Сахарный Кремль

«Сахарный Кремль» — роман в новеллах Владимира Сорокина 2008 года, сатирическая антиутопия. Продолжает «День опричника».

Цитаты

Его смуглый член торчал. Носов прыснул на него предохранительным спреем «Застава» и быстро вошёл в Погосову. — «На заводе»

Сделала шаг и поняла: объелась. Да так, что и идти тяжко. Опьянела от мяса. Отупела. А тут Старый вперевалку подходит. Унюхал. Лизнул кровь на камне, морду к Арише тянет. Глаза его мяса просят. «Отрыгну Старому малость…» — подумала она. Но сразу и передумала: «Нет, жалко…» — «Underground»

Марфушина радость

Стучит Марфуша по клаве, входит в интерда, срывает с Древа Учения листки школьных новостей: <…> Всероссийский конкурс ледяной скульптуры коня государева Будимира. Лыжный забег с китайскими роботами.

Отвечает Умница голосом послушным: — Для завершения Великой Русской Стены осталось положить 62.876.543 кирпича. Подмигивает дед нравоучительно: — Вот, внученька, кабы каждый школьник по кирпичику слепил из глины отечественной, тогда бы Государь враз стену закончил, и наступила бы в России счастливая жизнь. Знает это Марфуша. Знает, что никак не завершат строительство Стены Великой, что мешают враги внешние и внутренние. Что много ещё кирпичиков надобно слепить, чтобы счастье всеобщее пришло. Растёт, растёт Стена Великая, отгораживает Россию от врагов внешних. А внутренних — опричники государевы на куски рвут. Ведь за Стеною Великой — киберпанки окаянные, которые газ наш незаконно сосут, католики лицемерные, протестанты бессовестные, буддисты безумные, мусульмане злобные и просто безбожники растлённые, сатанисты, которые под музыку проклятую на площадях трясутся, наркомы отмороженные, содомисты ненасытные, которые друг другу в темноте попы буравят, оборотни зловещие, которые образ свой, Богом данный, меняют, и плутократы алчные, и виртуалы зловредные, и технотроны беспощадные, и садисты, и фашисты, и мегаонанисты. — парафраз из предпредпоследнего раздела «Дня опричника»

Марфушу папаша никогда не сечёт, токмо маманя. Да и то редко, слава Богу. В последний раз — перед Рождеством, когда из-за Марфушиной оплошности две полосы кокоши драгоценного удуло. Сели в тот вечер мама с папою на кухне после трудового дня, нарезали три полосы белых, а Марфуша как раз мусор выносила да дверь-то настежь и распахнула. А на кухне-то форточка, как на грех, открытая была. Потянуло с лестничной клетки из окна разбитого, да так, что весь кокоша — в пыль по углам. Отец с дедом — в крик. Бабка — щипаться. А маманя молча разложила Марфушу на кровати двуспальной да по голой попе прыгалками и посекла. Марфуша плакала, а дед с папой всё по кухне ползали, пальцы слюнили, да пыль белую собирали…

Кочерга

Пошла кочерга дальше по дороге. Глядь — навстречу ей майор из Тайного Приказа. — Здравствуй, кочерга. — Здравствуй, человек. — Куда путь держишь? — Ищу себе работу. — Ступай ко мне. — А что я делать должна? — Будешь вместе со мной врагов народа пытать: пятки им жечь, мудя прижигать, на жопу государственное тавро ставить. Работа чистая, лёгкая и весёлая. Подумала, подумала кочерга и согласилась.

