embête beaucoup. <…> c'est encore une drôle de caste que celle des gens de goût ils ont de petits saints à eux que personne ne connaît. C'est ce bon SainteBeuve qui a mis ça à la mode. On se pâme d'admiration devant des esprits de société, devant des talents qui ont pour toute recommandation d'être obscurs.

	Пусть Империя шагает вперёд, а мы закроем дверь, поднимемся на самый верх нашей башни из слоновой кости, на самую последнюю ступеньку, поближе к небу. Там порой холодно, не правда ли? Но не беда! Зато звёзды светят ярче, и не слышишь дураков. — там же
	Ne t'occupe de rien que de toi. Laissons l'Empire marcher, fermons notre porte, montons au plus haut de notre tour d'ivoire, sur la dernière marche, le plus près du ciel. Il y fait froid quelquefois, n'est-ce pas ? Mais qu'importe ! On voit les étoiles briller clair et l'on n'entend plus les dindons.

Воля индивидуума оказывает на существование или гибель цивилизации влияние не большее, чем на рост деревьев или на состав атмосферы. Да, великий человек, ты принесёшь немного навоза сюда, немного крови туда. Но уйдёшь ты, и жизненная сила человечества будет действовать и без тебя. Она развеет память о тебе вместе с прочими своими сухими листьями. Уголок твоей культуры скроется под травою, твой народ — под нашествиями других народов, твоя религия — под другими философиями, и всегда, всегда будет зима, весна, лето, осень и опять зима, опять весна, и цветы не перестанут расти, а их соки подыматься вверх. Вот почему «Дядя Том» кажется мне книгой ограниченной. Она написана с точки зрения моральной и религиозной; а надо было писать с точки зрения человеческой. Чтобы меня растрогал истязаемый раб, вовсе не надо ему быть честным человеком, хорошим отцом, добрым супругом, петь псалмы, читать Евангелие и прощать своим палачам — тогда получается нечто возвышенное, какое-то исключение, а значит, нечто нарочитое, фальшивое. — 9 декабря

La volonté individuelle de qui que ce soit n’a pas plus d’influence sur l’existence ou la destruction de la civilisation qu’elle n’en a sur la pousse des arbres ou la composition de l’atmosphère. Vous apporterez, ô grand homme, un peu de fumier ici, un peu de sang là. Mais la force humaine, une fois que vous serez passé, continuera de s’agiter sans vous. Elle roulera votre souvenir avec toutes ses autres feuilles mortes. Votre coin de culture disparaîtra sous l’herbe, votre peuple sous d’autres invasions, votre religion sous d’autres philosophies et toujours, toujours, hiver, printemps, été, automne, hiver, printemps, sans que les fleurs cessent de pousser et la sève de monter. C’est pourquoi l’Oncle Tom me paraît un livre étroit. Il est fait à un point de vue moral et religieux ; il fallait le faire à un point de vue humain. Je n’ai pas besoin, pour m’attendrir sur un esclave que l’on torture, que cet esclave soit brave homme, bon père, bon époux et chante des hymnes et lise l’Évangile et pardonne à ses bourreaux, ce qui devient du sublime, de l’exception, et dès lors une chose spéciale, fausse.

Меня определённо тянет к высокой комедии. Иногда так и подмывает обругать род людской, и я это сделаю вскоре, лет этак через десять, в длинном романе большого размаха; а покамест вернулась давняя моя идея — «Лексикон прописных истин». <…> никакой закон не придерётся, хотя нападать я буду на всё. Я дал бы прославление всего общепринятого, подкреплённое историческими примерами. Показал бы, что большинство всегда было право, а меньшинство неправо. Великих людей я принёс бы в жертву олухам, мучеников — палачам, причём в стиле, доведённом до предела, насыщенном пошлостью. Так, в литературе я бы установил — а это нетрудно, — что законно только посредственное, ибо оно всем доступно, и, стало быть, всё оригинальное следует изгонять как опасное, нелепое и т. д. Эта апология человеческой низости во всех её обличьях, ироническая и издевательская с начала до конца, полная цитат, доказательств (доказывающих обратное) и ужасающих текстов (это будет нетрудно), скажу я, имеет целью покончить раз навсегда со всякого рода эксцентричностями. <…> Короче, там, в алфавитном порядке, можно будет найти всё, что полагается говорить в обществе, на любую тему, чтобы прослыть человеком благопристойным и любезным. <…> Надо постараться, чтобы во всей книге не было ни единого слова, идущего от меня, и чтобы тот, кто её прочтёт, уже не решался рта раскрыть из страха, как бы не сказать нечаянно одну из перечисленных в ней фраз. — 17 декабря

Je tourne certainement à la haute comédie. J'ai quelquefois des prurits atroces d'engueuler les humains et je le ferai à quelque jour, dans dix ans d'ici, dans quelque long roman à cadre large; en attendant, une vieille idée m'est revenue, à savoir celle de mon Dictiannaire des idées repues. <…> aucune loi ne pourrait me mordre quoique j'y attaquerais tout. Ce serait la glorification historique de tout ce qu'on approuve. J'y démontrerais que les majorités ont toujours eu raison, les minorités toujours tort. J'immolerais les grands hommes à tous les imbéciles, les martyrs à tous les bourreaux, et cela dans un style poussé à outrance, à fusées. Ainsi, pour la littérature, j'établirais, ce qui serait facile, que le médiocre, étant à la portée de tous, est le seul légitime et qu'il faut donc honnir toute espèce d'originalité comme dangereuse, sotte, etc. Cette apologie de la canaillerie humaine sur toutes ses faces, ironique et hurlante d'un bout à l'autre, pleine de citations, de preuves (qui prouveraient le contraire) et de textes effrayants (ce serait facile), est dans le but, dirais-je, d'en finir une fois pour toutes avec les excentricités, quelles qu'elles soient. <…> On y trouverait donc, par ordre alphabétique, sur tous les sujets possibles, tout ce qu’il faut dire en société pour être un homme convenable et aimable. <…> Il faudrait que, dans tout le cours du livre, il n'y eût pas un mot de mon cru, et qu'une fois qu'on l'aurait lu on n'osât plus parler, de peur de dire naturellement une des phrases qui s'y trouvent.

	Автор в своём произведении должен быть подобен Богу во вселенной — вездесущ и невидим. Искусство — вторая природа, и создателю этой природы надо действовать подобными же приёмами. Пусть во всех атомах, во всех гранях чувствуется скрытое беспредельное бесстрастие. — там же
	L’auteur, dans son oeuvre, doit être comme Dieu dans l’univers, présent partout, et visible nulle part. L’Art étant une seconde nature, le créateur de cette nature-là doit agir par des procédés analogues. Que l’on sente dans tous les atomes, à tous les aspects, une impassibilité cachée et infinie.

	Думаю, что моя «Бовари» пойдёт; но мешает метафорический раж, который решительно меня одолевает. Сравнения пожирают меня, как вши; только и делаю, что их давлю; фразы мои кишат ими. — 27 декабря
	Je crois que ma Bovary va aller; mais je suis gêné par le sens métaphorique qui décidément me domine trop. Je suis dévoré de comparaisons, comme on l'est de poux, et je ne passe mon temps qu'à les écraser; mes phrases en grouillent.

