Гектор Сервадак

«Экто́р Сервада́к» (фр. Hector Servadac) — ироничный фантастический роман Жюля Верна 1877 года.

Цитаты

Часть первая

Перевод: Н. М. Гнедина, 1956

… Бен-Зуф <…> был коренным жителем знаменитого Монмартрского холма <…>. Поэтому вполне естественно, что человек, имевший счастье родиться в таком исключительном месте, питает беспредельное восхищение к своему родному холму и считает, что нет в мире ничего равного ему по великолепию. И в глазах Бен-Зуфа Монмартр был единственной стоящей внимания горой во всей вселенной, а одноименный квартал — собранием всех чудес мира. Бен-Зуфу довелось странствовать по свету. И судя по его рассказам, в какую бы страну он ни приезжал, он видел только Монмартры, которые, пожалуй, были покрупней, но уж наверняка не так живописны, как настоящий Монмартр. А что ж, по-вашему, на Монмартре нет церкви, которая ни в чем не уступает Бургосскому собору? И каменоломен почище Пентелийских? И бассейна, от зависти к которому высохло бы Средиземное море? И мельницы, где не просто изготовляют муку, но и делают всемирно известные галеты? А башня Сольферино? Ведь она куда устойчивее, чем «падающая башня» в Пизе? А остатки лесов, которые вплоть до самого нашествия кельтов были вполне девственными? Что ж, по-вашему, Монмартр не гора, не настоящая гора, которую только завистники смеют уничижительно называть «холмом»? Нет, Бен-Зуф скорее дал бы себя четвертовать, чем признался бы, что высота Монмартрской «горы» меньше пяти тысяч метров! Где же, где ещё во всём мире, вы найдёте столько чудес, собранных в одном месте? «Нигде», — отвечал Бен-Зуф всякому, кто дерзал считать его суждения несколько преувеличенными. <…> Как-то раз, когда Бен-Зуф, сев на своего любимого конька, гарцевал, образно выражаясь, по восемнадцатому парижскому округу, Сервадак сказал: — Послушай-ка, Бен-Зуф! А ведь если толком разобраться, то Монмартрскому холму не хватает всего каких-нибудь четырёх тысяч семисот пяти метров, чтобы стать Монбланом! Глаза Бен-Зуфа засияли в ответ, и с тех пор родной холм и капитан жили в его сердце, как одно неразрывное целое. — глава II

… Ben-Zouf <…> était originaire de la célèbre butte de ce nom <…>. Or, lorsqu’on a eu le bonheur de naître dans ces conditions exceptionnelles, il est bien naturel qu’on éprouve pour sa butte natale une admiration sans réserve et qu’on ne voie rien de plus magnifique au monde. Aussi, aux yeux du brosseur, Montmartre était-elle la seule montagne sérieuse qu’il y eût dans l’univers, et, le quartier de ce nom, le regardait-il comme un composé de toutes les merveilles du globe. Ben-Zouf avait voyagé. A l’entendre, il n’avait jamais vu, en n’importe quel pays, que des Montmartres, plus grands peut-être, mais à coup sûr moins pittoresques. Montmartre, en effet, n’a-t-il pas une église qui vaut la cathédrale de Burgos, des carrières qui ne le cèdent point à celles de Pentélique, un bassin dont la Méditerranée serait jalouse, un moulin qui ne se contente pas de produire une vulgaire farine, mais des galettes renommées, une tour Solférino qui se tient plus droite que la tour de Pise, un reste de ces forêts qui étaient parfaitement vierges avant l’invasion des Celtes, et enfin une montagne, une véritable montagne, à laquelle des envieux seuls osaient donner l’humiliante qualification de « butte » ? On eût haché Ben-Zouf en morceaux plutôt que de lui faire avouer que cette montagne ne mesurait pas cinq mille mètres de hauteur ! Où rencontrerait-on donc, dans le monde entier, tant de merveilles réunies sur un seul point ? « Nulle part ! » répondait Ben-Zouf à quiconque s’avisait de trouver son opinion légèrement exagérée. <…> Une fois, entre autres, que Ben-Zouf, ayant enfourché son dada, caracolait « moralement » dans le XVIIIe arrondissement : « Ben-Zouf, lui dit le capitaine, sais-tu bien, après tout, que si la butte Montmartre avait seulement quatre mille sept cent cinq mètres de plus, elle serait aussi haute que le mont Blanc ? » À cette observation, les yeux de Ben-Zouf avaient lancé deux éclairs, et, depuis ce jour, sa butte et son capitaine s’étaient indistinctement confondus dans son cœur.

