Смешное в страшном

«Смешное в страшном» — сборник Аркадия Аверченко 1923 года из 25 рассказов. В названии — перекличка с рассказом Тэффи «Смешное в печальном» 1920 года.

Цитаты

Не преступление ли — отыскивать смешное в страшном? Не кощунство ли — весело улыбаться там, где следовало бы <…> опустившись на колени возле вырытой могилы, долго неутешно рыдать?.. Вот два вопроса, которые были бы совершенно правильны, если бы… около нас был, действительно, настоящий труп. Но Россия — не труп. Долго хлопотали, много сделали для того, чтобы превратить её в неподвижное, гниющее, мертвое тело, однако — руки коротки у горе-хирургов. Пациентка всё-таки жива. У неё выпустили кровь, — новая кровь разольётся по жилам и могучими бодрыми толчками пробудит к деятельности затихшее сердце. Ей выкололи глаза, а она уже начинает прозревать. Вырезали язык, а она говорит. Пока ещё тихо, бессвязно, но будет час, загремит её голос, как гром, и многие подлецы и шулера задрожат от ужаса, а для нас это будет раскатом весеннего грома, за которым следует бодрый, тёплый дождик, освежающий, смывающий всю грязь. Ей отрезали руки, ноги… Ничего! Придёт час — срастётся всё. Ещё крепче будет. <…> Значит, смеяться можно. Больше того, — смеяться должно. Потому что у нас один выбор: или пойти с тоски повеситься на крючке от украденной иконы, или — весело, рассыпчато рассмеяться.

— «Извинение автора»

В Стамбуле на одной из кипящих разношёрстным народом уличек я встретил его. <…> — Вы знаете, я жил в Одессе ещё при Толмачёве… Так, знаете, как мне теперь кажется Толмачёв? Родной папа! <…> Дайте мне городового нашего Бульварного участка Таганчука! И я скажу ему: «Володя, дай я тебя поцелую в глазки». <…> Это навозное сметьё говорит теперь: «Мы даём вам свободу и мир, пожалуйте в ГПУ». Или: «Для счастья пролетариата становись, жидовская морда, к стенке». Чтоб мои враги имели такое пролетариатское счастье. Когда меня Таганчук брал в участок — это стоило три рубля, когда меня Дейч берёт в ГПУ — мне это стоит, извините, пули в живот. Ах, Канторович, Канторович… — При чём тут Канторович? — <…> В прошлом году приходит он ко мне и говорит: «Прости меня, Гендельман, но я поступил в идейные коммунисты. <…> «Ты не ругайся, потому что эта наша революция планетарная. И я, Канторович, — тоже планетарный». «Планетарная холера тебе в кишки! Попугай несчастный. Один жулик пустил слово — тысяча дураков повторяет». <…> Это я одну старую газетку храню на память… «Состав советской миссии в Польше: <…> атташе Канторович»… Как вам это понравится?! <…> — А может быть, у него есть дипломатические таланты? <…> — Он такой дипломат, что когда профессор оперировал у него аппендицит и по ошибке забыл в животе золотой портсигар, так потом сейчас же хватились, распороли, а там только залоговая квитанция «Одесского городского ломбарда на золотой портсигар с такими-то инициалами». Положим, для Чичерина как раз подходящий помощник: жулик на жулике и маравихером погоняет. <…> Почему Канторовичи должны делать гадости, а на Гендельманах должно отражаться? Вы думаете, мне простят «атташе Канторовича»? <…> Хорошее название, которое носит один Канторович, а в печёнках сидеть оно будет у всего еврейского народа.