1853

	Что до французского стиха, лишь один поэт владел его фактурой, это Лафонтен. Гюго — пусть он поэт более великий — пришёл позже, а в отношении прозы хорошо бы сотворить этакую смесь Рабле и Лабрюйера. — 15 января
	En fait de vers français, il n'y en a qu'un comme facture, c'est La Fontaine. Hugo vient après, tout plus grand poète qu'il est, et, comme prose, il faudrait pouvoir faire un mélange de Rabelais et de La Bruyère.

Куда ни ступишь, угодишь в дерьмо. И мы ещё долго будем спускаться в яму этого нужника. Пройдёт немного лет, и люди настолько поглупеют, что этак лет через двадцать, думаю, буржуа эпохи Луи-Филиппа будут им казаться изысканными щёголями и аристократами. Все будут восхвалять свободу, искусство и манеры этой эпохи — а её подлости оправдают, так как далеко их превзойдут. Когда ты истерзан сомнениями, когда ощущаешь в голове своей, как обветшали все известные формы, когда, наконец, ты сам себе в тягость, если бы можно было тогда освежить, по крайней мере, голову, высунувшись в окно! Но нет, ничто извне не ободряет. Напротив, напротив! От чтения Рабле ещё сильнее кипит во мне социальная желчь, и отсюда потребность излить её; но я ей не даю ходу, и она, пожалуй, мешает мне, ибо моя «Бовари» вытянута по ниточке, зашнурована, сжата корсетом и связана так, что можно задохнуться. Счастливцы поэты, им можно изливаться в каком-нибудь сонете! Но злосчастные прозаики вроде меня вынуждены всё прятать. Чтобы сказать что-то о себе, им надобны тома и подходящая сцена, удобный случай. У кого есть вкус, те и от этого воздерживаются, ибо говорить о себе — величайшая слабость. — 29-30 января

De quelque côté qu'on pose les pieds on marche sur la merde. Nous allons encore descendre longtemps dans cette latrine. On deviendra si bête d'ici à quelques années que, dans vingt ans, je suppose, les bourgeois du temps de Louis-Philippe sembleront élégants et talons rouges. On vantera la liberté, l'art et les manières de cette époque, car ils réhabiliteront l'immonde à force de le dépasser. Quand on est harassé de soucis, quand on se sent dans la tête la vieillesse de toutes les formes connues, quand enfin on se pèse à soi-même, si de mettre la tête à la fenêtre au moins vous rafraîchissait ! Mais non, rien du dehors ne vous rassérène. Au contraire, au contraire ! Mes lectures de Rabelais se mêlent à ma bile sociale, et il s'en forme un besoin de flux auquel je ne donne aucun cours et qui me gêne même, puisque ma Bovary est tirée au cordeau, lacée, corsée et ficelée à étrangler. Les poètes sont heureux; on se soulage dans un sonnet Mais les malheureux prosateurs, comme moi, sont obligés de tout rentrer. Pour dire quelque chose d'eux-mêmes, il leur faut des volumes et le cadre, l'occasion. S'ils ont du goût, ils s'en abstiennent même, car c'est là ce qu'il y a de moins fort au monde, parler de soi.

	С эрекцией мысли обстоит так же, как с эрекцией телесной: она по заказу не приходит! И потом я — тяжелая машина, меня нелегко завести! — 17 февраля
	Les érections de la pensée sont comme celles du corps; elles ne viennent pas à volonté ! Et puis je suis une si lourde machine à remuer !

	В целом «Жиль Блас» <…> поверхностен (я разумею, с точки зрения психологии и поэзии). Впрочем, после Рабле всё кажется тощим. И потом, это лишь уголок правды, всего один уголок. Но как сделано! И всё равно, я люблю мясо посочнее, воды поглубже, стиль такой, чтобы рот был им полон, а мысли — чтобы в них потеряться. — там же
	… Gil Blas <…> est léger en somme (comme psychologie et poésie, j'entends). Après Rabelais d'ailleurs, tout semble maigre. Et puis c'est un coin de la vérité, rien qu'un coin. Mais comme c'est fait ! N'importe, j'aime les viandes plus juteuses, les eaux plus profondes, les styles où l'on en a plein la bouche, les pensées où l'on s'égare.

	Не знаю, что получится из моей «Бовари», кажется, там не будет ни одной вялой фразы. <…> Отделка (я разумею её в высшем смысле слова) для мысли то же, чем была вода Стикса для тела Ахиллеса: придаёт неуязвимость и нетленность. — 23 февраля
	Je ne sais ce qu'il en sera de ma Bovary, mais il me semble qu'il n'y aura pas une phrase molle. <…> La correction (je l'entends dans le plus haut sens du mot) fait à la pensée ce que l'eau du Styx faisait au corps d'Achille : elle la rend invulnérable et indestructible.

	… Буало, этот негодяй, будет жить столько же, сколько Мольер, сколько французский язык, а между тем среди поэтов он один из слабейших. Что ж он сделал? Держался своей линии до конца и придал своему столь ограниченному чувству Прекрасного всё для него достижимое пластическое совершенство. — 27-28 февраля
	… Boileau ce gredin-là vivra autant que Molière, autant que la langue française, et c'était pourtant un des moins poètes des poètes. Qu'a-t-il fait ? Il a suivi sa ligne jusqu'au bout et donné à son sentiment si restreint du Beau toute la perfection plastique qu'il comportait.

	… двух классов граждан нам запрещено касаться: 1) священников, 2) самих академиков. Сии два рода свирепых хищников содеяли в отношении идеи Прекрасного (античной идеи) больше зла, чем все Аттилы и Аларихи. — 9 марта
	… deux classes de citoyens auxquels il nous est interdit de toucher 1° les prêtres, 2° les académiciens eux-mêmes. Ce sont ces deux genres d'animaux féroces qui, quant à l'idée du Beau (l'idée antique), ont fait plus de mal que les Attila et les Alaric.

	«Бовари» плетётся себе понемножку <…>. Стиль неровен, и чересчур видна система. Слишком заметны гайки, скрепляющие доски корабельного корпуса. Надо их ослабить. — 25-26 марта
	La Bovary traînotte toujours <…>. Le style est inégal et trop méthodique. On aperçoit trop les écrous qui serrent les planches de la carène. Il faudra donner du jeu.

