Бунчу́к (крымскотат.buncuk) или бунчуг — древко с привязанным хвостомконя либо яка, служившее в XV—XVIII веках знакомвласти. В Восточной Европе эта регалия получила распространение после татаро-монгольского нашествия.
В Османской империи данное изделие обозначалось словом туг, либо кутас, по какой причине русские и поляки переименовали этот предмет в бунчук, доподлинно неизвестно; также нет правдоподобной версии того, откуда вообще явилось понятие о бунчуке, как о регалии власти. Бунчук использовался у османов вместо штандарта до создания регулярной армии и флота. Тем же словом называется украшение у лошадей и особый музыкальный инструмент.
Читатель вспомнит, что бунчуки, по коим различаются чины пашей, суть не иное что, как лошадиные хвосты; всякий паша имеет один, два или три хвоста, называемые в Турции туи, и носимые пред ним в парадах.[2]
— Вычитай, что пишет нам ясновельможный гетман и все славное запорожское войско низовое, — сказал он, несколько преклоняя бунчук в знак почтения к посольству.[3]
...дым струился над круглыми кровлями, развевались на ветру лошадиные хвосты, привязанные к концам длинных жердей — бунчуки. Сколько бунчуков торчало над юртами, столько сотен воинов было в стане.[5]
Звук победы, звук торжества любви над злобою раздался под сводом, далеко разнесся во все стороны, и бунчук покойного Азрета сам собою преклонился перед раскаявшимся, просветленным властителем.[6]
Мы предлагаем избрать для гербового щита государственного герба Казакии одну булаву и два бунчука — Запорожский и Донской. Наилучшая геральдическая комбинация их будет такая: бунчуки поставлены крестообразно и связаны булавой.[7]
— «Флаг и герб Казакии», 1930
...четвёртый сводный, отправляясь на работу, подносит Буруну булаву и бунчук. Булава сделана из тыквы, а бунчук из мочалы, но Бурун обязан принять все эти «клейноды» с почтением и кланяться на четыре стороны.[8]
Всякой Паша имеет свой штандарт, или бунчук; каждой Дервиш, или Поп, имеет свое священное знамя, обыкновенно зеленого цвета. В каждой роте, из тридцати человек состоящей, есть особливое знамя, или значек. У Арнаутов оных еще более. Необходимое следствие такого множества знамен есть то, что в шеренгах находится очень много людей, которые не сражаются, и только что мешают манёврам.[1]
— «Отрывки, содержащие некоторые любопытные подробности о Турции и Египте», 1804
Пётр повелел гетману следовать к Киеву и с той стороны напасть на неприятельский обоз; но Мазепа не двигался из Борзны; притворные страдания его час от часу усиливались; 22 октября 1708 г. писал он еще к графу Головкину, что он не может ворочаться без пособия своих слуг, более 10 дней не употребляет пищи, лишен сна и, готовясь умереть, уже соборовался маслом, а 29, явившись в Горках с 5000 Козаков, положил к стопам Карла XII булаву и бунчук, в знак подданства и верности. Что побудило Мазепу к измене? Ненависть ли его к русским, полученная им еще в детстве, во время его пребывания при польском дворе?
