А́нна Свирщи́нская, иногда Свирщиньская (польск.Anna Świrszczyńska, 1909, Варшава — 1984, Краков) — польская писательница, автор книг для детей, переводчик и поэт, стоящий особняком в польской литературе. По словам Чеслава Милоша, «общаясь с внутренней историей этой поэтессы, мы склонны верить, что нашу земную юдоль ненадолго посетил необычный гость, хоть и близкий к земле, но не совсем к ней приписанный».
Дебютировала в печати в 1930 году, первая её книга «Стихи и проза» была издана на средства автора в 1936 году. Работала редактором, писала стихи и прозу для детей. Годы войны провела в Варшаве. Принимала участие в Варшавском восстании 1944 года, была санитаркой. После поражения повстанцев бежала из города, перебралась в Краков, где прожила оставшуюся жизнь. Работала на радио, писала сценарии мультфильмов, переводила оперные либретто, обрабатывала для сцены классическую прозу («Монахиня» Дидро, «Госпожа Бовари» Флобера и др.). С 1951 года занималась только литературой.
Когда налёт прекратился
люди прибежали вопили
там погребённые заживо
слышно их крики
на этот подвал
обрушились три этажа.
Люди копали руками
три этажа разгрести пытались лопатами руками
пятью своими пальцами.
Копали день и ночь.
Утром был новый налёт
убило тех что копали
уже никто не слышал
крик из-под земли.[1]
Женщина умирала во дворе на матрасе,
в матрасе были спрятаны доллары.
Другая женщина сидела рядом,
ждала, когда же умрёт.
Потом бежала с долларами по улице,
падали бомбы.
Она молилась: спаси меня, Господи Боже.
И Господь Бог её спас.[1]
Я любила гной, кровь и кал,
Они были живые, как жизнь.
Жизни было вокруг
все меньше.
Когда мир погибал,
я была лишь двумя руками, которые подают
раненому судно.[1]
Умирала девчонка в госпитале
говорила подругам что ей стыдно
что война что она солдат что очень
стыдно ей просить но все же просит
никогда она не бывала на танцах
так пускай её оденут после смерти
в это платьице с кружевами.
Умерла она одели ее в платьице
стали четверо по стойке смирно
над ее кроватью и стояли.[1]
Пусть бы все пули на свете
попали в меня,
тогда бы уже не могли попасть ни в кого.
И пусть бы я умерла столько раз,
сколько людей на свете,
тогда бы они уже не должны были умирать,
даже немцы.[1]
— Анна Свирщинская, «Четырнадцатилетняя санитарка думает, засыпая»
Как хорошо, что это было,
как хорошо, что это уже прошло.
Благодарю тебя, милый,
За эти два счастья.[2]
Наши объятия чересчур затянулись.
Мы любили друг друга почти до костей.
Я даже слышала, как они растирались.
Я видела два наших скелета. Сейчас я жду пока ты уйдёшь, пока перестанет быть слышным стук твоих каблуков. <...>
Не приходи больше.
Я очень редко
становлюсь животным.
— Анна Свирщинская, «Я открою окно» (перевод Бориса Зарубинского)
Я счастлива, как что-то несущественное,
свободная, как вещь второстепенная,
как что-то, кто никто не ценит,
которое себя совсем не ценит,
как что-то, над которым все смеются, <...>
Я счастлива, как хвост собаки.
— Анна Свирщинская, «Я счастлива, как хвост собаки» (перевод Бориса Зарубинского)
Я останавливаюсь на углу улицы, чтобы повернуть налево, и мне интересно, что бы произошло, если бы моя персона повернула направо.
И хотя это сейчас и не произошло,
вопрос всё равно остался
нерешенным.
— Анна Свирщинская, «Я и моя персона» (перевод Бориса Зарубинского)
Я не буду рабой любви. Никому не отдам я цель своей жизни, своё право неустанно расти до последнего вздоха.
Связанная тёмным инстинктом материнства,
жаждущая нежности,
с каким усилием я в себе воздвигаю
прекрасный человеческий эгоизм,
все права на который веками
принадлежали мужчине.[2]
Анна Свирщинская (1909-1984) после блестящего дебюта в 1936 г. осталась поэтом недооцененным, на что были разные причины, отчасти связанные с историей страны, так как после войны ее стихи долго не издавались. Впрочем, она созрела поздно и останется в летописи поэзии одним из феноменов творческой энергии, набирающей силу к старости.
