Рай и ад (Олдос Хаксли)

«Рай и ад» — философское эссе Олдоса Хаксли 1956 года о визионерстве и психоделии. Название отсылает к поэме Уильяма Блейка «Бракосочетание Рая и Ада». Продолжение эссе «Двери восприятия» 1954 года, что указано в предисловии.

Цитаты

Подобно земле столетие назад, в нашем уме до сих пор есть свои тёмные Африки, не нанесённые на карту Борнео и бассейны Амазонок. Что касается фауны этих регионов, то мы пока не зоологи, мы — простые натуралисты и собиратели образцов. Этот факт прискорбен; но нам приходится принять его и воспользоваться им наилучшим образом. <…> Подобно жирафу и утконосу, существа, населяющие эти отдалённые районы ума, в высшей степени невероятны. Тем не менее, они существуют, являются фактами наблюдений; и как таковых их нельзя игнорировать никому, кто честно пытается понять мир, в котором живёт. Трудно, почти совершенно невозможно говорить о ментальных событиях кроме как с помощью сравнений с более знакомой вселенной материальных вещей. Если я начал пользоваться географическими и зоологическими метафорами, то это — неспроста, не из обычного пристрастия к выразительному языку. Это — потому, что такие метафоры очень хорошо выражают сущностную инаковость дальних континентов ума, полную автономию и самодостаточность их обитателей. Человек состоит из того, что я могу назвать Старым Миром личного сознания и находящейся за разделяющим морем цепи Новых Миров — не слишком отдалённые Виргинии и Каролины личного подсознательного и вегетативной души; Дальний Запад коллективного бессознательного с его флорой символов, с его племенами архетипов-аборигенов; и ещё за одним, более обширным океаном — антиподы повседневного сознания, мир Визионерского Опыта. Если вы поедете в Новый Южный Уэльс, то увидите прыгающих по окрестностям сумчатых. А если отправитесь к антиподам осознающего себя разума, то встретите всяких существ, по меньшей мере, столь же странных, что и кенгуру. Сами вы их не изобретаете — так же, как сами не придумываете сумчатых. Они живут своей собственной жизнью в полнейшей независимости от вас. Человек не может их контролировать. Все, что он может, — это приехать в ментальный эквивалент Австралии и поискать их. Некоторые люди никогда сознательно не находят своих антиподов. Другие высаживаются на берег случайно. А ещё одни (но их немного) приходят и уходят по своему желанию очень легко. Для натуралиста ума, собирателя психологических образцов первоочередная нужда — это некий безопасный, легкий и надежный способ транспортировки себя и других из Старого Мира в Новый, от континента хорошо знакомых коров и лошадей к континенту кенгуру и утконосов.

Like the earth of a hundred years ago, our mind still has its darkest Africas, its unmapped Borneos and Amazonian basins. In relation to the fauna of these regions we are not yet zoologists, we are mere naturalists and collectors of specimens. The fact is unfortunate; but we have to accept it, we have to make the best of it. <…> Like the giraffe and the duck-billed platypus, the creatures inhabiting these remoter regions of the mind are exceedingly improbable. Nevertheless they exist, they are facts of observation; and as such, they cannot be ignored by anyone who is honestly trying to understand the world in which he lives. It is difficult, it is all but impossible, to speak of mental events except in similes drawn from the more familiar universe of material things. If I have made use of geographical and zoological metaphors, it is not wantonly, out of a mere addiction to picturesque language. It is because such metaphors express very forcibly the essential otherness of the mind's far continents, the complete autonomy and self-sufficiency of their inhabitants. A man consists of what I may call an Old World of personal consciousness and, beyond a dividing sea, a series of New Worlds — the not too distant Virginias and Carolinas of the personal subconscious and the vegetative soul; the Far West of the collective unconscious, with its flora of symbols, its tribes of aboriginal archetypes; and, across another, vaster ocean, at the antipodes of everyday consciousness, the world of Visionary Experience. If you go to New South Wales, you will see marsupials hopping about the countryside. And if you go to the antipodes of the self-conscious mind, you will encounter all sorts of creatures at least as odd as kangaroos. You do not invent these creatures any more than you invent marsupials. They live their own lives in complete independence. A man cannot control them. All he can do is to go to the mental equivalent of Australia and look around him. Some people never consciously discover their antipodes. Others make an occasional landing. Yet others (but they are few) find it easy to go and come as they please. For the naturalist of the mind, the collector of psychological specimens, the primary need is some safe, easy, and reliable method of transporting himself and others from the Old World to the New, from the continent of familiar cows and horses to the continent of the wallaby and the platypus.