Резким движением Севастьянов задрал голову Смирнову, приставил инъектор к сонной артерии и нажал спуск. Чпокнула раздавленная мягкая ампула, инъекция вошла в кровь подследственного. Тело Смирнова дёрнулось, он вскрикнул и замер, окостенев. Его большие серые глаза округлились и остекленели, став ещё больше. Губы раскрылись и замерли в немом вопросе. Его словно укусил невидимый гигантский скорпион. <…> — Ты понял, что стал хрустальным? — Я… да… я… — Ты хрустальный, Смирнов. Смотри, — капитан слегка стукнул по его плечу молоточком. Молоточек издал тонкий звон, как при ударе о стекло. Капитан ударил молоточком по колену Смирнова. Молоточек снова зазвенел. Капитан ударил по другому колену. Потом по руке. Потом по бледному, вспотевшему носу подследственного. Молоточек звенел. Ужас заполнил глаза подследственного до предела. Дрожь оставила его, он замер, не дыша. <…> — Сейчас будет для тебя подарок. Следователь вернулся к столу, постучал по клавишам. В камере с грозным рёвом возникла яркая, убедительная голограмма мускулистого, голого по пояс детины с увесистым молотом. Детина ревел, скалился и угрожающе поигрывал молотом. — Вот что, Ваня, — следователь положил руку на мощное плечо молотобойца, — давай-ка мы этого хрустального интеллигента разобьём на куски, а? Чтобы он больше не вредил России. — Давай! — ощерился молотобоец. — А-а-а… не-е-е-ет… а… я… — слабо донеслось изо рта подследственного. — Что — нет? — склонился Севастьянов. Но Иван уже с рёвом заносил свой молот. — Не-е-е-е-ет… — захрипел Смирнов. Молот со свистом описал дугу и замер в сантиметре от головы подследственного. — Называй, гад! — зашипел следователь, хватая Смирнова за ухо. — Живо!

Севастьянов подошёл, поднёс кочергу к лицу подследственного: — Твоя? — Ну… — Без «ну»! — Моя… — Правильно, твоя. Та самая, которую ты описал в своей сказочке. Как там у тебя: жила-была Кочерга Ивановна. Жила, жила она у отщепенца Соко… тьфу, Смирнова, да и сбежала. К нам. В Тайный Приказ. И служит теперь у нас, стало быть. А мы ей ха-а-ароший оклад определили. И пенсию обеспечим приличную, не сомневайся. Севастьянов вынул из «несмеяны» миниатюрный лазер, поднёс к пятке кочерги, включил. Красный луч уперся в пятку, она стала быстро нагреваться. Севастьянов принялся равномерно водить лучом по железной пятке: — Ты, Андрей Андреич, человек православный, образованный. Понимать ты должен: каждый из нас за всё ответственен. И за дела, и за слова. Ибо каждое дело на слово опирается. Там, где слово, там и дело. Пятка кочерги раскалилась докрасна. В камере запахло кузницей. Следователь выключил лазер, убрал в «несмеяну». Подошёл к подследственному, схватил его за щиколотку ноги и резко задрал ногу вверх. — Не-ет… — выдохнул Смирнов. Севастьянов прижал пятку кочерги к худосочной ягодице подследственного.

Жидкие часы в кабинете Севастьянова отлили 18:00… — часы с ферромагнитной жидкостью на циферблате появились в продаже лишь в 2015 году

Шестнадцать месяцев назад в Москве были арестованы шесть членов мистической, антирусской секты «Яросвет». Нарисовав на белой корове карту России, они совершили некий магический ритуал, расчленили животное и стали развозить куски коровьего тела по отдалённым областям государства российского и скармливать иностранцам. Коровья задняя часть была свезена на Дальний восток, сварена и скормлена японским переселенцам, пашину и подбрюшье доставили в Барнаул, налепили из них пельменей и скормили китайцам, из грудинки сварили борщ и в Белгороде накормили им восемнадцать хохлов-челноков, в Рославле, белорусским батракам навертели котлет из коровьих передних ног, а из головы сварили холодец, которым, неподалёку от Пскова накормили трёх эстонских старух. Все шестеро сектантов были арестованы, допрошены, все признались, назвали сообщников и пособников, но в деле, тем не менее, осталось тёмное место: коровий потрох. В магическом ритуале по «расчленению» России он играл важную роль. Однако, кишки, желудок, сердце, печень и лёгкое удивительным образом бесследно исчезли, и никакие пытки не смогли помочь следствию и прояснить ситуацию. Ясно было, что шестеро арестованных просто не знают кто, куда и с какими целями подевал потрох расчленённой коровы. Капитан Шмулевич, ведущий коровье дело, тоже не знал этого до того самого дня, когда в Свято-Петрограде был арестован по доносу соседки известный книголюб, собиратель почтовых марок, монет и старинных предметов, сбывавший в своей лавке иностранным туристам вместе с марками, книгами и прочей рухлядью некие консервы, при подробном рассмотрении оказавшиеся саморучно укупоренными банками с коровьим паштетом, произведённым кустарным способом в подвале его дома. На все банки лепилась одна и та же этикетка: «Говяжий паштет «Белая Корова». Причём, консервы сии не продавались, а отдавались даром покупателям в знак «благодарности за покупку». Всего за 38 дней подручные книголюба сумели изготовить и распространить среди иностранцев 59 банок паштета. Причём, банки с паштетом отдавались токмо западным туристам, не китайцам и не азиатам. После восемнадцатичасового допроса книголюб признался, что получил заказ на изготовление и распространение «Белой Коровы» от некоего крещёного еврея, бесследно исчезнувшего и найденного в городской клоаке Свято-Петрограда зарезанным, без пальцев, зубов и глаз, и с трудом опознанным.