	«Если у вас есть хоть малейшая склонность к философии и здоровый желудок, вы нигде не пропадёте», — любил говорить Гектор Сервадак. И поскольку философия для гасконца нечто вроде разменной монеты, она у него никогда не переводится, ну а желудок у капитана был таков, что, вздумай он поглотить всю воду Гаронны, это ни на минуту не нарушило бы его пищеварения. — глава III
	« Avec un peu de philosophie et un bon estomac, répétait volontiers Hector Servadac, on est bien partout ! » Or, la philosophie, c’est comme la monnaie de poche d’un Gascon, il en a toujours dans sa bourse, et, pour l’estomac, toutes les eaux de la Garonne auraient pu passer à travers celui du capitaine sans le troubler un seul instant.

— Проклятье! — восклицал [Сервадак]. — И зачем только я выбрал такую строфу, где приходится за волосы притаскивать одни и те же рифмы, точно дезертиров на поле боя! Ну нет, тысяча чертей, я не сдамся! Никто не посмеет сказать, что французский офицер отступил перед рифмой! Стихотворение — это батальон! Первая рота выступила! (Он подразумевал первую строфу.) Ну-ка, следующие, стройся! — глава III

« Eh, mordioux ! s’écriait-il, pourquoi ai-je été choisir cette forme de quatrain, qui m’oblige à ramener les mêmes rimes comme des fuyards pendant la bataille ? De par tous les diables ! je lutterai ! Il ne sera pas dit qu’un officier français aura reculé devant des rimes. Une pièce de vers, c’est comme un bataillon ! La première compagnie a déjà donné ! — Il voulait dire le premier quatrain. — En avant les autres ! »

	Глава IV, к которой читатель волен добавить любое количество вопросительных и восклицательных знаков
	Chapitre IV Qui permet au lecteur de multiplier à l’infini les points d’exclamation et d’interrogation !

	По утверждению [Сервадака], быть убитым пушечным ядром — сущие пустяки, раз уж вы досконально знаете, по каким правилам баллистики и по какой траектории летело ядро, угодившее вам прямо в грудь. — глава VI
	À l’entendre, être tué par un boulet de canon n’était rien, du moment que l’on savait en vertu de quelles lois de balistique et par quelle trajectoire il vous arrivait en pleine poitrine.

	Поистине, явления, которыми сопровождался потоп в период вторичной формации Земли, когда вода на первозданной планете, испарявшаяся от её внутреннего тепла, поднималась в парообразном состоянии в пространство, а затем сплошным потоком лилась обратно… — глава VII; парафраз правдоподобной теории
	Certes, à la seconde période de formation, lorsque les premières eaux, volatilisées par la chaleur interne, s’élevaient en vapeurs dans l’espace pour retomber en torrents sur la terre, les phénomènes de l’époque diluvienne…

	Бен-Зуф встал навытяжку на дистанции в пятнадцать шагов, выпучив глаза, «согласно уставу и насколько это позволяет телосложение», как говорят сержанты, обучая рядовых… — глава XVIII
	Ben-Zouf resta d’abord immobile, les yeux fixés à quinze pas, « autant que la conformation de l’homme le permet », comme disent les sergents instructeurs…

	— Вот так штука! — удивился Бен-Зуф. — Эта скотина говорит на всех языках! — Да, Бен-Зуф, — ответил Сервадак, — но на каком бы языке он ни изъяснялся, <…> он всегда говорит на языке чистогана! — глава XIX
	« Ah çà ! Il sait donc toutes les langues, cet animal ? dit Ben-Zouf. — Oui, Ben-Zouf, répondit le capitaine Servadac ; mais qu’il s’exprime, <…> c’est toujours argent qu’il parle ! »

	— М-да, — говорил Бен-Зуф, — то-то был бы прогресс, кабы в нашем старом мире вместо парового отопления завели в каждом доме по даровому вулканчику! — глава XXI
	« Hein ! disait Ben-Zouf, quel progrès, si, dans l’ancien monde, chaque maison avait pour calorifère un petit volcan qui ne coûterait pas un centime d’entretien ! »