Восточная женщина — машина, ничего больше; для неё нет разницы, этот мужчина или другой. Курить, ходить в баню, красить себе ресницы и пить кофе — таков круг занятий, которым ограничивается её существование. <…> Я видел танцовщиц, чьи тела раскачивались с ритмичностью или бездушной исступленностью пальмового ствола. Эти глаза, такие глубокие, с густыми, как в море, тонами, не выражают ничего, кроме покоя, покоя и пустоты, — точно пустыня. Мужчины таковы же. Что за великолепные головы! Посмотришь, кажется, что там, внутри, ворочаются грандиознейшие мысли! Но дотроньтесь до неё, и вы услышите не больше чем звук порожней пивной кружки или пустого склепа. В чём же причина величавости их форм, что её порождает? Пожалуй, отсутствие страстей. Их красота — красота жующих жвачку быков, мчащихся борзых, парящих орлов. Наполняющее их чувство рока, убеждённость в ничтожестве человека — вот что придаёт их поступкам, их позам, их взглядам этот облик величия и покорности судьбе. Свободные одежды, позволяющие делать любые движения, всегда соответствуют занятиям человека своим покроем, небу — своим цветом и т. д. И потом солнце! солнце! И колоссальная, всепожирающая скука! Когда я буду сочинять восточные стихи (а я тоже этим займусь, теперь это в моде, все их пишут), постараюсь особенно показать именно это. До сих пор Восток представлялся чем-то сверкающим, рычащим, страстным, грохочущим. Там видели только баядер и кривые сабли, фанатизм, сладострастие и т. д. Одним словом, тут мы ещё на уровне Байрона. Я же почувствовал Восток по-иному. Меня, напротив, привлекает в нём эта бессознательная величавость и гармония несогласующихся вещей. Вспоминаю банщика, у которого на левой руке был серебряный браслет, а на правой — нарывной пластырь. Вот Восток подлинный и, следовательно, поэтичный: мошенники в лохмотьях с позументами, с ног до головы покрытые насекомыми. Оставьте же насекомых, на солнце они отливают золотыми арабесками. <…> Мне нужна во всём капля горечи, непременный свист посреди триумфа, и чтобы в самом восторге было отчаяние. Это мне напоминает Яффу, где пахло лимонными деревьями и трупами; на разрытом кладбище виднелись полуистлевшие скелеты, а над нашими головами зелёные деревца раскачивали свои золотистые плоды. <…> В старину думали, что сахар можно добывать только из сахарного тростника. Теперь его добывают почти из всего; то же и в поэзии. Будем извлекать её из любого предмета, ибо она есть во всём и везде… — 27 марта

La femme orientale est une machine, et rien de plus; elle ne fait aucune différence entre un homme et un autre homme. Fumer, aller au bain, se peindre les paupières et boire du café, tel est le cercle d'occupations où tourne son existence. <…> J'ai vu des danseuses dont le corps se balançait avec la régularité ou la furie insensible d'un palmier. Cet ceil si plein de profondeurs, et où il y a des épaisseurs de teintes comme à la mer, n'exprime rien que le calme, le calme et le vide, comme le désert. Les hommes sont de même. Que d'admirables têtes 1 et qui semblent rouler, en dedans, les plus grandes pensées du monde ! Mais frappez dessus et il n'en sortira pas plus que d'un cruchon sans bière ou d'un sépulcre vide. A quoi tient donc la majesté de leurs formes, d'où résulte-t-elle ? De l'absence peut-être de toute passion. Ils ont cette beauté des taureaux qui ruminent, des lévriers qui courent, des aigles qui planent. Le sentiment de la fatalité qui les remplit, la conviction du néant de l'homme donne ainsi à leurs actions, à leurs poses, à leurs regards, un caractère grandiose et résigné. Les vêtements lâches et se prêtant à tous les gestes sont toujours en rapport avec les fonctions de l'individu par la ligne, avec le ciel par la couleur, etc., et puis le soleil 1 le soleil Et un immense ennui qui dévore tout Quand je ferai de la poésie orientale (car moi aussi j'en ferai, puisque c'est de mode et que tout le monde en fait), c'est là ce que je tâcherai de mettre en relief. On a compris jusqu'à présent l'Orient comme quelque chose de miroitant, de hurlant, de passionné, de heurté. On n'y a vu que des bayadères et des sabres recourbés, le fanatisme, la volupté, etc. En un mot, on en reste encore à Byron. Moi je l'ai senti différemment. Ce que j'aime au contraire dans l'Orient, c'est cette grandeur qui s'ignore, et cette harmonie de choses disparates. Je me rappelle un baigneur qui avait au bras gauche un bracelet d'argent, et à l'autre un vésicatoire. Voilà l'Orient vrai et, partant, poétique des gredins en haillons galonnés et tout couverts de vermine. Laissez donc la vermine, elle fait au soleil des arabesques d'or. <…> Je veux qu'il y ait une amertume à tout, un éternel coup de sifflet au milieu de nos triomphes, et que la désolation même soit dans l'enthousiasme. Cela me rappelle Jaffa où, en entrant, je humais à la fois l'odeur des citronniers et celle des cadavres; le cimetière défoncé laissait voir les squelettes à demi pourris, tandis que les arbustes verts balançaient au-dessus de nos têtes leurs fruits dorés. <…> Autrefois on croyait que la canne à sucre seule donnait le sucre. On en tire à peu près de tout maintenant; il en est de même de la poésie. Extrayons-la de n'importe quoi, car elle gît en tout et partout…

	Задача, которую я ставлю себе, будет осуществлена другим. Я укажу путь кому-то более одарённому, более призванному. Желание придать прозе ритм стиха (притом что она остаётся прозой, и настоящей) и описывать обыденную жизнь так, как пишут историю или эпопею (не извращая сюжет), — не нелепость ли это? Такой вопрос я задаю себе порой. — там же
	Mais la tâche que j'entreprends sera exécutée par un autre. J'aurai mis sur la voie quelqu'un de mieux doué et de plus né. Vouloir donner à la prose le rythme du vers (en la laissant prose et très prose) et écrire la vie ordinaire comme on écrit l'histoire ou l'épopée (sans dénaturer le sujet) est peut-être une absurdité. Voilà ce que je me demande parfois.

Образцовый журнал был бы прекрасным творением и потребовал бы не меньше, чем целую жизнь человека гениального. Директор журнала должен быть чем-то вроде патриарха — диктатором в своём журнале, с большим моральным авторитетом, приобретённым своим творчеством. А вести дело сообща невозможно, потому что сразу начинается неразбериха. Люди много болтают, тратят весь свой талант на то, чтобы швырять рикошетом по реке медяки, а между тем, будь мы бережливей, можно было бы скопить на покупку красивых ферм и прекрасных замков. — 31 марта

Une revue modèle serait une belle œuvre et qui ne demanderait pas moins que tout le temps d'un homme de génie. Directeur d'une revue devrait être la place d'un patriarche; il faudrait qu'il y fût dictateur, avec une grande autorité morale, acquise par des œuvres. Mais la communauté n'est pas possible, parce qu'on tombe de suite dans le gâchis. On bavarde beaucoup, on dépense tout son talent à faire des ricochets sur la rivière avec de la menue monnaie, tandis qu'avec plus d'économie on aurait pu par la suite acheter de belles fermes et de bons châteaux.

	К людям надо подходить как к мастодонтам и крокодилам. Разве кто-нибудь возмущается бивнями одних или челюстями других? Покажите их, сделайте чучела, заспиртуйте, вот и всё; но оценивать — увольте. Да сами-то вы кто, жалкие лягушата? — там же
	Il faut traiter les hommes comme des mastodontes et des crocodiles. Est-ce qu'on s'emporte à propos de la corne des uns et de la mâchoire des autres ? Montrez-les, empaillez-les, bocalisez-les, voilà tout; mais les apprécier, non. Et qui êtes-vous donc vous-mêmes, petits crapauds ?