… вдруг знакомый с детства, приятный мужской баритон запел: Когда спокойно спит страна, Не спят, не спят, не спят Чекисты среднего звена. Свою незримую войну Они ведут за всю страну — За честный труд, за мирный кров, За память дедов и отцов, За тишину родных полей, За дочерей и матерей. И каждый час уходят в бой За нас с тобой… И благодарна вся страна Чекистам среднего звена. — пародия на песню «Незримый бой» из заставки сериала «Следствие ведут Знатоки»

Харчевание

… расхожие поговорки лагерных палачей, такие как <…> «жопу беречь — голову потерять», «розга с жопой дружат, государству служат»…

Матюха сёк легко и сильно, не делая лишних движений, деловито выполняя свою работу и каждым ударом доказывая, что он не даром ест свой хлеб лагерного палача и не даром получает северную надбавку.

Петрушка

Поклонился государю, отдал честь и забормотал: — Есть подарочек для Вашей царской милости от болотной гнилости, от медной ступы, от конской залупы, от кошачьей сраки, от хромой собаки, от голодной бляди, от больного дяди, от мясной колоды, от сырой погоды, от битой рожи, от рваной одёжи, от ползучего гада, от ядерного распада, от гнилого крыльца, от клеймёного молодца, от худого лукошка да от меня немножко. Он наклонился, выставив свой сухонький зад прямо перед спокойным лицом государя: — Егорр! Запал!! Робот поднёс к заду свой средний палец-зажигалку, вспыхнул огонёк. Петруша громко выпустил газы. Они вспыхнули зеленовато-жёлтым. Быстрое пламя съело голову государя и погасло. В голограмме образовалась дыра. Государь по-прежнему сидел в ложе, но без головы и части левого плеча. Петруша выпрямился, пошатываясь, отошёл от голограммы, глянул: — Ну вот. Совсем заплывшие глазки-щёлочки весело оценили ущерб, нанесённый государю: — Ништяк! А, Егорр? — Так точно. — Ну-к, это… дай прошлый. Рядом с голограммой возникла точно такая же, но поменьше. На ней у государя не было только шеи и подбородка. — Во, видал?! — Петруша подошёл к роботу, обнял его за граненое бедро. — Тогда бздёх низом пошёл. И это. Слабо я тогда, а? Слабо пёрнул, а? — Так точно. — А сегодня? Как я? Круто! А? Егорр! — Так точно. Петруша и робот стояли, разглядывая голограммы. Покачивающийся и перезванивающий бубенчиками колпак на голове Петруши то и дело прислонялся к узкой талии робота. <…> Толкнул локтем робота: — Егорр! Робот сложил кукиш из серебристых пальцев, показал голограммам: — Вот Вам, государь Василий Николаевич. Два кукиша, один серебристо-строгий наверху, другой розовато-белый, покачивающийся, внизу, надолго повисли в воздухе.

Кабак

Самый старший и опытный среди них — Матвей. Сечёт он уже девятый год и пересёк по его словам без малого восемьдесят тысяч жоп. <…> Помоложе они Матвея, любят авторитетного палача подкольнуть-высмеять. — А что, Матюша, не слепят тебе глаза жопы сиятельные? <…> — Я не робот, чтоб без любви дело государево вершить. Надобно и розги любить и жопы. Тогда противоречия в душе не будет. <…> — Кнут и розга — яко альфа и омега, — вставляет Ванька. — У кнута своя метафизика, а у розги своя…

Мелькает-перекатывается в дыму табачном какой-то Пургенян, как говорят, известный надуватель щёк и испускатель ветров государственных, бьют друг друга воблой по лбу двое дутиков, Зюга и Жиря, шелестит картами краплёными отставной околоточный Грызло, цедят квасок с газом цирковые: штангист Медведко и тёмный фокусник Пу И Тин, хохочет утробно круглый дворник Лужковец…

… крутится семейство балалаечников Мухалко. Шустрые это ребята, оборотистые, веселить и деньгу выжимать умеют. Говорят, когда-то в шутах кремлёвских ходили, но потом их за что-то оттуда опендалили.

