Питу́х(устар., теперь просторечн., жарг.) — выпивоха, алкаш, готовый в любой момент «приложиться» к бутылке, вседневный пьяница. В иных случаях — выносливый потребитель алкоголя, здоровяк, способный много выпить спиртного.
До середины XIX слово хотя и носило, как всегда в подобных случаях, несколько иронический или пренебрежительный оттенок, однако было стилистически нейтральным. Однако затем перешло в разряд устаревших и стало достоянием жаргона. Не в последнюю очередь это произошло под влиянием созвучного слова петух, значительно более употребительного.
А будет у кого корчемное продажное питье и питухов вымут втретие, и на тех заповеди имати по дватцати рублев на человеке, и на питухех по рублю на человеке, да их же бити кнутом, да продавъцов же сажати в тюрму, до государева указу.[1]
— Князь С. В. Прозоров и др., Соборное уложение 1649 года, Указ о корчмах
Шевченко попал в так называемое общество «мочемордия». «Мочить морду» означало пьянствовать, а «мочемордой» признавался всякий удалой питух: неупотребление спиртных напитков называлось сухомордие или сухорылие.[6]
...питухов от кабаков не отзывати, не гоняти ― ни жене мужа, ни отцу сына, ни брату, ни сестре, ни родне иной, ― покудова оный питух до креста не пропьётся.[7]
― А я знал фельдшера, ― сказал третий, отмывая коньячную этикетку, ― так тот изо всех банок с гадамиспирт выпил. Вот питух был! Пил систематически, с полным сознанием, своих приятелей угощал.[9]
...мёд держали на случай, если объявится такой питух, кто водки или браги пить не станет, тогда, как на кружечном дворе, отколупывали кусок мёду, клали в ендову и разводили водкой.[10]
...несла дрожащей рукой, расплескивая по столешне, и разом вылила в себя, как заправский питух, и не сморгнула, не скуксилась, только протяжно приложилась к залатанному рукаву.[12]
Статья 1. У кого корчму вымут впервые, или кто на продажу вино курит, и на тех впервые заповеди правити по пяти рублев, а на питухах по полуполтине на человеке. А у кого корчму вдругоряд вымут, и на тех людех заповеди править вдвое, по десяти рублев, а на питухех по полтине на человеке, да тех же людей, у кого корчму вымут вдругоряд, бити кнутом по торгом, а питухов бити батоги. Статья 2. А будет у кого корчемное продажное питье и питухов вымут втретие, и на тех заповеди имати по дватцати рублев на человеке, и на питухех по рублю на человеке, да их же бити кнутом, да продавъцов же сажати в тюрму, до государева указу.[1]
— Князь С. В. Прозоров и др., Соборное уложение 1649 года, Указ о корчмах
Статья 19. А которые всякие люди корчемников, и табатчиков, и питухов у голов, и у детей боярских учнут отбивать, и тем отбойщиком, по роспросу и по сыску, чинить наказанье, бить кнутом на козле и по торгом, а иных бить батоги, чтоб на то смотря, иным не повадно было так делать.[1]
— Князь С. В. Прозоров и др., Соборное уложение 1649 года, Указ о корчмах
Простой, рабочий народ не знает, какой яд заключается в водке, и пьет ее по разным причинам. Питухи бывают двух родов: пьяницы, ничего не делающие, и выпивающие ради чего-нибудь. Отправляется человек на работу и заходит в кабачок выпить осьмуху ради освежения ― разбить кровь. На работе он измучится, устанет ― и опять заходит в кабак, выпить перед сном грядущим. Без водки он делается скучным, а выпив стакан, он делается бодрее, у него развязывается язык.[5]
Ну а Малороссия? Как она встретила уже прославленного на севере поэта? С восторгом, конечно, но с каким?