— «Атташе Канторович», сентябрь 1921

Гришка Зерентуй, советский нувориш, разбогатевший на ночных обысках без мандатов, был парень не промах. Распухши от денег и бриллиантов, он решил, что теперь самое фартовое дело — пролезть в высшее общество. <…> — Позвольте вручить для ради первого знакомства… — Что это такое? — Три триллиончика чистоганом для ваших бедных, мадам, от неизвестного! — О, мерси… Ах, сейчас столько бедных, столько нужды, что прямо всякий грош дорог! <…> До вашего прихода мы говорили о голоде. Этот голод прямо меня угнетает. <…> Я всё время думаю, что они там едят, чем питаются? В газетах пишут все о непонятных продуктах: какой-то конский щавель, лебеда, суп из травы, дубовая кора, корешки, жёлуди… — А вы знаете, — защебетала madame Ленина. — Мне бы так хотелось всего этого попробовать… Но где тут достать в Москве? Я просила мужа — он говорит: глупости! В оборотистой голове Гришки мелькнула мысль: вот путь для укрепления столь нужных светских связей. <…> — Желаете, могу вам предоставить настоящий голодный обед из тех самых веществ, которыми питаются мужики!.. <…> — А знаешь что? — оживилась Троцкая. — Мы это могли бы сделать в виде пикника. <…> — А это что отдельно подано? Неужели жёлуди? Совсем вкус пирожков с фаршем. — Домашний желудь, — сказал Гришка. — Внутре у его такая мякоть. Только наше мужичьё варить не умеет. <…> А вот и дубовая кора! — А как же её есть? — удивилась Троцкая. — Она ведь твёрдая. — Пустяшное дело. Верхнюю корку ножом снимите, а внутре мягкое. <…> — Полная иллюзия молочной телятины! Неужели это дубовое? — Всё от повара зависит, сударыня, — самодовольно сказал Гришка. — Хороший повар из калоши «Проводник» такой бифштекс тру-ля-ля ушкварит! <…> От стола встали отяжелевшие. Ковыряя головной шпилькой в зубах, madame Троцкая облегчённо вздохнула и сказала: — Теперь я знаю, как питается мой народ! И я за него совершенно спокойна… Пока есть дубовая кора, лебеда, корешки и конский щавель — мой народ не погибнет…

— «Голодный пикник»

Недавно один беженец из Совдепии привёз мне в подарок номер детского коммунистического журнала <…>. Добрый Володя Мама дала Володе на леденцы полтора миллиарда рублей. <…> Вдруг видит Володя на перекрестке плакат: «Товарищи! Жертвуйте на пропаганду коммунистических идей в отсталых странах». Сладко дрогнуло сердце Володи, и понял он тут, что есть на свете нечто выше леденцов и прочих удовольствий. Вошёл он в Агитпросвет и робко протянул свои полтора миллиарда. И когда он вернулся домой и мама спросила, на что он истратил деньги, и он с пылающим лицом бросился ей на грудь, и она узнала о его благородном поступке, и потом пришёл папа, то все целовали нашего маленького героя, а один родственник даже подарил ему книжку «Статистика роста коммунизма на Балканском полуострове». Так всякое доброе дело бывает вознаграждено по заслугам! <…> Стойкое сердце Жили-были пролетарский рабочий мальчик Коля и сын соглашателя Гриша. Отец Коли зарабатывал как рабочий буквально гроши, около 70 миллиардов в год, а Гришин отец саботажем и соглашательством зарабатывал триллионы. Однажды оба мальчика встретились: — Будь и ты соглашателем, — предложил прогнивший отпрыск мирового буржуазиата. — Саботируй, и ты будешь с нами жить в раззолоченных палатах. Поступай в нашу белогвардейскую банду! — Нет, — сказал Коля. — Лучше за 70 миллиардов в год глотать ч`рствый кусок хлеба, но состоять в коммунистической ячейке, чем есть роскошную конину и картофель, но пожертвовать своей пролетарской идеологией! <…> По примеру «Задушевного Слова» в «Коммуненке» есть и отдел «Переписки юных читателей». Например: <…> Милые товарищи! Организуетесь ли вы? Я уже сорганизовался. Папа обещал мне ёлку и сказал, что если не найдёт украшений, то повесит на ёлку первое, что подвернётся ему под руку. Теперь я от него прячусь. Соседний приказчик и наша кухарка образовали ячейку. Товарищи, напишите, у кого из вас сыпной тиф?