Очередь

— Эту шубу мне купили в Москве. — Я так и подумал. Во, как она снег жрёт! — Проголодалась в тепле, знамо дело. — А что для таких вот синих шуб вкуснее — снег или дождь? — Снег, конечно. Вон, как тянется… ну, покушай, покушай, милая. — Просто, я знаю, живородящие шубы и на дождь зело прожорливы. <…> — Моя снег больше любит. И как наестся, сразу тепло становится. Когда сильный снегопад — мне прямо жарко.

— Чем торгует? — Зимою — сиянием, а летом — самокатами.

— Они по-матерному ругались! Я записала! Околоточный, я всё переписала! <…> — ОТОЙТИ ОТ ОЧЕРЕДИ! БАБУШКА, ДАВАЙТЕ ВАШ ДОНОС!

Письмо

Помнишь, как смешинка в рот малиновая попала, и чуть не утонули в Пахре на Спас Яблочный тогда? Как ты потом то плакала, то хохотала, да травой в меня швырялась? А я хохотала так, что в трусики пустила!

А кукол наших помнишь? Катеринка ещё жива, ещё станцевать «барыню» может, разговаривает. А Мальвинка дала дуба, — что-то с мозговою глиной. Токмо глаза открывает и улыбается.

Нам по двенадцать тогда исполнилось, <…> Кремль в белый цвет ночью покрасили по приказу государеву. <…> А потом как-то я всмотрелась, всмотрелась в этот Кремль, и так у меня всё в голове засияло, словно свет нетварный <…>. Всё прямо сияет и поёт в голове, а смотреть на Кремль всё больше и больше хочется. И глазкам не больно совсем. И я смотрю, смотрю, смотрю, а он весь белый-пребелый, и прямо сосёт глаза белизна сия, на солнце сияет, а в голове прямо ангелы поют, так сладко стало, так хорошо, небо-то синее, облака расступились, солнце лупит, Кремль сияет, глаза сосёт, я про всё забыла, и гляжу, гляжу, гляжу, и прямо так сладко смотреть на Кремль белокаменный, что и пошевелиться не могу, не хочу пошевелиться, рукой за отца держусь, а сама хочу всем сердцем, чтобы и отец не шевелился и не говорил ничего, и что б ты меня не теребила, и чтобы люди все стояли как столбы, чтобы токмо смотреть и смотреть и смотреть и смотреть и смотреть, и чтобы всё так остановилось, а я бы всё стояла и смотрела, только бы глаза не закрылись, не устали, а глаза-то у меня и не слезились вовсе, и не устали, а просто расширились и смотрели, смотрели, смотрели как будто и делать больше ничего не надобно, а надобно токмо смотреть, смотреть, смотреть и стоять, смотреть на Кремль и стоять смирно, стоять хорошо и правильно, дабы не спугнуть ничего и не потревожить, <…> чтобы он стоял спокойно и никуда не девался, не исчезал, а просто стоял на своём главном месте навсегда на веки вечныя, на месте главного и большого дела, хорошего дела, на которое все пошли, все сподобились, все собрались, чтобы сделать всё правильно, хорошо, чтобы быть всем вместе, всем миром всё решить и исправить навсегда, на веки вечныя, лишь бы никто не помешал, <…> не надобно ничего другого, а просто смотри и радуйся, веселись душой своей, пей глазами Кремль белый, ешь глазами Кремль белый, и больше ничего не надобно, а все люди правильные будут тоже стоять рядом с тобой правильно стоять, честно стоять и радоваться, стоять с глазами открытыми, хорошими глазами а в тех глазах у всех будет свой Кремль тысячи миллионы Кремлей белых в глазах правильных людей которые умеют правильно славить и всё делать правильно и хорошо и умеют прилежно смотреть на белый Кремль наш родной и святой…