Тогда-то Хаккабута и одолели мучительные сомнения. <…> Неужто никогда больше он не увидит своё отечество, свою добрую старую Германию? Неужто ему не суждено больше обсчитывать простаков покупателей на триполитанском и тунисском побережьях? Ведь ему грозит разорение! <…> — Спаси и помилуй меня предвечный бог и Магомет, — пробормотал Хаккабут, и в этом возгласе выразилась вся сущность вероотступника-торгаша. — глава XXI

Qu’allait-il donc devenir, ce malheureux Hakhabut, si, en fin de compte, tout ce qu’il refusait de croire était vrai ? <…> Il ne reverrait plus jamais sa bonne patrie allemande ! Il ne trafiquerait plus avec ses faciles dupes de Tripoli et de Tunis ? Mais c’était sa ruine ! <…> — Que l’Éternel et Mahomet me soient en aide ! murmura Isac, faisant cette double invocation en véritable renégat qu’il était.

Глава V

	— В путь! Что бы ни случилось, пусть даже вся земная и небесная механика перевернулась вверх дном, я обязан явиться первым на место дуэли и оказать графу Тимашеву честь… — Проткнуть его шпагой, — договорил Бен-Зуф.
	« En route ! dit-il à son ordonnance. Quel que soit l’événement qui s’est accompli, et quand bien même toute la mécanique terrestre et céleste serait sens dessus dessous, il faut que j’arrive le premier sur le terrain pour faire au comte Timascheff l’honneur… — De l’embrocher, » répondit Ben-Zouf.

	— С нами что-то случилось; мало того, случилось такое, чего ни с кем ещё не приключалось. А может, как раз на алжирском побережье такое и бывает?
	— Tout ça n’est pas naturel ! Il nous est arrivé quelque chose, mais là, quelque chose qui n’est arrivé à personne encore ! Est-ce que c’est particulier à la côte d’Algérie ce qui se passe ?

	— И что в январе месяце солнце бьёт мне прямо в лицо? — Солнце смеет бить офицера! Расстрелять солнце!
	— Et qu’au mois de janvier, le soleil vient me frapper perpendiculairement de ses rayons ! — Frapper un officier ! Fusillé le soleil !

	Дневное светило, как только оказалось в восточной части горизонта, сразу же скрылось с глаз, точно ядро, пущенное в море.
	L’astre radieux, arrivé sur l’horizon de l’est, y tomba brusquement, comme fait un boulet dans la mer.

Глава XIII

— Если позволите, я съем вашего слона, — сказал бригадир Мэрфи, решив, наконец, после двухдневных колебаний сделать этот, столь основательно обдуманный ход. — Позволяю, ибо не могу воспрепятствовать, — ответил майор Олифент, не отрывая глаз от шахматной доски. Это происходило утром 17 февраля по прежнему земному календарю, и прошёл целый день, пока майор Олифент собрался ответить на ход бригадира Мэрфи. Заметим, между прочим, что партия была начата четыре месяца назад, однако противники успели сделать всего двадцать ходов. Оба принадлежали к школе прославленного Филидора, утверждавшего, что плох тот шахматист, который не умеет играть пешками, ибо они — «душа шахмат». Вот почему каждая пешка в этой партии отдавалась лишь после упорного сопротивления.

« Je prendrai votre fou si vous voulez bien le permettre, dit le brigadier Murphy, qui, après deux jours d’hésitation, se décida enfin à jouer ce coup, longuement médité. — Je le permets, puisque je ne puis l’empêcher, » répondit le major Oliphant, absorbé dans la contemplation de l’échiquier. Cela se passait dans la matinée du 17 février, — ancien calendrier, — et la journée entière s’écoula avant que le major Oliphant eût répondu au coup du brigadier Murphy. Du reste, il convient de dire que cette partie d’échecs était commencée depuis quatre mois, et que les deux adversaires n’avaient encore joué que vingt coups. Tous deux étaient, d’ailleurs, de l’école de l’illustre Philidor, qui prétend que nul n’est fort à ce jeu, s’il ne sait jouer les pions, — qu’il appelle « l’âme des échecs ». Aussi, pas un pion n’avait-il été légèrement livré jusqu’alors.