— «Коммунёнок»

	В доброе старое время подобные произведения кончались так: «…На этом месте писатель проснулся, весь облитый холодным потом». Увы! Я кончить так не могу. Потому что хотя мы и обливаемся холодным потом, но и на третьем году ещё не проснулись.
	— «Контроль над производством», ноябрь 1920

Их было трое: бывший шулер, <…> знаменитый актёр и третий — бывший полицейский пристав 2-го участка Александро-Невской части. <…> Знаменитый актёр, <…> увидев, что два человека целуются, смело подошёл и сказал: — А не уделите ли вы мне местечка за вашим столом? — Вам?! — радостно вскричал бывший шулер. — Да вам самое почтеннейшее место надо уступить. Здравствуйте, Василий Николаевич! — Виноват!.. Почему вы меня знаете? <…> — По клубу же! Вы меня ещё — дело прошлое — били сломанной спинкой от стула за якобы накладку. — Стойте! — восторженно крикнул пристав. — Да ведь я же по этому поводу и протокол составлял!! — Ну конечно! Вы меня ещё выслали из столицы на два года без права въезда! Чудесные времена были! <…> Сколько было тогда весёлой, чисто столичной суматохи, когда вы меня били… Где-то теперь спинка от стула, которой вы… А, чай, теперь от тех стульев и помина не осталось? — Да, — вздохнул бывший пристав. — Всё растащили, всё погубили, мерзавцы… <…> — Помните шулера Афонькина? — спросил бывший шулер. — Очень хороший был человек. — Помню, как же. Замечательный. Я ведь и его бил тоже.

— «Люди-братья», сентябрь 1920

Раньше были свои праздничные обиды и огорчения: <…> — Нет, я того мнения, что этот самый Фитюков — форменный подлец. Сегодня он с визитом не пришёл, кулича не попробовал, стакан вина у меня не выпил, завтра он кассу чужую взломает, а послезавтра уже и человека ему не трудно зарезать! Рукой подать! У нынешних людишек российских тоже есть свои обиды и огорчения, но совсем иного сорта: <…> — Ну, держись, Марья! — угрюмо говорит Белобоков жене. — Нынче визитёр сильно должен напирать. Обголодали очень. Боюсь, как бы они не сорганизовались. Раньше-то, когда в одиночку ходили — легко его, подлеца, было отшить, а теперь они, говорят, стаями стали ходить, как голодные волки… Одна партия даже пулемёт завела. Не пустишь — так и начнут по фасаду очередями! <…> Запирай двери!! Гаси огни! Петька, на парадную! Заваливай тюфяками! Кухарка! Если через кухню пропустишь — убью, как собаку. Все в погреб! Забирай провизию, может так три дня отсиживаться придётся. Этот Фитюков правильную осаду способен повести. Петька! Тебе поручаю окно, что около соседнего балкона. Будет лезть — бей его по голове цветочным горшком! До ночи сидели в мрачном, сыром погребе.

— «Новая Пасха»