Было бы неучтиво ожидать второй трубки у такого важного лица, каков в Турции Паша, имеющий знаком своего сана три лошадиные хвоста (Читатель вспомнит, что бунчуки, по коим различаются чины пашей, суть не иное что, как лошадиные хвосты; всякий паша имеет один, два или три хвоста, называемые в Турции туи, и носимые пред ним в парадах); чтобы не прослыть невеждами в мусульманском этикете, мы раскланялись, получив позволение осмотреть батареи Чана-кале.[2]
В Китае государственные чины полагали, что хуннов, при настоящей их слабости, можно склонить в подданство. Ян Синь был человек твердый, прямой; и как он имел средний чин, то Шаньюй не ласково обошелся с ним. Шаньюй хотел принять его в юрте, но Синь не согласился оставить бунчук за дверью; почему Шаньюй принял его сидя вне юрты.[10]
— Никита Бичурин (Иакинф), «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена», 1851
Начальник или гетман всего казацкого сословия утверждался в своем сане королем, знаками его достоинства были: войсковое знамя, бунчук, булава и печать.[11]
После небольшой стычки под Чигирином, Дорошенко вышел с духовенством, старшиною и народом из Чигирина, и в трех верстах от города, на реке Янчарке сложил булаву, знамя и бунчук и принес присягу московскому царю.[12]
— Николай Костомаров, «Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей», 1875
Это речь албанская, речь знаменитых арнаутов, которых так любил лорд Байрон, которых и я, признаюсь, крепко люблю; речь безграмотных героев, жестоких разбойников и верных до самопожертвования слуг: в Христианстве — дававших самую лучшую военную стихию прежним греческим восстаниям, в мусульманстве — свершающих под турецкими бунчуками самые страшные зверства. Странный народ!.. Полный поэзии и бескорыстного рыцарства, продажности и злобы, простодушия почти смешного и самой коварной хитрости.[13]
Для выражения вторых, духовных качеств Казачества, как носителя принципов свободы, равенства, братства, народоправства и других видов своего исторического быта, могут быть взяты, как гербовый знак лишь атрибуты. Из таких атрибутов, бесспорно, первое место принадлежит булаве и бунчукам, ибо оне одни наиболее полно отображают все указанные выше духовные качества у Казачества. Под булавой и бунчуками прошла вся историческая жизнь Казачества. С ними всегда и наиболее полно и тесно связывается в Казачестве представление о свободе, равенстве, народоправстве (булава) и о славном боевом прошлом (бунчук). Из критической оценки всех упомянутых здесь и рассмотренных символических выражений характера и свойств Казачества, мы находим, что наиболее их полное и выразительное изображение принадлежит безусловно булаве и бунчуку. Потому мы и предлагаем их в своем проекте государственного герба Казакии принять за главные символы, за главные знаки гербовые. Мы предлагаем избрать для гербового щита государственного герба Казакии одну булаву и два бунчука — Запорожский и Донской. Наилучшая геральдическая комбинация их будет такая: бунчуки поставлены крестообразно и связаны булавой.[7]
В крепости Измаильской найдено двести сорок пять пушек, в числе коих девять мортир, да на берегу двадцать, всего двести сорок пять; большой пороховой погреб и разные снаряды. В трофеи взято триста Сорок пять знамен, кроме тех, кои в сражениях изорваны, бунчуков семь и санжаков два, лансонов восемь.
...Луначарский, к которому Верещагин сразу обратился с толковой и достаточно строгой речью, сразу сдал позиции, указывая, впрочем, что притязания Рады имеют в виду малоинтересные предметы («всего пару бунчуков и одну пушку»), не имеющие никакого художественного значения. С другой стороны, политическая польза, которая проистекла бы от такой уступки, была бы велика. Но вот не успел Анатолий Златоуст нас успокоить, как вваливается сам представитель Украинской рады — черномазый, довольно уже пожилой хохол, который тут же выдает Луначарского в том смысле, что, с его слов, требования Рады оказываются не только более значительными, но и в некотором отношении «беспредельными»: целая серия бунчуков, знамен; «историческая булава», сабля Мазепы и вообще всё, что найдется в петербуржских и московских хранилищах, имеющее отношение к Украине. <...> Я даже покинул Зимний дворец «с сызнова созревшим» убеждением, что «надо уходить», и, разумеется, не из-за бунчуков и пушек, а из-за самого Анатолия и его непозволительного легкомыслия.[14]
...Дурсан, человек больших достоинств: главное из них было то, что борода его доставала до колен и важностию походила на бунчук. Калиф сам хотя не имел большой бороды, но он знал, что такие осанистые бороды придают важность дивану, и потому-то возвышал Дурсана по мере, как вырастала его борода; а когда, наконец, достала она до пояса, тогда допустил он его в свой диван.