	Пусть меня ждёт неудача, всё равно это упражнение будет полезно. Ведь для меня естественно то, что другим кажется неестественным, — всё необычайное, фантастическое, этакий рык метафизический, мифологический. «Святой Антоний» не потребовал и четверти того напряжения ума, которого стоит мне «Бовари». — 6 апреля
	Si c'est raté, ça m'aura toujours été un bon exercice. Ce qui m'est naturel à moi, c'est le non-naturel pour les autres, l'extraordinaire, le fantastique, la hurlade métaphysique, mythologique. Saint Antoine ne m'a pas demandé le quart de la tension d'esprit que la Bovary me cause.

Говорят, Ламартин помирает. <…> Нет у меня ни малейшей симпатии к этому писателю без ритма, к этому государственному деятелю без инициативы. Это ему мы обязаны всеми голубыми пошлостями чахоточной лирики и его должны благодарить за Империю: человек под стать посредственностям и любящий их. <…> И потом, человек, который сравнивает Фенелона с Гомером и не любит стихов Лафонтена, как писатель обречён. От Ламартина останется не больше, чем на полтомика отдельных стихотворений. Это ум-евнух, <…> он всегда мочился только чистой водичкой. — там же

Lamartine se crève, dit-on. <…> Non je n'ai aucune sympathie pour cet écrivain sans rythme, pour cet homme d'État sans initiative. C'est à lui que nous devons tous les embêtements bleuâtres du lyrisme poitrinaire, et lui que nous devons remercier de l'Empire homme qui va aux médiocres et qui les aime. <…> Et puis, un homme qui compare Fénelon à Homère, qui n'aime pas les vers de La Fontaine, est jugé comme littérateur. Il ne restera pas de Lamartine de quoi faire un demi-volume de pièces détachées. C'est un esprit eunuque, <…> il n'a jamais pissé que de l'eau claire.

	Многие руанцы и не подозревают о моём существовании. Я так хорошо следовал максиме Эпиктета: «Скрывай свою жизнь», что живу, словно уже похоронен. Единственный шанс дать себя узнать — это издать «Боварн»; и тогда мои земляки поднимут вой — нормандский колорит книги будет таким достоверным, что они вознегодуют. — 10 апреля
	Beaucoup de Rouennais ignorent parfaitement mon existence. J'ai si bien suivi la maxime d'Épictète « Cache ta vie » que c'est comme si j'étais enterré. La seule chance que j'aie de me faire reconnaître ce sera quand Bovary sera publiée; et mes compatriotes rugiront, car la couleur normande du livre sera si vraie qu'elle les scandalisera.

Эта книга меня убивает; больше не буду писать ничего подобного. Трудности таковы, что временами теряю голову. Нет, больше меня не заманишь писать о буржуа. Зловоние среды вызывает у меня тошноту. Самые пошлые вещи мучительно писать именно из-за их пошлости, и, как погляжу, сколько чистых страниц осталось ещё заполнить, прихожу в ужас. — 16 апреля

Ce livre me tue; je n'en ferai plus de pareils. Les difficultés d'exécution sont telles que j'en perds la tête dans des moments. On ne m'y reprendra plus, à écrire des choses bourgeoises. La fétidité du fonds me fait mal au cœur. Les choses les plus vulgaires sont, par cela même, atroces à dire et, quand je considère toutes les pages blanches qui me restent encore à écrire, j'en demeure épouvanté.

	В наши дни <…> у мыслителя (а что такое художник, если не трижды мыслитель?) не должно быть ни религии, ни отечества, ни даже общественных убеждений. — 26-27 апреля
	A l'heure qu'il est <…> penseur (et qu'est-ce que l'artiste si ce n'est un triple penseur ?) ne doit avoir ni religion, ni patrie, ni même aucune conviction sociale.

	Во всём Ламартине нет ни единой черты человечной и трогательной в обычном смысле слова… — 17 мая
	Il n'y a pas dans tout Lamartine un seul trait humain, sensible, au sens ordinaire du mot…

Да, смена времён — это вечное кружение по циферблату глупостей! Дикари, что надеются отогнать затмение солнца, стуча по котлам, ничем не хуже парижан, которые полагают, что вертят столы, прикасаясь мизинцем к мизинцу соседа. Удивительно, как человечество глупеет, утверждаясь в самообожествлении. <…> нет такой глупости, какой бы не творила и не пленялась наша премудрая эпоха. — 26-27 мая

Quelle éternelle horloge de bêtises que le cours des âges! Les sauvages qui croient dissiper les éclipses de soleil en tapant sur des chaudrons valent bien les Parisiens qui pensent faire tourner des tables en appuyant leur petit doigt sur le petit doigt de leur voisin. C'est une chose curieuse comme l'humanité, à mesure qu'elle se fait autolâtre, devient stupide. <…> il n'y a sorte de sottises que ne fasse et qui ne charme cette époque si sage.

	Я уверен, что люди друг другу братья не больше, чем листья в лесу похожи между собой; они только мучаются вместе, вот и всё. — там же
	Je suis sûr d'ailleurs que les hommes ne sont pas plus frères les uns aux autres que les feuilles des bois ne sont pareilles elles se tourmentent ensemble, voilà tout.

Только что выбрался из развёрнутого сравнения, занявшего около двух страниц. Это, как говорится, образец прозы или, по крайней мере, мне так кажется. Но, пожалуй, для общего колорита книги слишком высокопарно, и в дальнейшем придётся его убрать. Просто мне, выражаясь по-медицински, для здоровья необходимо было вновь окунуться в добротные поэтические фразы. Этакая потребность в сытной пище после всех этих деликатесов в диалогах, рубленого стиля и т. д. и других французских изысков, которые я, признаться, не слишком-то ценю, — писать мне их очень трудно, и в книге они занимают много места. — 11-12 июня

Je viens de sortir d'une comparaison soutenue qui a d'étendue près de deux pages. C'est un morceau, comme on dit, ou du moins je le crois. Mais peut-être est-ce trop pompeux pour la couleur générale du livre, et me faudra-t-il plus tard le retrancher. Mais, physiquement parlant, pour ma santé, j'avais besoin de me retremper dans de bonnes phrases poétiques. L'envie d'une forte nourriture se faisait sentir, après toutes ces finasseries de dialogues, style haché, etc., et autres malices françoises dont je ne fais pas, quant à moi, un très grand cas, qui me sont fort difficiles à écrire, et qui tiennent une grande place dans ce livre.

Думаю, что страдания современного художника сравнительно со страданиями художника в прежние времена, это как промышленность сравнительно с ручными станками. Они, страдания, теперь усложнились, в них есть свой сжатый пар, железо, зубчатые колёса. <…> Существует постоянный заговор против оригинального <…>. Чем ты ярче, своеобразнее, тем хуже тебя встретят. Откуда сказочный успех романов Дюма? Просто, чтобы их читать, не надо никакой подготовки и фабула занимательна. Пока читаешь, развлекаешься. А как закроешь книгу, не остаётся никакого впечатления, всё это сходит, как чистая вода, и можно спокойно вернуться к своим делам. — 20 июня

Je crois que les souffrances de l'artiste moderne sont, à celles de l'artiste des autres temps, ce que l'industrie est à la mécanique manuelle. Elles se compliquent maintenant de vapeurs condensées, de fer, de rouages. <…> Il y a conjuration permanente contre l'original <…>. Plus vous aurez de couleur, de relief, plus vous heurterez. D'où vient le prodigieux succès des romans de Dumas ? C'est qu'il ne faut pour les lire aucune initiation, l'action en est amusante. On se distrait donc pendant qu'on les lit. Puis, le livre fermé, comme aucune impression ne vous reste et que tout cela a passé comme de l'eau claire, on retourne à ses affaires.