… всегда сохраняли невозмутимость, весьма гордились своим британским происхождением и с младенческих лет усвоили презрение ко всему не английскому, полагая, что англосакс вылеплен из особого теста, секрет коего и доныне ещё не удаётся открыть с помощью самого тщательного химического анализа. Пожалуй, оба офицера принадлежали к породе людей-автоматов, но автоматов усовершенствованных, из тех, что превосходно справляются со своими обязанностями, пугая ворон на вверенном их попечению огороде. Такие англичане везде чувствуют себя как дома, даже когда судьба занесёт их за тысячи лье от родины; они — прирождённые колонизаторы и наверное обратят в свою колонию Луну, едва только смогут водрузить на ней британский флаг.

… toujours flegmatiques, très-fiers d’être Anglais et restés ennemis de tout ce qui n’était pas Anglais par fierté naturelle, ils admettaient volontiers que l’Anglo-Saxon est pétri d’un limon spécial, qui a échappé jusqu’ici à toute analyse chimique. C’étaient peut-être deux mannequins que ces officiers, mais de ces mannequins dont les oiseaux ont peur et qui défendent merveilleusement le champ confié à leur garde. Ces Anglais-là se sentent toujours chez eux, même lorsque la destinée les envoie à quelques milliers de lieues de leur pays, et, très-aptes à coloniser, ils coloniseront la lune, — le jour où ils pourront y planter le pavillon britannique.

— День теперь длится всего шесть часов, так будет ли нам положено получать пищу четыре раза в день или только два раза? Майор с минуту подумал и переглянулся с бригадиром, всем своим видом показывая, что считает капрала человеком, исполненным здравого смысла и логики. — Капрал, — сказал он, — стихийные явления бессильны перед воинским уставом. Вы и ваши солдаты будете получать пищу четыре раза в день, каждые полтора часа. Англия достаточно богата, чтобы приспособиться к законам вселенной, когда того требует устав! — добавил майор с полупоклоном в сторону Мэрфи в знак того, что рад случаю так кстати применить изречение начальства.

—Maintenant que les journées ne durent plus que six heures, est-ce que nous n’aurons plus droit qu’à deux repas au lieu de quatre ? » Le major réfléchit un instant et fit au brigadier Murphy un signe approbateur, indiquant qu’il trouvait le caporal Pim un homme véritablement plein de sens et de logique. « Caporal, dit-il, les phénomènes physiques ne peuvent rien contre les règlements militaires. Vous et vos hommes, vous ferez vos quatre repas, à une heure et demie d’intervalle chacun. L’Angleterre est assez riche pour se conformer aux lois de l’univers quand le règlement l’exige ! ajouta le major, qui s’inclina légèrement vers le brigadier Murphy, heureux d’approprier à un fait nouveau la phrase de son supérieur.

	Вообще, англичанин нигде не скучает, кроме как в собственной стране, и то, вероятно, потому, что там этого требует cant, иначе говоря — манера держаться.
	Un Anglais, d’ailleurs, ne s’ennuie jamais, à moins que ce ne soit dans son pays, — et encore n’est-ce que pour se conformer aux exigences de ce qu’il nomme le « cant »

	— Не угодно ли бокал портвейна, майор? — С удовольствием, сэр. И, словно созданное для англичан, вино полилось рекой в разверстые уста британцев, именуемые на лондонском жаргоне «ловушкой для картофеля»; однако уста эти с тем же основанием можно было назвать «устьем портвейна», подобно тому, как говорят, например, — «устье Роны».
	— Un verre de porto, major Oliphant ? — Volontiers, brigadier Murphy. » Ce vin, qui semble spécialement réservé à la consommation anglaise, alla se perdre dans cette embouchure britannique que les cokneys appellent « le piège aux pommes de terre », mais que l’on pourrait tout aussi justement nommer « la perte du porto », par analogie avec la « perte du Rhône ».

Едва смолк грохот английского орудия, с моря донёсся гул ответного залпа. <…> — Корабль! — воскликнул бригадир. — И если корабль, то только английский! Через полчаса на горизонте показалось двухмачтовое судно. — Англия идёт к нам! — провозгласил бригадир Мэрфи с видом человека, предсказания которого сбылись. — Она узнала голос родной пушки! — ответил майор Олифент.