Мескалин снижает эффективность мозга как инструмента для фокусирования ума на проблемах жизни на поверхности нашей планеты. Это снижение того, что может быть названо биологической эффективностью мозга, кажется, позволяет ввести в сознание определённые классы ментальных событий, которые обычно исключаются, поскольку не обладают ценностью для выживания. Сходные вторжения биологически бесполезного, но ценного эстетически и иногда духовно материала могут случаться в результате болезни или усталости; или же они могут быть вызваны постом или периодом уединения в тёмном месте и в полной тишине.

By doing so it lowers the efficiency of the brain as an instrument for focusing mind on the problems of life on the surface of our planet. This lowering of what may be called the biological efficiency of the brain seems to permit the entry into consciousness of certain classes of mental events, which are normally excluded, because they possess no survival value. Similar intrusions of biologically useless, but aesthetically and sometimes spiritually valuable, material may occur as the result of illness or fatigue; or they may be induced by fasting, or a period of confinement in a place of darkness and complete silence.

Аскетизм, очевидно, обладает двоякой мотивацией. Если мужчины и женщины истязают свои тела, то это не только потому, что надеются таким образом искупить свои прошлые грехи и избежать будущих наказаний; это ещё и потому, что они стремятся посетить антиподы ума и совершить небольшую визионерскую экскурсию. Эмпирически и по свидетельствам других аскетов, они знают, что пост и ограниченная среда перенесут их туда, куда они стремятся. Их самоназначенное наказание может оказаться дверью в рай. (Также оно может <…> стать дверью в инфернальные регионы.)

Asceticism, it is evident, has a double motivation. If men and women torment their bodies, it is not only because they hope in this way to atone for past sins and avoid future punishments; it is because they long to visit the mind's antipodes and do some visionary sightseeing. Empirically and from the reports of other ascetics, they know that fasting and a restricted environment will transport them where they long to go. Their self-inflicted punishment may be the door to paradise. (It may also <…> be a door into the infernal regions.)

Большинство снов касается личных желаний и инстинктивных стремлений сновидца и конфликтов, которые возникают, когда эти желания и страсти идут вразрез с осуждающим сознанием или боязнью общественного мнения. История этих порывов и конфликтов раскрывается драматическими символами, и в большинстве снов символы не окрашены. Почему это происходит? Ответ, я полагаю, таков: чтобы быть эффективными, от символов не требуется быть окрашенными. Буквы, которыми мы пишем о розах, не обязательно должны быть красного цвета, и мы можем описать радугу посредством чернильных меток на белой бумаге. Учебники иллюстрируются штриховыми гравюрами и полутоновыми эстампами; и эти неокрашенные изображения и диаграммы эффективно сообщают информацию. Что достаточно хорошо для бодрствующего сознания, то, очевидно, достаточно хорошо и для личного подсознательного, которому возможно выражать свои значения посредством неокрашенных символов. Цвет оказывается неким пробным камнем реальности. То, что даётся, окрашено; то, что складывают наши символосозидающие интеллект и фантазия, не окрашено. Таким образом, внешний мир воспринимается окрашенным. Сны, которые не даются нам, а фабрикуются личным подсознательным, в общем и целом — чёрно-белые. (Следует заметить, что, по опыту большинства людей, наиболее ярко окрашенные сны — это сны о пейзажах, где нет драмы, нет символических ссылок на конфликт, а есть просто презентация сознанию данного, не-человеческого факта.)