	… одно из давних моих желаний — написать рыцарский роман. Думаю, это осуществимо, даже после Ариосто; надо только ввести элемент ужасного и большой поэзии, которых у него нет. — там же
	… un de mes vieux rêves que d'écrire un roman de chevalerie. Je crois cela faisable, même après l'Arioste, en introduisant un élément de terreur et de poésie large qui lui manque.

Если книга, которую я пишу с такими муками, будет удачна, я самим фактом её создания докажу две истины, а для меня аксиомы; прежде всего, что поэзия чисто субъективна, что для литературы нет каких-то особо прекрасных сюжетов и что, тем самым, Ивето стоит Константинополя; а следовательно, можно описать что угодно не хуже, чем любое другое. Художник должен всё поднимать на поверхность, он подобен насосу, в нём есть большущая трубка, спускающаяся в самые недра предметов, в глубинные слои. Он втягивает в себя и выпускает на солнечный свет гигантскими снопами то, что было придавлено землёю и никому не видно. — 25-26 июня

Si le livre que j'écris avec tant de mal arrive à bien, j'aurai établi par le fait seul de son exécution ces deux vérités, qui sont pour moi des axiomes, à savoir d'abord que la poésie est purement subjective, qu'il n'y a pas en littérature de beaux sujets d'art, et qu'Yvetot donc vaut Constantinople; et qu'en conséquence l'on peut écrire n'importe quoi aussi bien que quoi que ce soit. L'artiste doit tout élever; il est comme une pompe, il a en lui un grand tuyau qui descend aux entrailles des choses, dans les couches profondes. Il aspire et fait jaillir au soleil en gerbes géantes ce qui était plat sous terre et ce qu'on ne voyait pas.

	Именно в этом постоянно колеблющемся состоянии Гамлета, в неопределённости, им владеющей, в его недостаточно решительной воле и недостаточно ясной мысли — в этом-то и всё величие образа. <…> Нет такого кусочка человеческой души, что не отразился бы в концепции этого образа. Улисс, возможно, наиболее могучий образ во всей древней литературе, а Гамлет — во всей новой. — 28-29 июня
	C'est au contraire ce perpétuel état de fluctuation d'Hamlet, ce vague où il se tient, ce manque de décision dans la volonté et de solution dans la pensée qui en fait tout le sublime. <…> Il n'y a pas un bout de l'âme humaine qui ne se retrouve dans cette conception. Ulysse est peut-être le plus fort type de toute la littérature ancienne, et Hamlet de toute la moderne.

	О критики, <…> майские жуки, изгрызающие дивные листья Искусства! — 2 июля
	Ô critiques <…> race de hannetons qui déchiquetez les belles feuilles de l'Art !

… необыкновенный град выпал в Руане и окрестностях в прошлую субботу. Всеобщее бедствие, урожай погиб, все окна у горожан разбиты <…>. Ужасно забавно было смотреть, как падал этот град, а вопли и стенания тоже были из ряду вон. Целая симфония иеремиад два дня кряду — да тут и самое чувствительное сердце станет каменным! В Руане думали, что настало светопреставление (буквально). — 12 июля

… la soignée grêle qui est tombée sur Rouen et alentours samedi dernier. Désastre général, récoltes manquées, tous les carreaux des bourgeois cassés <…>. C'était très drôle comme ça tombait, et ce qu'il y a eu de lamentations et de gueulades était fort aussi. Ç'a été une symphonie de jérémiades, pendant deux jours, à rendre sec comme un caillou le cœur le plus sensible ! On a cru à Rouen à la fin du monde (textuel).

	Нас с Буйе часто принимают за братьев. Уверен, что десять лет назад этого бы не могло быть. Дух — вроде глины там, внутри. Он напирает изнутри на форму и изменяет её по себе. — 15 июля
	On nous prend souvent, Bouilhet et moi, pour frères. Je suis sûr qu'il y a dix ans cela eût été impossible. L'esprit est comme une argile intérieure. Il repousse du dedans la forme et la façonne selon lui.

	Сознание рода человеческого со времён Гомера расширилось. На брюхе Санчо Пансы пояс Венеры лопнет. — там же
	La conscience du genre humain s'est élargie depuis Homère. Le ventre de Sancho Pança fait craquer la ceinture de Vénus.

Чтобы обладать так называемым дурным вкусом, надо в голове иметь толику поэзии. Остроумие же, напротив, несовместимо с истинной поэзией. У кого было больше остроумия, чем у Вольтера, и кто был менее поэтом? Но в расчудесной нашей Франции публика принимает поэзию только переряженную. Преподнесёшь её в голом виде, воротят нос. Стало быть, надо с этой публикой обращаться, как с лошадьми Аббаса-паши; им, для крепости, дают кусочки мяса, завёрнутые в тесто — там же

Car pour avoir ce qui s'appelle du mauvais goût, il faut avoir de la poésie dans la cervelle. Mais l'esprit, au contraire, est incompatible avec la vraie poésie. Qui a eu plus d'esprit que Voltaire et qui a été moins poète ? Or, dans ce charmant pays de France, le public n'admet la poésie que déguisée. Si on la lui donne toute crue, il rechigne. Il faut donc le traiter comme les chevaux d'Abbas-pacha auxquels, pour les rendre vigoureux, on sert des boulettes de viande enveloppées de farine.

… сколько нелепых профессий она порождает промышленность, и какая масса глупости отсюда должна со временем образоваться! Статистика будет ужасающей! Чего ждать от населения вроде манчестерского, которое проводит всю жизнь, изготовляя булавки? А для изготовления одной булавки требуется пять или шесть разных специальностей! Из-за разделения труда рядом с машинами появляется множество людей-машин. — 14 августа

… à la quantité de professions bêtes [l'industrie] engendre et à la masse de stupidité qui, à la longue, doit en provenir ! Ce serait une effrayante statistique à faire 1 Qu'attendre d'une population comme celle de Manchester, qui passe sa vie à faire des épingles ? Et la confection d'une épingle exige cinq à six spécialités différentes ! Le travail se subdivisant, il se fait donc, à côté des machines, quantités d'hommes-machines.

	Восточная повесть налетает на меня порывами; слышу её смутные ароматы, от которых ширится душа. — 26 августа
	Mon conte oriental me revient par bouffées; j'en ai des odeurs vagues qui m'arrivent et qui me mettent l'âme en dilatation.