«Многочисленное украинское помещичье общество, ― говорит один биограф (г. Яковенко), ― не могло предложить своему народному поэту ничего лучшего, чем карты или пьянство». В знаменитой Мосевке, куда съезжалось до двухсот помещиков из трёх губерний, в Мосевке, которую называли Версалем для Малороссии… Шевченко попал в так называемое общество «мочемордия». «Мочить морду» означало пьянствовать, а «мочемордой» признавался всякий удалой питух: неупотребление спиртных напитков называлось сухомордие или сухорылие. Члены, смотря по заслугам, носили титулы: мочемордия, высокомочемордия, пьянейшества и высокопьянейства. За усердие раздавались награды: сивалдай в петлицу, бокал на шею, большой штоф через плечо и пр., и пр. У Чужбинского читатель, если пожелает, может найти дальнейшее описание пьяных оргий. Такова была атмосфера «ридной Вкраины» в той области быта, где она пользовалась полнейшей самостоятельностью.[6]
Ф. П. Лубяновский, приятель и единоверец Лопухина (Ивана Владимировича), рассказывал мне, что император Александр Павлович имел однажды намерение назначить последнего министром народного просвещения. Для этой цели выписали Лопухина из Москвы, где он был сенатором. Желая ближе с ним ознакомиться, государь велел пригласить его к обеду. Лопухин вовсе не был питух; но, необдуманно соблазнясь лакомыми винами, которые подавали за царским столом, он ничего не отказывал, охотно выпивал всё предлагаемое и иногда в промежутках подливал себе ещё вино из бутылок, которые стояли на столе. К тому же, на беду, его лицо, краснокожее и расцветающее почками багрово-синими, напоминало стихи Княжнина: Лицо Одето в красненький сафьянный переплёт: Не верю я тому, а, кажется, он пьёт. Император держался самой строгой трезвости и был вообще склонен к подозрению. Возлияния и влияния недогадливого Лопухина не могли ускользнуть от наблюдательного и пытливого взгляда императора. Ему не только казалось, но он убедился, что Лопухин пьёт. «Нет, ― сказал он приближенным своим, встав из-за стола, ― этот не годится мне в министры».[14]
Отец <мой> здорово пил. «Питух» был. Купцы пьют, ну и он с ними. Выедет на нижегородскую ярмарку… Везли его как-то на санях домой, и на повороте его выбросило из саней. Отец упал и сломал ногу о столб. Только в России такое может быть. С клюшкой ходил. А выпьет: «Все ваши Марксы, Шопенгауэры, Ницше — что они знают?» Особенно ему Шопенгауэры нравилось произносить! Громко.
Неспешно пили сорокаградусную и разговаривали. Пью за компанию, не испытывая в последнее время ни малейшего позыва к потреблению этого зелья. Если интервалы между возлияниями были бы более продолжительными, иногда возникала бы тяга к спиртному. Хоть мне и случалось не единожды перебирать, я, к счастью, все же не питух. К сожалению, в других вещах я хуже алкоголика. Всё время ловлю последние новости.[13]
— Лев Левицкий, «Термос времени», дневник от 15 марта 1997
Пять лет тому назад случилось фрегату, на котором брат мой командовал первою вахтою, сойтись с английскою корвентой в одном из больших норвежских портов. В числе экипажа этого практического судна, какой-то особенной постройки, нашёл он кой-кого из баковых своих приятелей, и, по обычаю, для поновления дружества, они съехали на берег, заказали славный обед в трактире, которым ограничиваются обыкновенно топографические исследования моряков, и бутылки пошли ходить кругом стола, между тем как бесконечные тосты в three times и three times three, то есть с троекратным «ура», передавали все краски вин носам и лицам собеседников. Брат мой был удалой весельчак и непобедимый питух ― два достоинства неоцененные в глазах каждого свободного англичанина. Прибавьте к этому, что он говаривал: «S'blood God damn my Soul!» или «Stab my vitals!» ― не хуже кембриджского профессора изящной словесности, и вы не удивитесь, что британцы были от него в восхищении.[4]
Воды не пью, не хочу лгать; ни с кем не пью; у меня природная болезнь ― водобоязнь. Зато поднеси мне водки не только ваш брат горец, а просто солдатский поросёнок ― посмотрел бы ты, кто кого перепьёт! Спроси об этом у нашего Фергат-бека: он у нас почётный человек, достоверный человек, да и питух такой, что между русскими поискать ему равного, ― а, верно, сознается, что я его при всякой попойке спать укладываю.[4]
В номере было душно, и Тёркину хотелось пить. Когда принесли всё, Большова налила себе коньяку в стакан больше чем на треть и выпила духом. Теркин поглядел на неё.
― Вы вот как? ― спросил он.
― Да, голубчик; с волками жить ― по-волчьи выть… Вы плохой питух?
― Плохой.
― А я… Она запнулась и налила себе ещё коньяку и немножко воды.