Most dreams are concerned with the dreamer's private wishes and instinctive urges, and with the conflicts which arise when these wishes and urges are thwarted by a disapproving conscience or a fear of public opinion. The story of these drives and conflicts is told in terms of dramatic symbols, and in most dreams the symbols are uncoloured. Why should this be the case? The answer, I presume, is that, to be effective, symbols do not require to be coloured. The letters in which we write about roses need not be red, and we can describe the rainbow by means of ink marks on white paper. Text-books are illustrated by line engravings and half-tone plates; and these uncoloured images and diagrams effectively convey information. What is good enough for the waking consciousness is evidently good enough for the personal subconscious, which finds it possible to express its meanings through uncoloured symbols. Colour turns out to be a kind of touchstone of reality. That which is given is coloured; that which our symbol-creating intellect and fancy put together is un-coloured. Thus the external world is perceived as coloured. Dreams, which are not given but fabricated by the personal subconscious, are generally in black and white. (It is worth remarking that, in most people's experience, the most brightly coloured dreams are those of landscapes, in which there is no drama, no symbolic reference to conflict, merely the presentation to consciousness of a given, non-human fact.)

	На антиподах ума мы более или менее свободны от языка, мы находимся вне системы концептуального мышления. Следовательно, наше восприятие визионерских объектов обладает всей свежестью, всей обнаженной интенсивностью опыта, который никогда не был вербализован, никогда не был ассимилирован безжизненными абстракциями.
	At the antipodes of the mind, we are more or less completely free of language, outside the system of conceptual thought. Consequently our perception of visionary objects possesses all the freshness, all the naked intensity, of experiences which have never been verbalized, never assimilated to lifeless abstractions.

Эта черта — общая практически для всех Иных Миров религиозной традиции. Каждый рай полон драгоценностей и самоцветов или, по крайней мере, предметов, похожих на них <…>. Почему это именно так? Те, кто думает обо всей человеческой деятельности в терминах социальных и экономических точек отсчёта, дадут ответ вот в таком духе: драгоценные камни очень редки на Земле. Мало людей ими обладает. Чтобы компенсировать это, выступающие от лица нищего большинства наполняли свои воображаемые небеса драгоценными камнями. Эта гипотеза «пирога в небе», без сомнения, содержит в себе какой-то элемент истины; но она не может объяснить, почему с самого начала драгоценные камни должны были расцениваться как драгоценные. Люди тратили огромные количества времени, энергии и денег на поиск, добычу и огранку цветных камушков. Почему? Человек утилитарного склада не может предложить никакого объяснения столь фантастическому поведению. Но как только мы примем в расчет факты визионерского опыта, все станет ясным. <…> Эти вещи сами испускают свет, проявляют сверхъестественную яркость окраски и обладают сверхъестественной значимостью. Материальные предметы, ближе всего напоминающие эти источники визионерского просветления, — драгоценные камни. Обрести такой камень — значит, обрести нечто, чья драгоценность гарантируется его существованием в Ином Мире. Отсюда иначе не объяснимая страсть человека к драгоценностям и отсюда его приписывание драгоценным камням терапевтических и магических свойств. <…> Самоцветы, например, происходят из небес видений души; но они также ведут душу обратно к тем небесам. <…> И то же самое воздействие может производиться изделиями из стекла и металла, свечами, горящими в темноте, ярко раскрашенными изображениями и узорами, цветами, ракушками и перьями, пейзажами, видимыми так, как Шелли увидел Венецию с Евганейских холмов в преображающем свете зари или заката.

This characteristic is common to virtually all the Other Worlds of religious tradition. Every paradise abounds in gems, or at least in gem-like objects resembling <…>. Why should this be the case? Those who think of all human activities in terms of a social and economic frame of reference will give some such answer as this: Gems are very rare on earth. Few people possess them. To compensate themselves for these facts, the spokesmen for the poverty-stricken majority have filled their imaginary heavens with precious stones. This 'pie in the sky' hypothesis contains, no doubt, some element of truth; but it fails to explain why precious stones should have come to be regarded as precious in the first place. Men have spent enormous amounts of time, energy, and money on the finding, mining, and cutting of coloured pebbles. Why? The utilitarian can offer no explanation for such fantastic behaviour. But as soon as we take into account the facts of visionary experience, ever/thing becomes clear. <…> These things are self-luminous, exhibit a praeter-natural brilliance of colour and possess a praeternatural significance. The material objects which most nearly resemble these sources of visionary illumination are gem-stones. To acquire such a stone is to acquire something whose preciousness is guaranteed by the fact that it exists in the Other World. Hence man's otherwise inexplicable passion for gems and hence his attribution to precious stones of therapeutic and magical virtue. <…> Gems, for example, come from the soul's visionary heaven; but they also lead the soul back to that heaven. <…> And the same effects may be produced by artifacts of glass and metal, by tapers burning in the dark, by brilliantly coloured images and ornaments, by flowers, shells, and feathers, by landscapes seen, as Shelley from the Euganean Hills saw Venice, in the transfiguring light of dawn or sunset.