— Иной помыслит, батька, лета отшибли у тебя память. Чем похвалится наша старина? Этот бунчук, отче Григорий, — тут он указал на стену, — эта сбруя добыты мною у турского паши в поход Чигиринский, когда мы карали бусурман за Малую Россию; эта кольчуга принадлежала мурзе татарскому, которого полчища мы иссекли у порогов днепровски...[15]
— Ты говоришь, пане ясневельможный, что выправилъ полки съ Вуяхевичемъ?
— Съ моимъ генеральнымъ писаремъ.
— Знаю я, знаю, только я не далъ бы ему гетманскаго бунчука въ такую минуту.
— Э, батько мой! ты уже слишкомъ недовѣрчивъ къ людямъ.[16]
— Гетмана! — вскричалъ Сомко такъ громко, что покрылъ вокругъ себя говоръ толпы. — Развѣ у тебя есть еще гетманъ, кромѣ меня? Такь ступай же ты къ нему и служи ему вѣрою и правдою, если хочешь, такъ же какъ и онъ, погулять верхомъ на свиньѣ!
И вырвалъ у него изъ рукъ бунчукъ гетманскій.[16]
— А что, пане гетмане! сказалъ Шрамъ послѣ сцены съ Вуяхевичемъ. Можетъ быть, и теперь еще твой генеральный писарь добрый тебѣ слуга?
Сомко только махнулъ рукою и ушелъ въ свою палатку.
— Дай лишь мнѣ, сыну, своего бунчука. Я лучше какого нибудь недоляшка досмотрю у тебя порядку.
Сомко отдалъ ему молча бунчукъ. <...>
Такъ размышляя, обошелъ Шрамъ съ гетманскимъ бунчукомъ въ рукѣ весь лагерь, и вездѣ разставилъ стражу, чтобъ ни въ лагерь, ни изъ лагеря никого не пропускали.[16]
Разин тотчас же собрал «круг». В кругу стояли: Разин с своим есаулом и три гетманских посла. В руках у Разина была богатая атаманская «насека» или бунчук.
Гарасим Яковенко несколько отступил от товарищей вперед и подал Разину «лист» от гетмана Ивана Мартыновича Брюховецкого и всего войска запорожского низового к господину атаману Степану Тимофеевичу Разину и всему вольному войску донскому. Разин взял «лист» — пакет, поцеловал печать, бережно разломал ее и, вынув из пакета бумагу, подал ее есаулу.
— Вычитай, что пишет нам ясновельможный гетман и все славное запорожское войско низовое, — сказал он, несколько преклоняя бунчук в знак почтения к посольству.[3]
— И батюшку и сынка в один куль! — добавляли другие, «Майдан» долго волновался, пока Разин не махнул бунчуком. Все утихло. <...>
Глухой ропот пронесся как ветер по майдану. Разин страшно побледнел и пошатнулся, словно бы от удара. Слезы и судороги сдавили ему горло…
— Он прав… он прав, братцы! — рыдая говорил он. — Вяжите меня в куль… я не отец вам… я не жилец на этом свете… Ох, смерть моя!.. вяжите меня!..
Разин упал на колени и положил бунчук на землю.
— Простите меня, братцы! — И он кланялся в землю. — А теперь вяжите… вот мои руки… в куль да в воду!..[3]
— Уж и не помню... Так, вихрь какой-то... Весь эскадрон за мной, как один человек: врезались, опрокинули, смяли... Бойня, настоящая бойня пошла... прямо бунчуками, — перевернет пику да бунчуком, как баранов, по голове и лупит. Люди... Что люди?! Лошади остервенели; вот где настоящий ужас был: прижмет уши, оскалит зубы, изовьет шею, вопьется в тело и рванет под себя. <...> Смотрю: а уж Бондарчук, унтер-офицер — пьяница, шельма, а молодец, в плечах сажень косая — бунчуком по башке его... и не пикнул... И что значит страх?![4]
Печенежский стан находился в низине и открылся взглядам послов неожиданно, когда они поднялись на гряду холмов. За составленными кругом повозками теснилось множество юрт из бурого войлока, а среди них большой белый шатер — жилище вождя. Едкий кизячный дым струился над круглыми кровлями, развевались на ветру лошадиные хвосты, привязанные к концам длинных жердей — бунчуки. Сколько бунчуков торчало над юртами, столько сотен воинов было в стане.[5]
Стеньку Разина ожидала почетная стража. Ивашка Волдырь в новом кунтуше, расшитом золотом, в высокой лохматой шапке сидел на коне перед отрядом лихих казаков; атаманский бунчук развевался грозным красным хвостом над ними, и тут же стояли музыканты с литаврами, трубами и тулумбасами.[17]
Поник головою смущенный деспот, с миром отпустил посланников, заперся в своем дворце и долго думал великую думу.