― Употребляете? ― спросил Теркин. Струйка жалости к бывшему предмету его увлечения проползла и тотчас же перешла в нездоровое любопытство: ему хотелось знать, насколько она пала. Глаза ее начали на особый манер соловеть, и очень быстро. Он догадался, что она выпила на «старые дрожди», и он понял ее странную возбуждённость с первой минуты их свидания.[15]
Лиза ожила, простуды её как не бывало. Раньше Лиза никогда не брала в рот крепких напитков, разве пригубливала для приличия. Облепиха покорила её быстро. Вообще, это ужасная ягода, для непривычного человека настоящий дурман, ― тем более, в спирту. Сперва опьянение облепихою даёт очень короткий период весёлых возбуждений, потом чувственный или буйный бред и, наконец, долгий мёртвый сон: хоть ножами разойми человека ― не услышит. На другой день ― даже у крепких питухов ― жестокая головная боль. Одурённая облепихою, Лиза, сама не помнит как, очутилась в постели.[16]
В разговор этот вмешался молодой трезвый мужик, сидевший напротив. Он не пил водки, а только красное, почему относился к окружающим слегка пренебрежительно.
— Насчет вина-то нонче просто управляются, — сказал он, — можно двумя вёдрами свадьбу сыграть...
— Это крепкой водки, что ль, подносить?
— И крепкой водкой поят. А то вон Павел Василич для питухов-то настоял вина на спичках! Смеху-то!... Миколко Кадушкин... ведь пить-то здоровый!...
— Ну, таких питухов поискать!...
— А как поднес ему Павел-то Василич одну, он и очумел! Лежит на лавке, голову-то подымает, просит, а руки-ноги недвижны... Потеха!... Ни он те буянить, ни что!..[17]
За стойкой на стене висела желтая бумага с черными крупными буквами. В стороне в железном подсвечнике на ржавом кронштейне горела оплывшая сальная свеча, мутно при утреннем свете скупым огоньком пятная бумагу. Каждый, кто смотрел на бумагу, мог прочесть: «По указу царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси и великия и малыя ― питухов от кабаков не отзывати, не гоняти ― ни жене мужа, ни отцу сына, ни брату, ни сестре, ни родне иной, ― покудова оный питух до креста не пропьется».[7]
Ну, однако, всё требует порядка… ― грузно встал он и, подняв свою чашу, проговорил:
― Во здравие великого государя… Все поднялись, чокнулись и осушили чаши, как полагалось, до дна. Князь снова взялся за кувшин.
― Ну, однако, князь, меня ты не очень потчуй… ― сказал Матвеев, подставляя свою чашу и глядя на хозяина своими мягкими голубыми глазами. ― Ты знаешь, питух я плохой…
― Да и я не из хороших… ― улыбнулся своей слабой улыбкой Ордын.[18]
Все шли в многонародное место ― в кабак. Над фортиною на крыше стояла на шесте государственная птица, орёл. Она была жестяная с рисунком. И погнулась от ветра, заржавела, ее стали звать: петух. Но по птице фортину было видно на громадное пространство, даже с большого болота и с березовой рощи вокруг Невской перспективной дороги. Все говорили: пойдём к питуху. Потому что петух ― это птица, а питух ― пьяница. И тут многие знали друг друга, так же как при встрече на улицах; в Петерсбурке все люди были на счету. А были и безыменные: бурлаки петербургские. Они были горькие пьяницы. Горькие пьяницы стояли в сенях над бадьей, пропивали онучи и тут же разувались и честно вешали онучи на бадью. От этого стоял бальзамовый дух. Они пили пиво, брагу, и что текло по усам назад в бадью, то другие за ними черпали и пили.[8]
― Выпустили водку, всё живое и нализалось. Лошадь травку щиплет, а травка уже проспиртовалась, пощиплет, пощиплет, ― танцевать начнет, хвостом будто от мух отбивается, подымет голову, прислушается ― ржать с аппетитом начнет, а затем по улице носится пьяных кур-петухов и людей давит. Пьяный ворон на ветке сидит и вдруг свалится и из травы встать не может. Собака подойдет, хочет схватить птицу, а ноги у нее разъезжаются, а кругом стрельба, кто девицу тащит, кто комод волочет, кто пуд сахару, кто с осовелыми глазами золото требует, кто немцев языком громит, кто себя страдальцем за Русь святую и вшивым мясом называет. Козявки ― и те пьяны были. С грязью водка текла. Было время, чистого спирту попили.