	Самые впечатляюще величественные храмы — сумеречные пещеры, в которых несколько свечей дают жизнь переносящим в Иной Мир сокровищам алтаря.
	The most impressively numinous temples are caverns of twilight, in which a few tapers give life to the transporting, other-worldly treasures on the altar.

Яркие чистые цвета принадлежат сущности, а не красоте в общем — только лишь особому роду красоты, визионерской красоте. <…> Для греков и людей Средневековья это искусство каруселей и восковых статуй было очевидно транспортирующим. Нам оно представляется достойным сожаления. Мы предпочитаем, чтобы наши Праксители были просты, наш мрамор и известняк — au naturel. С чего бы это наш вкус в этом отношении так сильно отличался от вкуса наших предков? Причина, я полагаю, заключается в том, что мы стали слишком хорошо знакомы с чистыми яркими пигментами, чтобы они нас трогали.

Bright, pure colours are characteristic of the Other World. Consequently works of art painted in bright, pure colours are capable, in suitable circumstances, of transporting the beholder's mind in the direction of its antipodes. Bright pure colours are of the essence, not of beauty in general, but only of a special kind of beauty, the visionary. Gothic churches and Greek temples, the statues of the thirteenth century after Christ and of the fifth century before Christ — all were brilliantly coloured. For the Greeks and the men of the Middle Ages, this art of the merry-go-round and the wax-work show was evidently transporting. To us it seems deplorable. We prefer our Praxiteleses plain, our marble and our limestone au naturel. Why should our modern taste be so different, in this respect, from that of our ancestors? The reason, I presume, is that we have become too familiar with bright pure pigments to be greatly moved by them. We admire them, of course, when we see them in some grand or subtle composition; but in themselves and as such, they leave us untransported.

Чересчур близкое знакомство порождает безразличие. В универмаге «Вулворт» мы видим слишком много чистых ярких красок для того, чтобы это оказалось внутренне транспортирующим. И здесь можно отметить, что своей поражающей воображение способностью давать нам слишком много самого лучшего современная технология начала склоняться к девальвации традиционных вызывающих видения материалов. Городское освещение, например, было когда-то редким событием, приберегаемым для побед и национальных праздников, канонизаций святых и коронований королей. Теперь же оно имеет место еженощно и прославляет достоинства джина, сигарет и зубной пасты.

Familiarity breeds indifference. We have seen too much pure, bright colour at Woolworth's to find it intrinsically transporting. And here we may note that, by its amazing capacity to give us too much of the best things, modern technology has tended to devaluate the traditional vision-inducing materials. The illumination of a city, for example, was once a rare event, reserved for victories and national holidays, for the canonization of saints and the crowning of kings. Now it occurs nightly and celebrates the virtues of gin, cigarettes, and toothpaste.

	Эти роскошные отражения в выпуклых поверхностях, которые настолько восхищали Рембрандта, что он никогда не уставал передавать их в красках, теперь стали общим местом в доме, на улице, на фабрике. Острие редкого удовольствия притупилось. Что когда-то было иглой визионерского восторга, теперь стало куском опостылевшего линолеума.
	Those rich convex reflections, which so fascinated Rembrandt that he never tired of rendering them in paint, are now the commonplaces of home and street and factory. The fine point of seldom pleasure has been blunted. What was once a needle of visionary delight has now become a piece of disregarded linoleum.

Когда визионерский опыт ужасен, а мир преобразовал к худшему, индивидуализация усиливается, и негативный визионер оказывается связанным с телом, которое, кажется, становится всё более и более плотным, более туго упакованным, пока он, наконец, не обнаруживает себя сведённым к агонизирующему сознанию сконденсированного куска материи, не больше камня, который можно удержать в руках. Следует заметить, что многие из наказаний, описанных в различных описаниях ада, — наказания давлением и сжатием.

When the visionary experience is terrible and the world is transfigured for the worse, individualization is intensified and the negative visionary finds himself associated with a body that seems to grow progessively more dense, more tightly packed, until he finds himself at last reduced to being the agonized consciousness of an inspissated lump of matter, no bigger than a stone that can be held between the hands. It is worth remarking, that many of the punishments described in the various accounts of hell are punishments of pressure and constriction.