— À cette détonation de la pièce anglaise, sembla répondre une faible détonation qui venait du large. <…> « Un navire ! dit le brigadier. Et si c’est un navire, ce ne peut être qu’un navire anglais ! » Une demi-heure plus tard, les deux mâts d’un bâtiment apparaissaient au-dessus de l’horizon. « L’Angleterre vient à nous ! dit le brigadier Murphy du ton d’un homme auquel les événements ont donné raison. — Elle a reconnu le bruit de notre canon, répondit le major Oliphant.

Нужно, однако, заметить, что сейчас при уменьшившейся плотности воздуха, выделившиеся из пушечного жерла газы вызвали более слабое сотрясение, чем шесть недель тому назад, отчего и выстрел прогремел не столь оглушительно, как обычно. Офицеры остались недовольны. Скалистые ущелья больше не откликались многозвучным эхом, превращая сухой треск выстрела в раскаты грома. Не слышно было того мощного гула, который прежде в неразреженном воздухе разносился далеко кругом. Разумеется, самолюбие английских офицеров, готовившихся достойным образом отметить юбилей королевского дома, было несколько уязвлено.

Il convient aussi de faire observer que, dans cette occasion, les couches d’air, moins denses, s’ébranlèrent avec moins de fracas sous la poussée des gaz vomis parle canon, et que, conséquemment, les détonations ne furent pas aussi bruyantes qu’elles l’eussent été il y a six semaines, — ce qui ne laissa pas de causer un certain déplaisir aux deux officiers. Plus de ces éclatantes répercussions que renvoyaient les cavités rocheuses et qui transformaient le bruit sec des décharges enroulements de tonnerre. Plus de ces grondements majestueux que l’élasticité de l’air propageait à de grandes distances. On comprend donc que, dans ces conditions, l’amour-propre de deux Anglais, en train de fêter un anniversaire royal, fût compromis dans une certaine mesure.

Глава XIV

	— С кем имеем честь? — произнёс бригадир Мэрфи, повернувшись к капитану Сервадаку ровно настолько, насколько это позволяло его достоинство.
	— À qui avons-nous l’honneur de parler ? demanda le brigadier Murphy, en se développant de manière à ne pas perdre un pouce de sa taille.

	— … мы взяли курс на восток согласно старым картам и сделали попытку установить, что осталось от алжирской колонии… Но она исчезла бесследно. Бригадир Мэрфи скривил губы, давая понять, что если колония французская, то в её исчезновении нет ничего удивительного. Сервадак привскочил, чтобы должным образом ответить, но сдержался.
	— … et, nous dirigeant vers l’ancien est, nous cherchâmes à reconnaître ce qui restait de la colonie algérienne… Il n’en restait rien. Le brigadier Murphy fit un petit mouvement des lèvres comme pour indiquer qu’une colonie, par cela même qu’elle était française, ne pouvait être bien solide. Sur quoi, Hector Servadac se leva à demi pour lui répondre, mais il parvint à se contenir.

— И этот британский остров, — поспешил добавить Сервадак, — вместе с его главным городом, гаванью, крепостью, солдатами, офицерами и губернатором провалился в бездну, как и Алжир. Скорбь, омрачившая лица англичан, через минуту сменилась выражением глубокого недоверия к словам французского офицера. — Едва ли возможно такое полное исчезновение, — заметил бригадир Мэрфи. — Почему же? — спросил капитан Сервадак. — Мальта — английский остров, — ответил майор Олифент, — а в качестве такового… — Он сметён с лица земли совершенно так же, как если бы был китайским! — возразил капитан Сервадак.

« Et cette île anglaise, se hâta d’ajouter le capitaine Servadac, Malte avec sa ville, sa Goulette, ses forts, ses soldats, ses officiers et son gouverneur, est allée, elle aussi, rejoindre l’Algérie dans l’abîme. » Le front des deux Anglais s’obscurcit un instant, mais presque aussitôt leur physionomie exprima le doute le mieux caractérisé à l’égard de ce que venait de dire l’officier français. « Cet engloutissement absolu est assez difficile à admettre, fit observer le brigadier Murphy. — Pourquoi ? demanda le capitaine Servadac. — Malte est une île anglaise, répondit le major Oliphant, et, en cette qualité… — Elle a disparu aussi bien que si elle eût été chinoise ! riposta le capitaine Servadac. »

— Англия погибла?! Бригадир Мэрфи и майор Олифент вскочили, как ужаленные. — Мне кажется, — сказал бригадир Мэрфи, — что раньше Англии сама Франция… — Местоположение Франции более надёжно, она на континенте! — ответил Сервадак, начиная уже горячиться. — Более надёжно, чем Англии? — Что ж, в конце концов Англия только остров и уже довольно ветхий, поэтому она вполне могла рассыпаться!