― А я знал фельдшера, ― сказал третий, отмывая коньячную этикетку, ― так тот изо всех банок с гадами спирт выпил. Вот питух был! Пил систематически, с полным сознанием, своих приятелей угощал.
― Ничего, ― добавил первый, ― спирт все очищает.[9]
...разыгрывается на дворе страшная казнь запорожца, обвинённого всей громадой в краже. При этом в особенности стараются сохранить в неприкосновенности такую легендарную деталь: казнь совершается при помощи киёв, но право на удар кием имеет только тот, кто перед этим выпьет «кухоль горилки». За неимением горилки для колонистов, приводящих казнь в исполнение, ставится огромный горшок воды, выпить который даже самые большие питухи, водохлёбы не в состоянии.[19].
Узким, вонючим от ближней ямы захода коридором с тусклым светом фонаря прошли в сени, из сеней, нагибаясь в осевшей двери, в избу с лавками и русской курной печью. В обширной избе с высоким, черным от курной печи потолком для хозяев прируб, там они вино курили, а под полом в ямах хоронили брагу и мед ― мёд держали на случай, если объявится такой питух, кто водки или браги пить не станет, тогда, как на кружечном дворе, отколупывали кусок меду, клали в ендову и разводили водкой.[10]
...за длинным столом Сенька увидел троих питухов да двух жёнок. Одна ― молодая, похожая на мастериху, румяная, другая ― с жёлтым лицом и ртом поджатым, в морщинах. Анкудим сел на скамью к питухам.
― Благословенна трапеза сия ― мир вам!
― Кто ты, не зрю, да будь гостем! ― прохрипел один питух, силясь, руками упершись в стол, поднять согнутые плечи и голову.
― Вкушаем ― то мирны бываем! ― сказал другой, плешатый, питух. Третий, сутуловатый, широкоплечий, похожий ростом и туловом на него, Сеньку, молчал, только тряхнул темно-русыми кудрями. Анкудим как уселся, так и сказал хозяину громко:
― А ну, спаси, спасе, лейте нам в чары хмельного![10]
Сначала он зашёл в церковную сторожку, битком набитую такими же, как и он, бражниками. В унылых позах, с мутными глазами, стояли они перед седым дьячком, строчившим «трезвые записки». Когда очередь дошла до Митрия, дьячок спросил его:
― Сколько кладешь?
― Богу две копейки, тебе грошик.
― Маловато, чадо. По носу вижу, что ты питух горький, бесов возле тебя вьется, как возле меду мух. Клади богу три копейки, священнику две, мне копеечку.[20]
— Вячеслав Шишков, «Емельян Пугачев» (книга первая, часть третья), 1939
Нюра налила на донышко водки, выплеснула в застолье, что-то бормоча оперханными от мороза губами, потом наполнила стакашки вровень с бортиком, в прогиб, без пролива не поднести ко рту. Так и несла дрожащей рукой, расплескивая по столешне, и разом вылила в себя, как заправский питух, и не сморгнула, не скуксилась, только протяжно приложилась к залатанному рукаву.
― Скус-на, зараза… ― Крохотная слезинка вылилась из тусклого глаза и так осталась висеть на рыжеватой ресничке. Анисья пила мелкими глотками, поджимая губы и удивленно вглядываясь в стакашек.[12]
Аскольд явился несколько раз тогдашнему архитектору Меленскому в образе гневного призрака, добросовестно угукая, завывая и стращая злыми карами (над списком кар всю предшествующую ночь он трудился в компании с Перуном и Семарглом, которые, как заслуженные языческие божества, были весьма сильны по этой части). Но Андрей Иванович приписал сии кошмарные видения своим расстроенным нервам да неправильному образу жизни — и перестал употреблять спиртное. В остальном же протесты оказались бесполезными.
Будучи знатным питухом при жизни и не слишком убежденным трезвенником после смерти, Аскольд посчитал этот результат — для Меленского, конечно — слишком серьёзной расплатой за ничтожную провинность; устыдился — и, соотвественно, перестал являться в белом саване и в компании небритых привидений с секирами и мечами.
Разслабленный от вин питух живяе станет,
Кой жареных морских съест раков пять иль шесть,
Иль Африканския улитки будет есть;
А напротив того салат внутри всплывает,
И крепкаго с питья желудка не смягчает.