	Отрицательные эмоции — страх, являющийся отсутствием уверенности, ненависть, гнев или злоба, исключающие любовь, — вот гарантия того, что визионерский опыт, если и когда он придёт, будет ужасающим.
	Negative emotions — the fear which is the absence of confidence, the hatred, anger, or malice which exclude love — are the guarantee that visionary experience, if and when it comes, shall be appalling.

	В жизни даже блаженный визионерский опыт склонен поменять свой знак — если длится слишком полго.
	In life, even the blissful visionary experience tends to change its sign if it persists too long.

Приложения

Монотонное пение курандеро, лекаря, шамана; бесконечное пение псалмов и интонирование сутр христианскими и буддистскими монахами; многочасовые крики и завывания ривайвалистов — при всех расхождениях теологических верований и эстетических условностей, психо-химико-физиологические намерания остаются постоянными. Увеличить концентрацию СО2 в легких и крови и таким образом снизить эффективность мозгового редуцирующего клапана, пока мозг не впустит в себя биологически бесполезный материал из Всемирного Разума — вот что во все времена было истинной целью и смыслом магических заклинаний, мантр, литаний, псалмов и сутр, хоть шаутеры, певцы и бормотуны этого и не знали. — I

The chanting of the curandero, the medicine-man, the shaman; the endless psalm-singing and sutra-intoning of Christian and Buddhist monks; the shouting and howling, hour after hour, of revivalists — under all the diversities of theological belief and aesthetic convention, the psychochemico-physiological intention remains constant. To increase the concentration of CO2 in the lungs and blood and so to lower the efficiency of the cerebral reducing valve, until it will admit biologically useless material from Mind-at-Large — this, though the shouters, singers, and mutterers did not know it, has been at all times the real purpose and point of magic spells, of mantrams, litanies, psalms, and sutras.

Нервная система уязвимее других тканей организма, поэтому нехватка витаминов будет скорее влиять на состояние ума, нежели, по крайней мере, любым заметным образом на кожу, кости, слизистые оболочки, мышцы и внутренние органы. <…> Что же касается витаминов, то каждую средневековую зиму происходил долгий невольный пост, и за этим невольным постом во время Великого Поста следовало добровольное воздержание. Верующие встречали Страстную Неделю великолепно подготовленными в том, что касалось их химии тела, к скорби и к радости, к сезонным угрызениям совести и к самотрансцендентной идентификации с воскресшим Христом. В это время года — сезон высшего религиозного возбуждения и низшего потребления витаминов — экстазы и видения были чуть ли не обыденным явлением. Этого только следовало ожидать. Для монастырских созерцателей каждый год существовало несколько Великих постов. И даже между постами их рацион был скуден до крайности. Отсюда эти агонии и депрессии, скрупулёзно описанные столькими духовными авторами; отсюда их пугающие искушения отчаяньем и самоубийством. Но отсюда же — и «безвозмездные милости» в виде небесных видений и разговоров, пророческих пониманий, телепатического «различения духов». И отсюда же, наконец, — их «врождённое созерцание», их «смутное знание» Единого во всём сущем. Пост не был единственной формой умерщвления плоти, к которой прибегали первые искатели духовности. Большинство их регулярно пользовалось кожаным хлыстом с узлами или даже хлыстом из железной проволоки. Такие самобичевания служили эквивалентом довольно продолжительной хирургии без применения наркоза, и их воздействие на химию тела кающегося грешника было значительным. Большие количества гистамина и адреналина высвобождались, когда бич применялся непосредственно; а когда получившиеся в результате этого раны начинали гноиться (а так было практически всегда до наступления века мыла), различные токсичные вещества, производимые разложением протеина, начинали проникать в кровь. Гистамин же производит шоковое воздействие, а шок влияет на ум не менее глубоко, чем на тело. Более того, большие количества адреналина могут вызывать галлюцинации, а некоторые продукты его разложения, как известно, вызывают симптомы, сходные с симптомами шизофрении. Что же касается токсичных веществ из ран, то они расстраивают энзимную систему, регулирующую деятельность мозга, и снижают его эффективность как инструмента совладания с миром, где выживают самые биологически приспособленные. Это может объяснить, почему арсский кюре говорил, что в те времена, когда он мог заниматься беспощадным самобичеванием, Бог ему ни в чём не отказывал. Другими словами, когда раскаянье, самопрезрение и страх перед адом высвобождают адреналин, когда самостоятельная хирургия высвобождает адреналин и гистамин, и когда зараженные раны выпускают разложившийся протеин в кровь, эффективность мозгового редуцирующего клапана снижается, и незнакомые аспекты Всего Разума (включая психические явления, видения и — если человек философски и этически готов к этому — мистический опыт) войдут в сознание аскета. Великий Пост, как мы увидели, следовал за долгим периодом невольного поста. Сходным образом, воздействие самобичевания вначале дополнялось весьма невольным впитыванием разложившегося протеина. Врачевания зубов не существовало, хирурги были палачами, а безопасных антисептиков тоже не было. Большинство людей, следовательно, должно было жить с местными инфекциями; а местные инфекции, хоть и вышедшие из моды как все болезни, кои наследует наша плоть, всё же определённо могут снижать эффективность редуцирующего клапана мозга. — II