— Plus d’Angleterre ! Le brigadier Murphy et le major Oliphant s’étaient relevés mécaniquement, comme s’ils eussent été poussés par un ressort. « Il me semble, dit le brigadier Murphy, qu’avant l’Angleterre, la France elle-même… — La France doit être plus solide, puisqu’elle tient au continent ! répondit le capitaine Servadac, qui s’échauffait. — Plus solide que l’Angleterre ?… — L’Angleterre n’est qu’une île, après tout, et une île d’une contexture assez disloquée déjà, pour avoir pu s’anéantir tout entière ! »

Часть вторая

Перевод: М. В. Вахтерова (Петровская), 1956

	Маленький человечек отличался, по-видимому, болезненной нервностью. Его можно было сравнить с катушкой Румкорфа, на которую вместо проволоки намотали бы нерв в несколько сотен метров длиною, заменив электрический ток нервным током такого же напряжения. — глава I
	Ce petit homme devait être extraordinairement nerveux. On aurait pu le comparer à l’une de ces bobines Rhumkorff, dont le fil enroulé eût été un nerf long de plusieurs hectomètres, et dans laquelle le courant nerveux aurait remplacé le courant électrique avec une intensité non moins grande.

	— Этакие жилистые старички очень живучи! Мне случалось видеть ещё более тощих и высохших, чем он; их привозили издалека. — Откуда же, Бен-Зуф? — Из Египта, господин капитан. Да ещё в красивых, разрисованных ящиках. — Так это же мумии, болван! — глава I
	« Ces petits hommes-là, c’est tout nerfs ! J’en ai vu de plus secs que lui, et qui étaient revenus de plus loin ! — Et d’où étaient-ils revenus, Ben-Zouf ? — D’Égypte, mon capitaine, dans une belle boîte peinturlurée ! — C’étaient des momies, imbécile !»

	Если же применить теорию Тиндаля о том, что тепло есть не что иное, как вид движения, то скорость Земли при внезапном её нарушении механически превратилась бы в тепло, и тогда под воздействием температуры, доходящей до миллионов градусов, Земля испарилась бы в несколько секунд. — глава III
	Et même, par application de la théorie de Tyndall, que la chaleur n’est qu’un mode du mouvement, la vitesse du globe, subitement interrompue, se transformerait mécaniquement en chaleur. La terre, alors, sous l’action d’une température portée à des millions de degrés, se volatiliserait en quelques secondes.

— … галлийский год длится два года. <…> — <…> продолжительность дня на поверхности Галлии не превышает двенадцати часов. — <…> Но не опасаетесь ли вы, что новый календарь несколько неточен… — Неточен? — воскликнул профессор с негодованием. — Да начиная с первого января я только по нему и считаю. — Итак, наши месяцы отныне будут состоять из ста двадцати дней? — спросил капитан Сервадак. — А что же тут дурного? — Ничего, дорогой профессор. Значит, нынче у нас не май, а только ещё март? — Именно март, господа, сегодня двести шестьдесят шестой день галлийского года, соответствующий сто тридцать третьему дню земного года. Следовательно, сегодня двенадцатое марта по-галлийски, и когда истекут ещё шестьдесят галлийских дней… — Наступит 72 марта! — воскликнул Гектор Сервадак. — Превосходно! Будем же логичны! <…> Итак, профессор составил новый галлийский календарь. Надо признаться, однако, что пользовался им он один и что никто его не понимал, слушая про 47 апреля или 118 мая. — глава V