Ход времени не повредил ее поэзии, напротив — подчеркнул её непреходящую ценность, и теперь — без колебаний утверждаю это — Свирщинская должна быть отнесена к крупнейшим поэтическим индивидуальностям в истории польской литературы. Полное собрание стихотворений, бесспорно, упрочит её статус классика.[3]
Ее первая книга, «Стихи и проза», вышла «за счет автора» в 1936 г. и в литературной среде была признана событием. Всякий, кто прочел эту книгу, не мог не запомнить имя Свирщинской и с тех пор многого от нее ожидал. Несомненно, книга прежде всего свидетельствовала о том, что воображение поэтессы питается современным искусством, однако ее стилизации и миниатюры предвещали в поэзии нечто новое. В отношении версификации они не были родственны ни авангарду, ни «Скамандру», хотя напоминали юношеское творчество некоторых скамандритов (особенно поэтическую прозу Ивашкевича) и французских поэтов, которых те переводили. Можно сказать, она дебютировала под знаком Рембо, а в живописи — Таможенника Руссо. Если сравнить ранние произведения Свирщинской со стихами ее последователей, писавших в 60 е и 70 е годы, можно найти определенные общие черты, хотя доказать, что они ее читали, было бы трудно.[3]
Во время Варшавского восстания была санитаркой в госпитале и, как сама рассказывала, в течение часа стояла у стенки, ожидая расстрела. О военной Варшаве она пыталась писать сразу после войны, используя в новых целях ранее найденную форму стихотворения в прозе, но еще не скоро выработала стиль, способный поднять эту тему. Итогом долгих поисков стала книга стихов «Я строила баррикаду» (1974). Такого свидетельства не дал больше никто кроме Мирона Бялошевского в «Дневнике варшавского восстания». Эта книга занимает особое место и в польской, и в мировой поэзии как поэтический репортаж об одной из великих трагедий ХХ века. В этом репортаже более всего очевидна забота о точности и предельной сжатости, но предмет его — не столько ход событий, сколько позиции и поступки людей, их героизм, страх, эгоизм, самоотверженность. Запечатлеть память убитого города выпало не романтической поэзии двадцатилетних — Бачинского, Гайцы, Тшебинского, — а именно Свирщинской, которая была на десять лет старше их. Ее сдержанность, выработанная в 30 е годы в поэзии несколько ироничной, шутливой, больше соответствовала замыслу, чем пафос подвига и жертвенности.[3]
...она, будучи весьма требовательна к себе, держала свои стихи в ящике письменного стола, лишь немногое отдавая в печать, и, как и в случае стихов о войне, постепенно искала средства выражения. К счастью, один из ее сборников снабжен авторским вступлением, где биографические сведения сочетаются с изложением принципов поэтики. Это очень важный текст, он содержит одну из интереснейших программ польской поэзии нашего столетия. Свирщинская предстает здесь как поэт поколения, которому не близки ни «Скамандр», ни краковский авангард. Знаменателен акцент на содержание, в каждом стихотворении требующее своей формы, что совершенно противоположно вошедшему в современный обиход предпочтению формального новаторства. Свирщинская идет настолько далеко, что советует освобождаться от собственного стиля. Впрочем, лучше всего она сформулировала это сама, я лишь обращаю внимание на ее высказывание, опубликованное в небольшой книжке.[3]
Темы зрелой Свирщинской — это судьба женщины и секс. Обе темы в ее трактовке были неприязненно восприняты многими читателями. Ее феминизм рожден сочувственным вниманием к горькой участи женщин, которыми помыкают мужчины. Но разве в польской народной песне Кася, которая едет венчаться, не просит Господа Иисуса о счастье, хотя знает, что «идет под кулак Яся»? Разве пьянство и битье женщин издавна не принадлежат к атрибутам мужественности в польской народной культуре, указывая, что, несмотря на латинизацию, страна сохраняет сильные славянские черты? Свирщинская говорит об этом столь резко, что кажется, будто она провозглашает борьбу полов наподобие борьбы классов или рас. Мужчины — господствующий класс, женщины — пролетариат. Так что её защита женщин не совсем похожа на ставший модным несколько позднее феминизм, пришедший с Запада, хотя, надо признать, у нее есть нотки веры в Богиню Матриархата, что принесет человечеству новые десять заповедей, не запятнанных кровью. И вновь, как в стихах о войне, довоенные миниатюры наполняются реалистическим содержанием. Больше всего трогают краткие, в несколько слов, сценки или мини-повести о старых женщинах. Ее книга «Я баба» (1972) — манифест и вызов. Она состоит из двух, в равной степени жестких, частей: 1) о судьбе женщин, 2) о собственных любовных переживаниях.[3]
Философия Свирщинской крайне соматична, на первый план выступает плоть. Ее зрелое поэтическое творчество можно назвать разговором с собственным телом. Именно так — «Talking to my body» — озаглавлен сборник ее стихотворений на английском языке в переводе, сделанном мною и Леонардом Натаном. В раздвоении на душу и тело — глубинная оригинальность ее поэзии. Это не что иное, как средневековое и барочное переживание бренности своего телесного существования или даже участие в танце смерти. Со времен Николая Семпа-Шажинского в польской поэзии не было столь метафизического — именно в таком смысле — поэта, как Свирщинская. У нее, агностика, сознание не может опереться на веру в бессмертие души и жизнь вечную, и душа тем более одинока в своем превосходстве над телом. Только в последних стихах поэтесса, кажется, снискала благодать великого равновесия и покоя. Эта проблематика универсальна, поэтому причислять Свирщинскую к какой-то одной узкой категории было бы недоразумением.[3]
...я против того, чтобы славить Свирщинскую как автора любовной лирики и тем самым замыкать ее в рамках женской поэзии. Даже ее своеобразие и некую эксцентричность в общении с людьми не следует подчеркивать, если это мешает пониманию всей весомости ее наследия. В творчестве она предстает полным человеком. Она познала нужду, тяжкий труд, наслаждение, несчастья — свои и своей страны, материнство, бунт против условностей, восторг перед искусством, интеллектуальное упоение, сочувствие, отчаяние, осознала свои грехи, победы и поражения. В истории польской культуры это первый пример женщины, которая — уже по ту сторону барьеров, долго отделявших ее от пространства, доступного только мужчине. Ей не нужно напрягаться, чтобы ее признали равной, как это делают профессиональные феминистки. Размышления об участи собственного пола не переходят у нее в «грубый и надсадный вопль женственности», за которым, как за маской, — культ мужчины-властителя (так кое-кто ошибочно писал о ней в наивной мужской гордыне). Ибо сама суть ее творчества, начиная с ранних стилизаций, — это дистанция. У того, кто ее читает, возникает неясное воспоминание об идущих от Платона рассказах о путях души, вступившей в материю, но хранящей память о стране, откуда она родом, о небе чистых Идей. Это очень древняя традиция, то и дело обновляемая гностическим дуализмом, христианским и буддийским. Поэтому, общаясь с внутренней историей этой поэтессы, мы склонны верить, что нашу земную юдоль ненадолго посетил необычный гость, хоть и близкий к земле, но не совсем к ней приписанный.[3]
А когда из-под пера замечательной поэтессы Анны Свирщиньской (1909 ― 1984) вырывается шокирующее, на первый взгляд, признание: «Я любила гной, кровь и кал» ― это не эпатаж, не модная «чернуха», достаточно прочесть целиком это небольшое стихотворение. <...> Предельно просто. Обнажённо ― и абсолютно художественно убедительно. Таков и весь «госпитальный» цикл Свирщиньской, созданный в те годы, когда мир действительно в очередной раз погибал, и с особенной остротой это ощущалось в Польше. Что говорить, и нашему народу война принесла неизмеримые страдания. Но, даже потеряв в первые месяцы территории, равные нескольким европейским государствам, мы сохраняли за собой и Заволжье, и русский Север, и промышленный Урал, и необъятную Сибирь. А полякам отступать было некуда...[5]
Статья в Википедии