The nervous system is more vulnerable than the other tissues of the body; consequently vitamin deficiencies tend to affect the state of mind before they affect, at least in any very obvious way, the skin, bones, mucous membranes, muscles, and viscera. <…> So far as vitamins were concerned, every medieval winter was a long involuntary fast, and this involuntary fast was followed, during Lent, by forty days of voluntary abstinence-Holy Week found the faithful marvellously well prepared, so far as their body chemistry was concerned, for its tremendous incitements to grief and joy, for seasonable remorse of conscience and a self-transcending identification with the risen Christ. At this season of the highest religious excitement and the lowest vitamin intake, ecstasies and visions were almost a commonplace. It was only to be expected. For cloistered contemplatives, there were several Lents in every year. And even between fasts their diet was meagre in the extreme. Hence those agonies of depression and scrupulosity described by so many spiritual writers; hence their frightful temptations to despair and self-slaughter. But hence too those 'gratuitous graces', in the forms of heavenly visions and locutions, of prophetic insights, of telepathic 'discernments of spirits'. And hence, finally, their 'infused contemplation', their 'obscure knowledge' of the One in all. Fasting was not the only form of physical mortification resorted to by the earlier aspirants to spirituality. Most of them regularly used upon themselves the whip of knotted leather or even of iron wire. These beatings were the equivalent of fairly extensive surgery without anaesthetics, and their effects on the body chemistry of the penitent were considerable. Large quantities of histamine and adrenalin were released while the whip was actually being plied; and when the resulting wounds began to fester (as wounds practically always did before the age of soap), various toxic substances, produced by the decomposition of protein, found their way into the bloodstream. But histamine produces shock, and shock affects the mind no less profoundly than the body. Moreover, large quantities of adrenalin may cause hallucinations, and some of the products of its decomposition are known to induce symptoms resembling those of schizophrenia. As for toxins from wounds — these upset the enzyme systems regulating the brain, and lower its efficiency as an instrument for getting on in a world where the biologically fittest survive. This may explain why the Cure d'Ars used to say that, in the days when he was free to flagellate himself without mercy, God would refuse him nothing. In other words, when remorse, self-loathing, and the fear of hell release adrenalin, when self-inflicted surgery releases adrenalin and histamine, and when infected wounds release decomposed protein into the blood, the efficiency of the cerebral reducing valve is lowered and unfamiliar aspects of Mind-at-Large (including psi phenomena, visions, and, if he is philosophically and ethically prepared for it, mystical experiences) will flow into the ascetic's consciousness.

Тысячеваттные лампы и параболические отражатели проецируют лучи сверхъестественного света, и сверхъестественный свет во всем, чего он касается, вызывает сверхъестественную окраску и сверхъестественное значение. Даже глупейший спектакль может оказаться чудесным. Это — случай того, когда Новый Мир призван изменить баланс старого, случай визионерского искусства, компенсирующего недостатки чересчур очеловеченной драмы. — III

Thousand-watt lamps and parabolic reflectors project beams of praeternatural light, and praeter-natural light evokes, in everything it touches, praeternatural colour and praeternatural significance. Even the silliest spectacle can be rather wonderful. It is a case of a New World having been called in to redress the balance of the Old — of visionary art making up for the deficiencies of all-too-human drama.