— … l’année gallienne doit durer deux ans. — <…> la durée du jour à la surface de Gallia n’est plus que douze heures. — <…> Mais ne craignez-vous pas que ce nouveau calendrier ne soit un peu trouble… — Trouble ! s’écria le professeur ! Depuis le 1er janvier, je ne compte pas autrement ! — Ainsi, demanda le capitaine Servadac, nos mois auront maintenant au moins cent vingt jours. — Quel mal y voyez-vous ? — Aucun, mon cher professeur. Donc, aujourd’hui, au lieu d’être en mai, nous ne sommes qu’en mars ? — En mars, messieurs, au deux cent soixante-sixième jour de l’année gallienne, qui correspond au cent trente-troisième de l’année terrestre. C’est donc aujourd’hui le 12 mars gallien, et quand soixante jours galliens se seront écoulés en plus… — Nous serons au 72 mars ! s’écria Hector Servadac ! Bravo ! Soyons logiques ! » Palmyrin Rosette eut l’air de se demander si son ancien élève ne se moquait pas tant soit peu de lui ; mais, l’heure étant avancée, les trois visiteurs quittèrent l’observatoire. Le professeur avait donc fondé le calendrier gallien. Toutefois, il convient d’avouer qu’il fut le seul à s’en servir, et que personne ne le comprenait, lorsqu’il parlait du 47 avril ou du 118 mai.

	— В математике не бывает передышек, <…> не должно быть передышек! — глава V
	— On ne respire pas en mathématiques, <…> on ne respire pas !

	— Ваш учёный дни и ночи торчит у себя в обсерватории, верно? — спросил денщик тоном человека, зрело обдумавшего свой вопрос. <…> — И круглые сутки <…> его чёртова труба целится в Юпитера, который вот-вот нас проглотит. Так ведь? — Так. И что же? — Уверены ли вы, господин капитан, что ваш учитель не притягивает к нам Юпитера своей проклятой трубой? — глава IX
	— Votre savant passe tout son temps dans son observatoire, n’est-ce pas ? dit l’ordonnance du ton d’un homme qui a profondément réfléchi. <…> — Et, jour et nuit <…> son infernale lunette est braquée sur ce M. Jupiter qui veut nous avaler ? — Oui. Après ? — Êtes-vous bien sûr, mon capitaine, que votre ancien professeur ne l’attire pas peu à peu avec sa maudite lunette ?

— Но повторяю вам, мы теперь не на земном шаре, и через два месяца самое большее комета снова встретится с Землёй! — Это нисколько меня не удивляет, капитан Сервадак, — Англия, без сомнения, сделала всё возможное, чтобы притянуть нас к себе. Было очевидно, что майор не поверил ни одному слову из рассказа капитана. — Как вам угодно! — заявил тот. — Вы упорно желаете сторожить оба поста на Сеуте и Гибралтаре? — Разумеется, капитан Сервадак, так как они охраняют вход в Средиземное море. — Ах, майор Олифент, скоро, может быть, и Средиземного моря-то не останется. — Средиземное море всегда останется на месте, если так будет угодно Англии! — глава XVI

— Mais je vous répète que nous ne sommes plus sur le globe terrestre, — et qu’avant deux mois la comète aura de nouveau rencontré la terre ! — Cela ne m’étonne pas, capitaine Servadac, car l’Angleterre a dû tout faire pour l’attirer à elle ! » Il était évident que le major ne croyait pas un mot de ce que lui racontait le capitaine. « À votre aise ! reprit celui-ci. Vous voulez garder obstinément ces deux postes de Ceuta et de Gibraltar ? — Évidemment, capitaine Servadac, puisqu’ils commandent l’entrée de la Méditerranée. — Oh ! il n’y aura peut-être plus de Méditerranée, major Oliphant ! — Il y aura toujours une Méditerranée, si cela convient à l’Angleterre !

	Под действием внутренних сил Галлия раскололась надвое. Огромный кусок, отделившись от неё, умчался в пространство, унося с собой англичан с Сеуты и Гибралтара! — глава XVII
	Sous l’action d’une expansion intérieure, elle s’était dédoublée, ainsi qu’avait fait autrefois la Comète Gambart. Un énorme fragment, détaché d’elle-même, avait été lancé dans l’espace, et il emportait avec lui les Anglais de Ceuta et les Anglais de Gibraltar !