Затем приказал отнести литавры на высокий курган, за городом, поставить их там, на самой вершине, а над ними соорудить мазар с куполом и священный бунчук Азрета покойного над входом мазара поставить. <...>
И свершилося чудо.
Едва только хан склонил на пороге колена, как сами собою заиграли литавры Магомета-Тузая. Звук победы, звук торжества любви над злобою раздался под сводом, далеко разнесся во все стороны, и бунчук покойного Азрета сам собою преклонился перед раскаявшимся, просветленным властителем.[6]
...разыгрывается на дворе страшная казнь запорожца, обвинённого всей громадой в краже. При этом в особенности стараются сохранить в неприкосновенности такую легендарную деталь: казнь совершается при помощи киёв, но право на удар кием имеет только тот, кто перед этим выпьет «кухоль горилки». За неимением горилки для колонистов, приводящих казнь в исполнение, ставится огромный горшок воды, выпить который даже самые большие питухи, водохлёбы не в состоянии. То четвёртый сводный, отправляясь на работу, подносит Буруну булаву и бунчук. Булава сделана из тыквы, а бунчук из мочалы, но Бурун обязан принять все эти «клейноды» с почтением и кланяться на четыре стороны.[8].
Но бранного гула, обрызганный кровью,
Не слышит паша, — еле видит бунчук
В пыли, прислоненный к его изголовью,
Да стонет от ран и безжалостных рук…[18]
И бунчук из жемчужно-кольчатых червей
На могилу мою водрузите. Пусть их шелест изгложет
Мой череп, как разрушенный город
Гложет отблеск кровавых огней.
Трупных бактерий белая пляска
Пусть повесть эту продолжит.
↑ 12А. Штейнберг. «Вторая дорога». М.: Русский импульс, 2008 г.
↑Н. Я. Бичурин (Иакинф). «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена». — М-Л. АН СССР, Институт этнографии им. Миклухо-Маклая. 1950 г.
↑Иловайский Д. И. Краткие очерки русской истории, приспособленные к курсу средних учебных заведений. — Москва, «Типография Грачёва», 1860 г.
↑Николай Костомаров, «Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей». Выпуск пятый: XVII столетие.
↑Леонтьев К. Н. «Восток, Россия и Славянство.» — Москва, «Республика», 1996 г.
↑Александр Бенуа. Дневник. 1916—1918. — М.: «Захаров», 2010 г. — 768 с.
↑Корнилович А. О. Записки из Алексеевского равелина: Записки, письма, роман. — М.: Рос. фонд культуры: ГАФР: Гос. истор. музей: Рос. Архив, 2004 г.
↑ 123П. А. Кулиш. Чёрная рада: Хроника 1663 года. — СПб., типографія Августа Семёна, 1857 г.
↑А. Е. Зарин. Кровавый пир: Роман, Мордовцев Д. Л. За чьи грехи? Повесть. — М.: Современник, 1994 г.
↑Я. П. Полонский. Полное собрание стихотворений. — СПб.: Издание А. Ф. Маркса, 1896. — Т. 2. — С. 196.
↑А. Блок. Собрание сочинений в восьми томах. — М.: ГИХЛ, 1960-1963 гг. — Том 3. Стихотворения и поэмы. 1907—1921. — С. 269