— Кого везут? — А коммунистов! — Что же, их вешать будут, что ли? — Зачем вешать, дубовая твоя голова?! Это Стамболийский переносит их в идеальные условия. — А ограда зачем построена? — Чтоб со стороны никто не видел. Опять же — чтоб не разбежались. — Гляди, гляди, ребята, — в клетках они!.. — А как же? Всё рассчитано! Каждую клетку вплотную подвезут к воротам, потом откроют ворота, — чтоб по бокам щелей не было, потом поднимут решётку клетки, — они и выпрыгнут внутрь. Ни побега, ни скандала быть не может. <…> один дюжий парень растолкал всех других внутри клетки, дал кому-то по шее, кого-то сбил с ног и, вскочив в ворота, закричал: — Стоп, товарищи! Я буду председателем совета народных комиссаров! — По какому праву? — обиделся другой коммунист. — А вот по какому, что ты у меня ещё поговори. Знаешь, что бывает за восстание против советской власти? <…>Вторая записка, перекинутая на волю через месяц, была самого отчаянного содержания: «Не хватает машин и продуктов! Мы трестировали промышленность и социализировали продукты сельского хозяйства — и всего оказалось мало!» <…> через месяц, последовала третья: «Не хватает людей! Людской материал расходуется, а притоку нет. Если можно, пришлите побольше буржуазии. Товарищи коммунисты расхватали командные должности, а над кем командовать — неизвестно! И работать некому. С буржуазией же пришлите и патронов ввиду угрозы буржуазного саботажа». <…> Четвёртая, и последняя, записка была всего в три слова: «Настойчиво требуем интервенции». Прошёл год. <…> Не успели открыть ворот, как оттуда выскочил человек <…>. За ним вылетел другой, держа в руках нож и крича первому: — Стой, дурак! Куда ты? Я только кусочек. Что тебе, правой руки жалко, что ли? Их поймали. — Куда вы бежали? Кто этот другой? — Это командующий вооружёнными морскими и сухопутными силами. Он хотел меня съесть. — Сумасшедший, что ли? — Какой сумасшедший — есть нечего!

— «Опыт», 6 июня 1923

Неужели тлетворная бацилла спекуляции отравила и розовую юность… О, Боже! В таком случае, что же остаётся нетронутым? Неужели только младенчество?.. Вот в колыбельке лежит розовый, толстый бутуз, светлые глазки глядят в потолок вдумчиво, внимательно, неподвижно. Любящие родители склонили над ним свои головы… любуются первенцем. — Не знаю, что и делать, — печально говорит жена. — Как же его кормить, если у меня молоко пропало?! Придётся нанять мамку. <…> Младенец переводит на них светлый, вдумчивый взгляд и вдруг… лукаво подмигивает: — Есть комбинация, — говорит он, хихикнув. — Сколько будете платить мамке за молоко? Тысяч 60, франко мой рот?.. Да прокормить её будет стоить вдвое дороже. Итого — 180 тысяч. А мы сделаем так: покупайте мне в день по бутылке молока — это не больше 500 обойдётся. В месяц всего — 15 000. А экономию в 165 000 разделим пополам. Отец! Запиши сделку…

— «Рассказ, который противно читать», ноябрь 1923

Дело происходило в полуразвалившейся избушке одного из оазисов дикой Совдепии… Туземцы, одетые в звериные шкуры и в башмаки из невыделанной кожи дохлой лошади, обступили туземца, одетого довольно прилично и только что вернувшегося из служебной командировки в Европу. Исступлённое любопытство было написано на всех лицах… <…> — Мы, правда, от Европы отстали, но и Европа-матушка от нас отстала — корпусов на двадцать! — Был, изволите видеть, у нас такой человек, Иван Егорыч Ползунков, по бывшему его местоположению — учитель географии в уездном училище <…>. И додумался этот русский Эйнштейн до такой теории: «Ребята, — говорит он, — есть нам окончательно нечего, а есть надо. Шишек же еловых и сосновых в лесу сколько угодно. Африканские обезьяны их очень обожают. Если вы их сразу начнёте жрать, то все передохнете в одночасье… <…> Наука же говорит, что постепенно можно приучить свой организм к чему угодно. И делайте <…> вы так: выдаётся вам хлеба в день 24 золотника, а вы съешьте 23 золотника и одну еловую шишку; на другой день введите внутрь организма 22 золотника хлеба и 2 еловые шишки, потом 21 золотник и 3 шишки. Через 24 дня уже хлеб вам не нужен, — его вытеснит порцион в 24 еловые шишки, что и требовалось доказать». Так же и насчёт одежды. «Скоро, — говорит, — у вас её совсем не будет, и вы обмёрзнете, как какие-нибудь дураки! А поэтому надо завести постепенно собственную шерсть. Я, — говорит, — братцы, читал в „Смеси“, что если лысый человек сидит в холодном помещении без шапки, то у него на голове очень просто начинают расти волоса». Вот по этой, значит, теории Ползункова и нужно постепенно приобретать волосяной покров, вроде собачьего меха. Срежьте один рукав на руке, выставьте её гольём на холод, — она через месяц обрастёт и ей будет тепло; срежьте другой рукав, обрежьте левую штанину, потом правую, на спине кус вырежьте — да через полгода вас родная мать не узнает: что это, мол, за горилла, — здравствуйте вам, — по лесу ходит, еловые шишки запросто жуёт?!