Цель классического художника, в каком периоде ему не случилось бы жить, — в наложении порядка на хаос опыта, в представлении внятной, рациональной картины реальности, в которой все части ясно видны и связно соотнесены, с тем, чтобы созерцатель точно знал (или, если быть ещё точнее, воображал, что знает), что есть что. Для нас этот идеал рациональной упорядоченности непривлекателен. Следовательно, когда мы сталкиваемся с произведениями классического искусства, мы используем все, что в наших силах, чтобы они выглядели как нечто, чем они не являются и никогда не должны были являться. <…> Когда мы фотографируем скульптурную группу или фигуру, то используем камеру, чтобы изолировать ту часть, которую затем покажем в её загадочной независимости от целого. Такими средствами мы можем деклассицировать самую суровую классику. Подвергнутый легкой обработке и сфотографированный опытным мастером, Фидий становится образцом готического экспрессионизма, а Пракситель превращается в чарующий сюрреалистический объект, вытащенный на поверхность из илистых глубин подсознательного. Это, может быть, и плохая история искусств, но она, совершенно определённо, доставляет громадное удовольствие. — III

The aim of the classical artist, in whatever period he may happen to live, is to impart order to the chaos of experience, to present a comprehensible, rational picture of reality in which all the parts are clearly seen and coherently related, so that the beholder knows (or, to be more accurate, imagines that he knows) precisely what's what. To us this ideal of rational orderliness makes no appeal. Consequently, when we are confronted by works of classical art, we use all the means in our power to make them look like something which they are not, and were never meant to be. <…> When we photograph a sculptured figure or group, we use the camera to isolate a part which we then exhibit in enigmatic independence from the whole. By such means we can de-classicize the severest classic. Subjected to the light treatment and photographed by an expert camera man, a Pheidias becomes a piece of Gothic expressionism, a Praxiteles is turned into a fascinating surrealiste object dredged up from the ooziest depths of the subconscious. This may be bad art history, but it is certainly enormous fun.

Жорж де Латур был одним из тех визионеров-экстравертов, чье искусство преданно отражает определённые аспекты внешнего мира, но отражает их в состоянии преобразованности, так что каждая незначительнейшая частность становится сущностно значимой, становится проявлением абсолютного. Большинство его композиций изображает фигуры, видимые при свете одной-единственной свечи. Одна свеча, как показали Караваджо и художники испанской школы, может послужить толчком для самых невообразимых театральных эффектов. Но Латура не интересовали театральные эффекты. В его картинах нет ничего драматического, ничего трагического, патетического или гротескового, там не представлено никакого действия, нет никакого обращения к тому типу эмоций, за которыми люди идут в театр — чтобы взволноваться, а затем умиротвориться. Его персонажи, в сущности, статичны. Они никогда ничего не делают, они просто присутствуют — как присутствуют гранитный фараон, кхмерский бодхисаттва или один из твёрдо стоящих на ногах ангелов Пьеро. И в каждом случае используется одна-единственная свеча — чтобы подчеркнуть это насыщенное, но безмятежное, внеличностного существования. Выставляя обыденные вещи в необычном свете, её пламя являет живую загадку и необъяснимое чудо простого существования. В картинах так мало религиозности, что во многих случаях невозможно решить, сталкиваемся ли мы с иллюстрацией к Библии или с этюдом, изображающим натурщиков при свете свечи. «Рождение» в Ренне — это то самое рождение или просто рождение? Картина со стариком, спящим под взглядом молодой девушки — это просто такая картина? Или это Св. Петра навещает в темнице ангел-избавитель? Определенно сказать этого никак нельзя. Но хотя искусство Латура полностью лишено религиозности, оно остаётся глубоко религиозным в том смысле, что с несравненной интенсивностью являет божественную вездесущность. — IV