Как то ни будь, однак надежней ветчина
И калбасы манят к еде вкус от вина:
Вдруг вместо сладких еств питух желает жадно,
Что ни готовится в корчмах нечистых смрадно.[2]
— Иван Барков, «Откуда, Катий, ты? куда? мне не досужно...» (из книги «Сатиры Горация»), 1763
Незапно вид лице покрыл хозяйско бледной,
И ничего он так не испужался бедной,
Как жадных питухов, иль более того,
Что не смолчать подпив о гадкости его,
Илиж, что вкусов уж не распознают пьяны.
До капли высушать вдруг начали стаканы
Вибидий с протчими гостьми и Балатрон,
И делая лишь стыд бедняшке и урон,
Столь были до питья охочи тут и жадны,
Что пусты сткляницы на стол летели задний.[2]
— Иван Барков, «Каков Назидиен за ужином казался...» (из книги «Сатиры Горация»), 1763
В вине вся истина живее,
Пословица твердит давно,
Чтоб чарка нам была милее,
Бог истину вложил в вино;
Сему закону покоряюсь;
И я за питуха сочтён;
Все мнят, что я вином пленяюсь;
Но нет ― я истиной пленён.[3]
Вот питух престарелый,
Я так живо припомнил его!
Окружен батареею целой
Разных вин, он не пьёт ничего.
Пить любил он; я думаю, море
Выпил в долгую жизнь; но давно
Пить ему запретили (о горе!..)
Старый грешник играет в вино:
Наслажденье его роковое
Нюхать, чмокать, к свече подносить
И раз двадцать вино дорогое
Из стакана в стакан перелить.
Перельет ― и воды подмешает,
Поглядит и опять перельет;
Кто послушает, как он вздыхает,
Тот мучения старца поймёт.
«Выпить, что ли?» ― «Опаснее яда
Вам вино!» ― закричал ему врач…
«Ну, не буду! не буду, палач!»
Это сцена из Дантова «Ада»…[21]
Неедуча солодяга без прихлебки,
Два же дела без третьего негожи,
Третье ж дело – гуменная работа,
Выжать рожь на черниговских пашнях, Волгу-матку разлить по бутылям,
С питухов барыши загребая...[22]
— Николай Клюев, «По рожденьи Пречистого Спаса...», 1915
Племянник унаследовал
По алкогольной линии
По части мочемордия
Особенный талант:
В роду у нас отменные,
Лихие, виртуозные
Водились питухи…
Ну вот и пригодилося, ―
В Марселе мой племянничек
Стал первоклассным «барменом», ―
Словцо по-русски дикое,
Но платят хорошо…[23]
— Саша Чёрный, «Кому в эмиграции жить хорошо», 1932
Еще и пену из корыта
Никто не выплеснул пока,
И лишь одна была открыта
Дверь у «Царёва кабака».
Над ней виднелся штоф в оправе
Да ёлок жидкие верхи.
У заведения в канаве
Валялись с ночи питухи.
И девка там валялась тоже,
Прикрыв передником лицо,
Что было в рябинах похоже
На воробьиное яйцо.[11]
Уже и вовсе заблистали Церквей румяные верхи,
Уже тузить друг друга стали,
Совсем проснувшись, питухи.
А он на них, начавших драться,
На бестолочь и кутерьму
Глядел с презреньем иностранца,
Равно враждебного всему![11]
Народ, сивухой обожженный,
Буянил, и издалека
Пропоиц матери и жены
Глядели в окна кабака.
У каждой муж пьет больно много!
Как раз бы мера! Вот как раз!
Но на дверях белеет строго Царём подписанный указ.
И говорится в том указе,
Что, дескать, мать или жена
Звать питуха ни в коем разе
Из заведенья не вольна.
И докучать не смеет тоже
Пьянчужке-мужу женка та,
Доколе он сидит в одёже
И не пропился до креста.[11]
↑ 123Князь С.В. Прозоров, окольничий князь Ф.Ф. Волконский, дьяки Гаврила Леонтьев и Фёдор Грибоедов. Соборное уложение 1649 года, Глава XXV, Указ о корчмах. — М. Н. Тихомиров, П. П. Епифанов. Соборное уложение 1649 года. М., Изд-во Моск. ун-та, 1961 г.
↑ 123И. С. Барков, Полное собрание стихотворений. Библиотека поэта. Большая серия. — СПб.: Академический проект, 2004 г.
↑ 12С.С.Бобров в книге: «Поэты 1790-1810-х годов». Библиотека поэта. Второе издание. — Ленинград: Советский писатель, 1971 г.