— «Теория Эйнштейна и теория Ползункова», декабрь 1921

Вся наша Россия распалась на два лагеря: на лагерь улиток, ползущих куда-то в неведомую даль с крохотным домиком на спине… И на лагерь огромного, корявого, подбитого железом и медью сапога, шагающего по улиткам, стремящегося тоже чёрт его знает куда, чёрт его знает за чем. <…> — А теперь куда ползёте? — В гостиницу. Номер искать. — Трудновато будет. Хотя за последние дни часть улиток и уползла за границу, но теперь эта ваша одесская эвакуация все щели забила. Многие ваши одесситы на улице будут. — Ну, что ж делать, — вздохнула Улитка. — Как эвакуокнется, так и откликнется.

— «Улитки», февраль 1920

	— По какому это случаю вы сегодня обедаете? — По двум случаям, батенька! Во-первых, моя серебряная свадьба, во-вторых, достал полфунта чечевицы и дельфиньего жиру. — А вдруг Че-ка пронюхает? — Дудки-с! Мы это ночью всё сварганим.
	— «Уники», июль 1921

— А вот тут смотрите, протёрлось. Сошью брюки, ан — дырка. — А вы на этом месте карманчик соорудите. — На колене-то?!! — А что же-с. Оригинальность, простота и изящество. Да и колено — самое чуткое место. Деньги тащить будут — сразу услышите. — Тоже скажете! Это какой же карман нужен, ежели я, выходя из дому, меньше двенадцати фунтов денег и не беру. <…> Антрацит есть? — Имеется. Сколько карат прикажете?

— там же

— Он, товарищ учитель, из-за интересу женится. По расчёту: у невесты есть полфунта жиров и две банки сгущённого молока. Отберёт, слопает и разведётся. Новый учитель вздохнул, свеся голову, и сказал: — Итак, займёмся мы сейчас… Дятлов Степан подошёл к нему с таинственным видом и шепнул: — Есть комбинация! — То есть? — Отпустите меня сейчас — я вам раза́ нюхнуть дам… — С ума ты сошёл! Что это значит «нюхнуть»? — Кокаинчику… <…> Да мне по делу и нужно: одно свиданьице. То есть такая девчонка, товарищ учитель, — огонь! Препикантное созданье. Хотите, потом познакомлю? — Пошёл вон на место! — Ну, последний разговор: три понюшки хотите? Да другой бы зубами уцепился…

— «Урок литературы», сентябрь 1921

	— Вы послушайте, как прекрасно описан тип полицмейстера… — К чёрту тип! Что он там завтракал? — «Появилась на столе белуга, осетры, сёмга, икра паюсная, <…> взваренцы». — Брехня!! — возопил Кустиков Семён, заткнув уши и мотая головой.
	— там же

См. в Викитеке

• «Гибель Козявкиных», 1923
• «История двух чемоданов», февраль 1920
• «Мурка», 1923
• «Новая русская хрестоматия (для сознательных комдеток)», 1923
• «Собачьи мемуары», январь 1923
• «Советский словарь», октябрь 1921
• «Стенли», февраль 1922
• «Тайна графа Пурсоньяка», август 1920
• «Хомут, натягиваемый клещами», 1923