Georges de La Tour was one of those extroverted visionaries, whose art faithfully reflects certain aspects of the outer world, but reflects them in a state of transfigurement, so that every meanest particular becomes intrinsically significant, a manifestation of the absolute. Most of his compositions are of figures seen by the light of a single candle. A single candle, as Caravaggio and the Spaniards had shown, can give rise to the most enormous theatrical effects. But La Tour took no interest in theatrical effects. There is nothing dramatic in his pictures, nothing tragic or pathetic or grotesque, no representation of action, no appeal to the sort of emotions which people go to the theatre to have excited and then appeased. His personages are essentially static. They never do anything; they are simply there in the same way in which a granite Pharaoh is there, or a Bodhisattva from Khmer, or one of Piero's flat-footed angels. And the single candle is used, in every case, to stress this intense but unexcited, impersonal thereness. By exhibiting common things in an uncommon light, its flame makes manifest the living mystery and inexplicable marvel of mere existence. There is so little religiosity in the paintings that in many cases it is impossible to decide whether we are confronted by an illustration to the Bible or a study of models by candlelight. Is the 'Nativity' at Rennes the nativity, or merely a nativity? Is the picture of an old man asleep under the eyes of a young girl merely that? Or is it of St Peter in prison being visited by the delivering angel? There is no way of telling. But though La Tour's art is wholly without religiosity, it remains profoundly religious, in the sense that it reveals, with unexampled intensity, the divine omnipresence.

Китайские и японские пейзажи с крупными планами настолько многочисленные иллюстрации к той теме, что Сансара и Нирвана едины, что Абсолют проявляется в каждой видимости. Эти великие метафизические — и все же прагматические — истины передавались художниками Дальнего Востока, вдохновлявшимися дзэном, ещё одним путем. Все объекты их изучения с ближнего расстояния были представлены в состоянии безотносительности, на фоне чистоты девственного шелка или бумаги. Изолированные таким образом, эти мимолетные видимости принимают какое-то свойство абсолютной Вещности-в-себе. Западные художники пользовались этим приёмом при изображении священных фигур, портретов и иногда — естественных объектов на расстоянии. «Мельница» Рембрандта и «Кипарисы» Ван-Гога — примеры удалённых пейзажей, в которых какая-то одна черта абсолютизировалась изоляцией. Волшебная сила многих гравюр, рисунков и картин Гойи может объясняться тем фактом, что его композиции почти всегда имеют форму нескольких силуэтов — или даже одного-единственного силуэта, — видимых на фоне пустоты. Эти формы силуэтов обладают визионерским качеством внутренней значимости, усиленным изоляцией и безотносительностью к сверхъестественной интенсивности. — V

The close-up landscapes of China and Japan are so many illustrations of the theme that Samsara and Nirvana are one, that the Absolute is manifest in every appearance. These great metaphysical, and yet pragmatic, truths were rendered by the Zen-inspired artists of the Far East in yet another way. All the objects of their near-point scrutiny were represented in a state of unrelated-ness, against a blank of virgin silk or paper. Thus isolated, these transient appearances take on a kind of absolute Thing-in-Itselfhood. Western artists have used this device when painting sacred figures, portraits, and, sometimes, natural objects at a distance. Rembrandt's Mill and Van Gogh's Cypresses are examples of long-range landscapes, in which a single feature has been absolutized by isolation. The magical power of many of Goya's etchings, drawings, and paintings can be accounted for by the fact that his compositions almost always take the form of a few silhouettes, or even a single silhouette, seen against a blank. These silhouetted shapes possess the visionary quality of intrinsic significance, heightened by isolation and unrelatedness to praeternatural intensity.

Персонажи «Плота „Медузы“» писались Жерико до самой последней детали, один за другим, на чистом холсте. Не было ни наброска полной композиции, ни постепенного построения общей гармонии тонов и оттенков. Каждое отдельное откровение — разлагающегося тела, больного человека в ужасающей заключительной стадии гепатита — было передано так, как оно виделось и художественно представлялось. Чудом гения каждый последующий апокалипсис пророчески подставлялся в гармоничную композицию, которая существовала только в воображении художника, когда первые отвратительные видения переносились на холст. — VII

The personages in the Raft of the Medusa were painted in finished detail, one by one, on the virgin canvas. There was no outline drawing of the whole composition, no gradual building up of an over-all harmony of tones and hues. Each particular revelation — of a body in decay, of a sick man in the ghastly extremity of hepatitis — was fully rendered as it was seen and artistically realized. By a miracle of genius, every successive apocalypse was made to fit, prophetically, into a harmonious composition which existed, when the first of the appalling visions was transferred to canvas, only in the artist's imagination.

Перевод

М. В. Немцов, 1991 (с некоторыми уточнениями по С. А. Хренову, 1999)