На мой взгляд, в Искусстве самое высокое (и самое трудное) — не в том, чтобы вызывать смех или слёзы, разжигать похоть или ярость, но чтобы действовать подобно природе — то есть будить мечты. И самые прекрасные произведения обладают этим свойством — они безмятежны и непонятны. Что до манеры исполнения, они неподвижны, как скалы, зыблются волнами, как океан, полны листвы, зелени и шелеста, как лес, унылы, как пустыня, лазурны, как небо. <…> Там всё бездонно, бесконечно; многообразно. Через маленькие отверстия видишь пропасти, внизу черно, голова кружится. И, однако, над всём витает нечто дивно ласковое! Это отблеск света, улыбка солнца и покой! покой! И мощь… — там же

Ce qui me semble, à moi, le plus haut dans l'Art (et le plus difficile), ce n'est ni de faire rire, ni de faire pleurer, ni de vous mettre en rut ou en fureur, mais d'agir à la façon de la nature, c'est-à-dire de faire rêver. Aussi les très belles œuvres ont ce caractère. Elles sont sereines d'aspect et incompréhensibles. Quant au procédé, elles sont immobiles comme des falaises, houleuses comme l'Océan, pleines de frondaisons, de verdures et de murmures comme des bois, tristes comme le désert, bleues comme le ciel. <…> Cela est sans fond, infini, multiple. Par de petites ouvertures on aperçoit des précipices; il y a du noir en bas, du vertige. Et cependant quelque chose de singulièrement doux plane sur l'ensemble C'est l'éclat de la lumière, le sourire du soleil, et c'est calme c'est calme et c'est fort…

Во времена Людовика XIV литература носила туго натянутые чулки! Чулки были коричневого цвета. Икра выделялась. Туфли были с квадратным носком (Лабрюйер, Буало), и было также несколько прочных кавалерийских сапог, обувь крепчайшая, грандиозного покроя (Боссюэ, Мольер). Потом носок обуви заостряется — литература Регентства («Жиль Блас»). Начинают экономить кожу, и форма, она же колодка, <…> доходит до такой чрезмерной противоестественности, что мы почти догоняем Китай (но только не по части фантазии). Всё изогнуто, вычурно, легковесно. Каблук такой высокий, что нет устойчивости; исчезла опора. Зато носят накладные икры с дряблой философской набивкой (Рейналь, Мармонтель и т. д.). Академизм изгоняет поэтичность; царство пряжек (понтификат его святейшества Лагарпа). А ныне мы во власти сапожников. <…> От одного разит пригорелым салом, от другого — сточной канавой. У одного на фразах сальные пятна, у другого — стиль измаран дерьмом. Отправились искать новинок за границей, но это новое оказалось старым (старое починяем!). Потерпели неудачу русские сапожищи и литературы лапландская, валашская, норвежская (Ампер, Мармье и прочие курьёзы в «Revue des Deux Mondes»). Сент-Бёв подбирает негодный хлам, штопает эту рвань, пренебрегает уже известным и с помощью ниток и клея поддерживает свою мелкую коммерцию (восстановление красных каблуков в стиле Помпадур и Арсена Уссе и т. д.). Так вот, надо всю эту рухлядь швырнуть в реку, вернуться к прочным сапогам или к босым ногам… — там же

Du temps de Louis XIV, la littérature avait les bas bien tirés ils étaient de couleur brune. On voyait le mollet. Les souliers étaient carrés du bout (La Bruyère, Boileau), et il y avait aussi quelques fortes bottes à l'écuyère, robustes chaussures dont la coupe était grandiose (Bossuet, Molière). Puis on arrange en pointe le bout du pied, littérature de la Régence (Gil Blas). On économise le cuir et la forme <…> est poussée à une telle exagération d'antinaturalisme qu'on en arrive presque à la Chine (sauf la fantaisie du moins). C'est mièvre, léger, contourné. Le talon est si haut que l'aplomb manque; plus de base. Et d'autre part on rembourre le mollet, emplissage philosophique flasque (Raynal, Marmontel, etc.). L'académique chasse le poétique; règne des boucles (pontificat de Monseigneur de La Harpe). Et maintenant nous sommes livrés à l'anarchie des gnaffs. <…> L'un sent le graillon et l'autre l'égout. Il y a des taches de suif sur les phrases de l'un, des traînées de merde tout le long du style de l'autre. On a été chercher du neuf à l'étranger, mais ce neuf est vieux (nous travaillons en vieux). Échec des rebottes à la Russe et des littératures lapones, valaques, norvégiennes (Ampère, Marmier et autres curiosités de La Revue des Deux Mondes). Sainte-Beuve ramasse les défroques les plus nulles, ravaude ces guenilles, dédaigne le connu et, ajoutant du fil et de la colle, continue son petit commerce (renaissance des talons rouges, genre Pompadour et Arsène Houssaye, etc.). Il faut donc jeter toutes ces ordures à l'eau, en revenir aux fortes bottes ou aux pieds nus…

Прочитал <…> почти целый том «Истории Реставрации» Ламартина (битву при Ватерлоо). Какая посредственность этот Ламартин! Он не понял красоты Наполеона слабеющего, яростный гнев гиганта на побеждающих его мирмидонян. Ни волнения, ни возвышенности, ни живописности. Рядом с ним даже Александр Дюма был бы величествен. Шатобриан, более несправедливый или, вернее, более бранчливый, и тот намного выше. При такой теме такой жалкий язык! — 2 сентября

J'ai lu <…> presque tout un volume de l'Histoire de la Restauration de Lamartine (la bataille de Waterloo). Quel homme médiocre que ce Lamartine 1 Il n'a pas compris la beauté de Napoléon décadent, cette rage de géant contre les myrmidons qui l'écrasent. Rien d'ému, rien d'élevé, rien de pittoresque. Même Alexandre Dumas eût été sublime à côté. Chateaubriand, plus injuste, ou plutôt plus injurieux, est bien au-dessus. A ce propos, quel misérable langage !

Надо держаться источников, а Ламартин — водопроводный кран. В «Манон Леско» сильно дыхание чувства, наивность страсти, делающая обоих героев столь правдивыми, симпатичными, достойными, хотя они и мошенники. Эта книга — крик сердца; её композиция очень искусна. А уж тон до чего благородный! Но я люблю вещи более пряные, более яркие и вижу, что все первоклассные книги таковы, причём в высшей степени. Правда в них кричит, они предельно развёрнуты и изобилуют сюжетными деталями. «Манон Леско» — пожалуй, первая из книг второго ряда. — 16 сентября

Il faut s'en tenir aux sources, or Lamartine est un robinet. Ce qu'il y a de fort dans Manon Lescaut, c'est le souffle sentimental, la naïveté de la passion qui rend les deux héros si vrais, si sympathiques, si honorables, quoiqu'ils soient des fripons. C'est un grand cri du cœur, ce livre; la composition en est fort habile. Quel ton d'excellente compagnie ! Mais moi, j'aime mieux les choses plus épicées, plus en relief, et je vois que tous les livres de premier ordre le sont à outrance. Ils sont criants de vérité, archidéveloppés et plus abondants de détails intrinsèques au sujet. Manon Lescaut est peut-être le premier des livres secondaires.

Надо замкнуться в себе и трудиться, уткнувшись головой в свою работу, как крот. Если в ближайшие годы ничего не изменится, между либеральными умами образуется содружество более тесное, чем в любых тайных обществах. Вдали от толпы разовьётся новый мистицизм. Высокие идеи, подобно елям, произрастают в тени и на краю пропастей. <…> 89-й год сокрушил королевскую власть и аристократию, 48-й — буржуазию, а 51-й — народ. Не осталось ничего, кроме подлой и тупой черни. Нас всех пришибло до уровня всеобщей посредственности. Социальное равенство проникло в область духа. Делаются книги для всех, Искусство для всех, наука для всех — как строят железные дороги и общественные теплушки. Человечество жаждет морально опуститься, и я зол на него за то, что составляю его часть. — сентябрь (?)