Дом терпимости

Айвовое варенье июльского заката уж протекло-капнуло на пыльно-душное <…> Замоскворечье…

Вваливается Охлоп в опочивальню любимую. Кидается-устремляется к нему всё весёлое-электрическое: голышки-окатыши, ползуны, верещалки, хохотухи, чесалки да качалки. <…> Поют электрические, верещат, хихикают желательно. Достаёт Охлоп из своего левого кармана горсть семячек питания новеньких, криптоновых, голубым светящихся. Швыряет электрическим. Хватают они семячки, глотают, напитываясь. — Благода-а-а-а-арствуйте! — верещат хором.

О романе

	Образ сахарного Кремля, он такой многоплановый, как Кубик Рубика. Белый-то есть чистый, это некая чистота как бы в осознании этой власти народом, это нечто как бы над нами. С другой стороны, он очень хрупкий, он может разбиться. Но с третьей стороны, он увесист как некий кирпич. А если это все падает с неба, то он может и убить, собственно.
	— Владимир Сорокин, интервью

Владимир Сорокин, Сахарный Кремль. Виктор Пелевин, П5: прощальные песни политических пигмеев Пиндостана. <…> Авторы, если верить критикам, создали панорамные картины нынешнего общества, сумели раскрыть и отразить нечто существенное и настоящее, без чего умственное бытие каждого из нас будет неполноценным. <…> почему вышло так кисло? Думаю, прежде всего, потому, что оба автора не справились с задачей, им просто-напросто нечего сказать. Хочется, конечно, но слова складываются в какие-то пошлые анекдоты, в обречённо скучные фразы. Главная проблема, <…> что ни наши авторы, ни интеллектуальная элита России в целом совершенно не понимает, что происходит в стране. Вот Владимир Сорокин <…>. Есть бессвязный и уж какой-то совсем безыскусный набор эпизодов. Большая их часть случайна, предсказуема. Лучшие куски чем-то напоминают пародии то ли на Солженицына, то ли на Алексея Толстого, то ли ещё на кого-то. <…> самый главный вопрос и вовсе открыт: как за двадцать лет Россия превратилась в самодержавный отстой? Я вовсе не оспариваю право автора рисовать самое чудовищное будущее, но мне хочется понять, а почему это возникло. Ладно, в сорокинском будущем можно вообразить появление чего-то вроде опричников, своего рода эскадронов смерти <…>. Но откуда столбовое дворянство? <…> Несерьёзно и вздорно. Конечно, мне можно возразить: автор пытается передать нам суть социальных отношений, и историческая убедительность здесь не так уж важна. <…> Какой образ мысли близок и Пелевину, и Сорокину? Очень простой, они характерные советские интеллигенты-диссиденты, опасливо уверенные в том, что для популярности нужно остроумие любой ценой. Как все подобного рода люди, они, как и анекдотически ограниченные генералы, готовятся к прошлой войне. Конечно, они пытаются осмыслить реальность, причём осмыслить её критически. <…> Но дело в том, что в рамках советского или даже постмодернизированного постсоветского мышления такую задачу не решить, такую прозу не создать. Оттого и не вышло написать романы и повести, оттого всё и сыпется и выглядит настолько халтурно, что даже жутко делается, хотя авторы вроде бы считаются записными гениями современности. Их читаешь сегодня так же, как читаешь третьеразрядную фантастику начала XX века: о людях передающих азбукой Морзе сообщения с Тау-Кита. Какая-то художественная мертвечина. <…> Перед нами сборники маловразумительных и случайно собранных историй, к тому же рассказанных, мягко говоря, без блеска. Такое бывает, когда взволнованная толпа чего-то ждёт, и оратор в отчаянии выкрикивает какие-то слова, в надежде, что их примут за прорицание только в силу натужных намёков на кем-то поведанное ему знание. Но нарочито тёмный лепет ни к чему не приводит. Нострадамусу пришлось для успеха умереть много столетий назад. <…> Тьма и ужас открываются нам в трудах российских мыслителей. <…> Просто Сорокину и Пелевину не повезло больше других. Они рискнули показать результаты собственного мышления. И провалились.

— Андрей Быстрицкий