Вскоре над горизонтом показалось Солнце, и взошло оно гораздо быстрее, чем раньше. Причиной этого было раздвоение кометы <…>. Промежуток между двумя восходами Солнца сократился до шести часов вместо двенадцати. <…> — Что за чёрт! — воскликнул капитан Сервадак. — Ведь это увеличит наш год до двух тысяч восьмисот дней! — На такой календарь и святых не напасёшься! — прибавил Бен-Зуф. И действительно, пожелай Пальмирен Розет приспособить свой календарь к новым галлийским суткам, ему пришлось бы включить туда не только 238 июня, но и 325 декабря! — глава XVIII

Le soleil revint promptement sur l’horizon, et d’autant plus promptement que le dédoublement avait tout d’abord produit ce résultat <…>. L’intervalle entre deux levers du soleil n’était plus que de six heures au lieu de douze. <…> « Mordioux ! avait dit le capitaine Servadac, cela nous fait une année de deux mille huit cents jours ! — Il n’y aura jamais assez de saints pour ce calendrier-là ! » avait répondu Ben-Zouf. Et de fait, si Palmyrin Rosette voulait réapproprier son calendrier à la nouvelle durée des jours galliens, il en viendrait à parler du 238 juin ou du 325 décembre !

Земля была обращена к Галлии тем полушарием, где находится европейский материк. В ярком свете утра легко было узнать очертания каждой страны. <…> Да, перед их глазами была, несомненно, Европа. Они видели различные государства, входящие в ей состав, с их прихотливыми очертаниями, данными самой природой или установленными по международным договорам. Вот она как на ладони! Вот Англия, похожая на леди, шествует к востоку, в платье со смятыми складками и с затейливой причёской из островов и островков. Скандинавский полуостров, словно великолепный лев, выгибая спину, бросается на Европу из ледяных просторов полярных морей. Россия, огромный полярный медведь, повернув голову к азиатскому материку, опирается левой лапой на Турцию и правой на Кавказ. Австрия, большая кошка, свернувшись в клубок, спит беспокойным сном. Испания развевается, как флаг, на краю Европы, с Португалией вместо древка. Турция, точно сердитый петух, цепляясь одной ногой за азиатский берег, когтями другой лапы душит Грецию. Италия, узкий изящный сапог, как будто жонглирует Сицилией, Сардинией и Корсикой. Пруссия, чудовищный топор, глубоко вонзается в германскую империю, задевая Францию своим лезвием. И наконец Франция выпрямляет свой могучий торс с Парижем на месте сердца. — глава XIX

Et ils ne se trompaient pas. La terre tournait vers Gallia cette face où s’étalait le continent européen, en plein midi. La configuration de chaque pays était aisément reconnaissable. <…> Oui, c’était bien l’Europe qui s’étalait visiblement sous leurs yeux ! Ils voyaient ses divers États avec la configuration bizarre que la nature ou les conventions internationales leur ont donnée. L’Angleterre, une lady qui marche vers l’est, dans sa robe aux plis tourmentés et sa tête coiffée d’îlots et d’îles. La Suède et la Norwége, un lion magnifique, développant son échine de montagnes et se précipitant sur l’Europe du sein des contrées hyperboréennes. La Russie, un énorme ours polaire, la tête tournée vers le continent asiatique, la patte gauche appuyée sur la Turquie, la patte droite sur le Caucase. L’Autriche, un gros chat pelotonné sur lui-même et dormant d’un sommeil agité. L’Espagne, déployée comme un pavillon au bout de l’Europe et dont le Portugal semble former le yacht. La Turquie, un coq qui se rebiffe, se cramponnant d’une griffe au littoral asiatique, de l’autre étreignant la Grèce. L’Italie, une botte élégante et fine qui semble jongler avec la Sicile, la Sardaigne et la Corse. La Prusse, une hache formidable profondément enfoncée dans l’empire allemand et dont le tranchant effleure la France. La France enfin, un torse vigoureux, avec Paris au cœur.

	Глава XX, которая, вопреки всем правилам, принятым в романах, отнюдь не завершается женитьбой героя
	Chapitre XX Qui, contrairement à toutes les règles du roman, ne se termine pas par le mariage du héros

О романе

… с научной точки зрения — чудовищная бессмыслица. Но эта озорная и смелая шутка жизнерадостного писателя дала ему возможность наполнить книгу ценным познавательным астрономическим материалом и некоторыми политическими идеями своего времени. Писатель с мудрой усмешкой как бы вызывает читателя с первых же страниц, раньше, чем тот найдёт в конце расшифровку парадокса, на жаркий спор, предвидит и недоверчивые улыбки, и взрывы иронического смеха, и возгласы возмущения. Ему надо, чтобы читательская мысль бурлила, кипела, изумлялась, негодовала, а не текла спокойно в русле привычных представлений.

— С. Полтавский, 1954