Il faut se renfermer et continuer tête baissée dans son œuvre, comme une taupe. Si rien ne change, d'ici à quelques années, il se formera entre les intelligences libérales un compagnonnage plus étroit que celui de toutes les sociétés clandestines. A l'écart de la foule, un mysticisme nouveau grandira. Les hautes idées poussent à l'ombre et au bord des précipices, comme les sapins. <…> 89 a démoli la royauté et la noblesse, 48 la bourgeoisie et 51 le peuple. Il n'y a plus rien, qu'une tourbe canaille et imbécile. Nous sommes tous enfoncés au même niveau dans une médiocrité commune. L'égalité sociale a passé dans l'esprit. On fait des livres pour tout le monde, de l'Art pour tout le monde, de la science pour tout le monde, comme on construit des chemins de fer et des chauffoirs publics. L'humanité a la rage de l'abaissement moral, et je lui en veux de ce que je fais partie d'elle.

	Мне кажется, порочные герои Бальзака многим вскружили голову. Хилое поколение, грызущееся нынче в Париже за власть и известность, почерпнуло из чтения его книг глупое восхищение некой буржуазной аморальностью, которой оно силится достигнуть. Мне на сей предмет делали признания. — 26 сентября
	Les héros pervers de Balzac ont, je crois, tourné la tête à bien des gens. La grêle génération qui s'agite maintenant à Paris autour du pouvoir et de la renommée a puisé, dans ces lectures, l'admiration bête d'une certaine immoralité bourgeoise à quoi elle s'efforce d'atteindre. J'ai eu des confidences à ce sujet.

Есть в моей личности и в моём призвании что-то ложное. Я родился лириком, а стихов не пишу. Я хотел бы осыпать радостями тех, кого люблю, а причиняю только горе. Вот Буйе, это человек! Какая цельная натура! <…> При отупляющей жизни, которую он вёл, и всех постигших его ударах я бы не иначе как стал слабоумным, или угодил на каторгу, или удавился бы собственными руками. А его страдания только облагородили. Так бывает с высокоствольным лесом: деревья вытягиваются ввысь на ветру и укореняются в кремне и граните, меж тем как шпалеры, сколько ни клади навоза, ни прикрывай соломенными щитами, хиреют у стены и на ярком солнце. — 25 октября

Il y a quelque chose de faux dans ma personne et dans ma vocation. Je suis né lyrique, et je n'écris pas de vers. Je voudrais combler ceux que j'aime et je les fais pleurer. Voilà un homme, ce Bouilhet ! Quelle nature complète ! <…> Avec la vie abrutissante qu'il a menée et les bouillons qu'il a bus, je serais certainement un imbécile maintenant, ou bien au bagne, ou pendu par mes propres mains. Les souffrances du dehors l'ont rendu meilleur. Cela est le fait des bois de haute futaie ils grandissent dans le vent et poussent à travers le silex et le granit, tandis que les espaliers, avec tout leur fumier et leurs paillassons, crèvent alignés sur un mur et en plein soleil.

Перечитал «Ноябрь» <…> — из любопытства. <…> Вещь нехороша, там еёгь места чудовищные по безвкусице, и как целое она неудовлетворительна. Переделать её, по-моему, невозможно, пришлось бы всё писать заново. Кое-где удачная фраза, удачное сравнение, но ткани стиля нет. Вывод: «Ноябрь» постигнет участь «Воспитания чувств», и он тоже останется у меня в папке бессрочно. — 28-29 октября

J'ai relu Novembre <…> par curiosité. <…> Cela n'est pas bon, il y a des monstruosités de mauvais goût, et en somme l'ensemble n'est pas satisfaisant. Je ne vois aucun moyen de le récrire, il faudrait tout refaire. Par-ci, par-là une bonne phrase, une belle comparaison, mais pas de tissu de style. Conclusion: Novembre suivra le chemin de L'Édzrcation sentimentale, et restera avec elle dans mon carton indéfiniment.

	XVIII век отменил душу, а дело XIX века, возможно, будет в том, чтобы убить человека. Тем лучше, подохнем ещё до своего конца — ибо я верю, что они своего добьются. <…> Я католик, у меня на сердце налёт зелёной плесени нормандских соборов. — 14 декабря
	Le XVIIIe siècle a nié l'âme, et le travail du XIXe sera peut-être de tuer l'homme. Tant mieux de crever avant la fin car je crois qu'ils réussiront. <…> Je suis un catholique; j'ai au cœur quelque chose du suintement vert des cathédrales normandes.

	… гротескное и трагическое <…> — единая маска, покрывающая одну и ту же пустоту, а внутри смеётся Фантазия, словно ряд белых зубов из-под чёрной ленты. — 23 декабря
	… grotesque et le tragique <…> ne sont que le même masque qui recouvre le même néant, et la Fantaisie rit au milieu comme une rangée de dents blanches au-dessus du bavolet noir.

1854

На этих днях в Провене казнили молодого человека, который убил одного горожанина и его жену, затем тут же изнасиловал служанку и выпил весь их винный погреб. Так вот, чтобы поглядеть, как будут гильотинировать этого типа, в Провен накануне прибыло более десяти тысяч человек из окрестностей. Постоялые дворы были переполнены, многие провели ночь под открытым небом, спали на снегу. Стечение народу было такое, что не хватило хлеба. О, всеобщее избирательное право! Софисты! Болтуны! Вот и возмущайтесь гладиаторами, толкуйте мне о прогрессе! — 2 января

On a exécuté ces jours-ci, à Provins, un jeune homme qui avait assassiné un bourgeois et une bourgeoise, puis violé la servante sur place et bu toute la cave. Or, pour voir guillotiner cet excentrique, il est arrivé dans Provins, dès la veille, plus de dix mille gens de la campagne. Comme les auberges n'étaient pas suffisantes, beaucoup ont passé la nuit dehors et ont couché dons la neige. L'affluence était telle que le pain a manqué. Ô suffrage universel ! Sophistes ! Ô charlatans ! Déclamez donc contre les gladiateurs et parlez-moi du progrès !

Я не желаю принимать участия ни в чем, не хочу состоять членом какой-либо академии, разных там корпораций и ассоциаций. Ненавижу стадность, устав и общий уровень. Быть бедуином — извольте; а гражданином никогда. Я даже озаботился бы, — во сколько бы мне это ни обошлось, — написать на титульном листе моих книг, что перепечатка разрешается; пусть все видят, что я не принадлежу к Обществу писателей, ведь я заранее отвергаю это звание, и предпочёл бы, чтобы привратник знал меня как торговца или ремесленника, шьющего церковные ризы. О! не для того я четверть века промаялся в клетке, тоскуя о свободе сильней, чем тигр из Ботанического сада, чтобы после этого впрягаться в омнибус и тащиться шагом по обыкновенной мостовой. Нет, нет. Или я подохну в своём углу, как запаршивевший медведь, — или люди сдвинутся с места, чтобы посмотреть на медведя. — 16 января

Je veux ne faire partie de rien, n'être membre d'aucune académie, d'aucune corporation ni association quelconque. Je hais le troupeau, la règle et le niveau. Bédouin, tant qu'il vous plaira; citoyen, jamais. J'aurai même grand soin, dût-il m'en coûter chez, de mettre à la première page de mes livres que la reproduction en est permise, afin qu'on voie que je ne suis pas de la Société des gens de lettres, car j'en renie le titre d'avance, et je prendrais, vis-à-vis de mon concierge, plutôt celui de négociant ou de chasublier. Ah ah I je n'aurai pas tourné dans ma cage pendant un quart de siècle, et avec plus d'aspiration à la liberté que les tigres du Jardin des Plantes, pour m'atteler ensuite à un omnibus et trottiner d'un pas tranquille sur le macadam commun. Non, non. Je crèverai dans mon coin comme un ours galeux, ou bien l'on se dérangera pour voir l'ours.

Индустриализм позволил всему уродливому разрастись до гигантских размеров. Множество славных людей, живи они сто лет тому назад, вполне обошлись бы без произведений искусства, а теперь подавай им дешёвые статуэтки, дешёвую музыку, дешёвую литературу! <…> С другой стороны, общая дешевизна сделала подлинную роскошь чем-то несбыточным. Кто теперь согласится купить хорошие часы (они стоят тысячу двести франков)? Мы все шуты и шарлатаны. Поза, одна лишь поза и обман! <…> наш век — век проституток, и из всего, что есть вокруг, пока наименее продажны сами продажные женщины. — 29 января

L'industrialisme a développé le laid dans des proportions gigantesques. Combien de braves gens qui, il y a un siècle, eussent parfaitement vécu sans Beaux Arts, et à qui il faut maintenant de petites statuettes, de petite musique et de petite littératuxe ! <…> Le bon marché, d'autre part, a rendu le vrai luxe fabuleux. Qui est-ce qui consent maintenant à acheter une bonne montre (cela coûte douze cents francs) ? Nous sommes tous des farceurs et des charlatans. Pose, pose et blague paxtout ! <…> notre siècle est un siècle de putains, et ce qu'il y a de moins prostitué, jusqu'à présent, ce sont les prostituées.

	Люблю, когда человечество и всё, что оно чтит, подвергаются унижению, бичеванию, поношению, освистанию. Отсюда моя слабость к аскетам. — 2-3 марта
	J'aime à voir l'humanité et tout ce qu'elle respecte, ravalé, bafoué, honni, sifflé. C'est par là que j'ai quelque tendresse pour les ascétiques.

Вот уже двести лет, как французская литература не дышит воздухом — сидит взаперти, не видя природы. Поэтому ветер дальних стран вызывает у людей тонкого ума гнетущую одышку! <…> Грустное дело — заниматься литературой в XIX веке! Нет у тебя ни основы, ни отклика; ты ещё более одинок, чем бедуин в пустыне, потому что бедуину, по крайней мере, известны скрытые в песке источники; вокруг него бесконечный простор, и над ним парят орлы. А мы! Мы напоминаем человека, который очутился бы на монфоконской бойне без сапог: нас пожирают крысы. Посему надо иметь сапоги, да с высокими каблуками, да с острыми шипами, да с железными подошвами, чтобы, просто шагая, давить. — 19 марта

Voilà deux cents ans que la littérature française n'a pris l'air; elle a fermé sa fenêtre à la nature. Aussi le vent des grands horizons oppresse-t-il d'étouffements les gens d'esprit ! <…> Ah nous sommes bas et il est triste de faire de la littérature au XIXe siècle ! On n'a ni base ni écho; on se trouve plus seul qu'un Bédouin dans le désert, car le Bédouin au moins connaît les sources cachées sous le sable; il a l'immensité tout autour de lui et les aigles volant au-dessus. Mais nous ! Nous sommes comme un homme qui tomberait dans le charnier de Montfaucon, sans bottes fortes on est dévoré par les rats. C'est pour cela qu'il faut avoir des bottes fortes, et à talons hauts, à clous pointus et à semelles de fer, pour pouvoir, rien qu'en marchant, écraser.

	В этих делах никогда не следует назначать срок — начинаешь торопиться с наилучшими намерениями и сам того не замечая. Садиться за произведение надо всегда так, как корсар садится на свой корабль, с намерением разбогатеть, с запасами провизии на двадцать походов и с бестрепетной отвагой. Отплываешь, не зная, когда вернёшься! Быть может, совершишь кругосветное путешествие. — 25-26 марта
	Il ne faut se rien fixer en ces matières, car on se dépêche alors, avec la meilleure bonne foi du monde et sans s'en douter. On doit toujours s'embarquer dans une œuvre comme un corsaire dans son navire, avec l'intention d'y faire fortune, des provisions pour vingt campagnes, et un courage intrépide. On part, mais on ne sait pas quand on reviendra ! On peut faire le tour de monde.

Вместе с культом пресвятой девы в мир пришло поклонение слезам. Вот уже восемнадцать веков человечество служит идеалу томных вздохов. Но человек взбунтовался вновь и покидает колени, любовно баюкавшие его в его печали. В сознании современного человека нарастает мощное противодействие тому, что называется Любовью. Началось это с выпадов, полных свирепой иронии (Байрон и т. д.), и вот уже весь наш век разглядывает в лупу и препарирует нежный цветок чувства, который так благоухал… в былые времена! — 12-13 апреля

Avec le culte de la Vierge, l'adoration des larmes est arrivée dans le monde. Voilà dix-huit siècles que l'humanité poursuit un idéal rococo. Mais l'homme s'insurge encore une fois, et il quitte les genoux amoureux qui l'ont bercé dans sa tristesse. Une réaction terrible se fait dans la conscience moderne contre ce qu'on appelle l'Amour. Cela a commencé par des rugissements d'ironie (Byron, etc.), et le siècle tout entier regarde à la loupe et dissèque sur sa table la petite fleur du sentiment qui sentait si bon… jadis !

Почему ты постоянно пишешь о себе? Ты сама приносишь себе неудачу. Ты создала в своей жизни одно талантливое произведение (которое вызывает слёзы, заметь), потому что забыла себя, потому что прониклась страстями других, не своими собственными. Вдохновляться следует душою человечества, а не своею. Так у тебя в сонете «К славе»; его невозможно читать, и читателя будет всё время возмущать превосходство, которым похваляется автор. — 18 апреля

Pourquoi donc reviens-tu toujours à toi ? Tu te portes malheur. Tu as fait dans ta vie une œuvre de génie (une œuvre qui fait pleurer, note-le) parce que tu t'es oubliée, que tu t'es souciée des passions des autres et non des tiennes. Il faut s'inspirer de l'âme de l'humanité et non de la sienne. C'est comme le sonnet A la gloire. Cela n'est pas lisible et le lecteur s'indignera toujours de la supériorité que l'auteur se reconnaît.

	Какое у вас у всех там, в Париже, неуёмное желание заявлять о себе, торопиться, зазывать жильцов, когда крыша ещё не достроена! — 22 апреля
	Quelle rage vous avez tous là-bas, à Paris, de vous faire connaître, de vous hâter, d'appeler les locataires avant que le toit ne soit achevé d'être bâti !

Перевод

Е. М. Лысенко и Н. Ф. Кулиш (отмеченные 1854) под ред. А. Л. Андрес, 1984

Ссылки

• Оригиналы в 12 и 13-м томах собрания сочинений 1974—76 годов