Дай вам бог здоровья, мистер Розуотер, или Не мечите бисера перед свиньями

«Дай вам бог здоровья, мистер Розуотер, или Не мечите бисера перед свиньями» (англ. God Bless You, Mr. Rosewater, or Pearls Before Swine ) — социальный роман Курта Воннегута 1965 года.

Цитаты

	... широкой долине, где проходит открытая канава под названием река Огайо. <…> В ней водятся огромные карпы, величиной с атомную подлодку, жиреют на помоях, которые выливают сыны и внуки первопоселенцев-пионеров. — Три
	"... the broad valley of an open sewer called the Ohio. <…> Carp as big as atomic submarines fatten on the sludge of the sons and grandsons of the pioneers."

	— Я хочу заняться искусством. — Каким искусством? — Да искусством любить этих выкинутых из жизни американцев. Хотя они такие бесполезные, такие непривлекательные. — Три
	"I'm going to be an artist." "An artist?" "I'm going to love these discarded Americans, even though they're useless and unattractive."

	— Для врача нет более полного удовлетворения, чем довести несведущего человека до полного ужаса, а потом вернуть ему спокойствие. — Шесть
	"The most exquisite pleasure in the practice of medicine comes from nudging a layman in the direction of terror, then bringing him back to safety again."

	Щёточную мастерскую открыл некий Кастор Бантлайн, который, кстати, сам не был ни слепым, ни ветераном войны, но он правильно рассчитал, что слепые ветераны будут очень покладистыми, что сам он войдёт в историю как благодетель и гуманист, что все патриоты Северных штатов еще долгие годы после окончания войны будут покупать только щетки Бантлайна марки «Северный Маяк». — Восемь
	There was such a factory, founded by Castor Buntline, who was neither a veteran nor blind. Buntline perceived correctly that blind veterans would make very agreeable employees, that Buntline himself would gain a place in history as a humanitarian, and that no Northern patriot, for several years after the war, anyway, would use anything but a Buntline Union Beacon Broom.

	… она держала себя как женщина, которая старается сохранить достоинство, упав на четвереньки. — Девять
	… she behaved like a woman who was keeping her dignity while being frog-walked.

	На обложке была и фотография Траута — пожилого человека с окладистой чёрной бородой. У него был вид испуганного, уже немолодого Христа, которому казнь на кресте заменили пожизненным заключением. — Девять
	There was a photograph of Trout. He was an old man with a full black beard. He looked like a frightened, aging Jesus, whose sentence to crucifixion had been commuted to imprisonment for life.

	И капитал этот расцветал, рос, скрещивался с другими капиталами, его удобряли и подкармливали в тёплицах банков Бостона на их гидропонических денежных фермах, ведавших основными капиталами,.. — Десять
	That money, churned and fertilized and hybridized and transmogrified in the hydroponic money farm of the Trust Department of the New England Seafarer's Bank and Trust Company of Boston,..

Один

— При всякой крупной сделке, — говорил Лич, — наступает магический момент, когда один человек уже выпустил капитал из рук, а тот, к кому должны перейти деньги, еще их не взял. Ловкий юрист должен воспользоваться этим моментом и завладеть капиталом, хотя бы на одну чудодейственную микросекунду, и оторвать хотя бы малую толику, передавая капитал другому владельцу. И если тот, кому причитается это богатство, не привык к большим деньгам, да еще страдает комплексом неполноценности и смутным чувством вины, как это бывает со многими людьми, адвокат вполне может присвоить чуть ли не половину куша, причем наследник еще будет слёзно благодарить его за это.

"In every big transaction," said Leech, "there is a magic moment during which a man has surrendered a treasure, and during which the man who is due to receive it has not yet done so. An alert lawyer will make that moment his own, possessing the treasure for a magic microsecond, taking a little of it, passing it on. If the man who is to receive the treasure is unused to wealth, has an inferiority complex and shapeless feelings of guilt, as most people do, the lawyer can often take as much as half the bundle, and still receive the recipient's blubbering thanks."

Ной Розуотер <…> сделался самым крупным свиноводом на всём Севере. Для того, чтобы не стать жертвой мясников, он купил контрольный пакет акций бойни в Индианаполисе. Опять-таки, чтобы не стать жертвой сталелитейщиков, он купил контрольный пакет акций сталелитейной компании в Питтсбурге. А чтобы не стать жертвой поставщиков угля, он скупил акции множества угольных шахт. И, чтобы не стать жертвой ростовщиков, он учредил собственный банк.

Noah Rosewater <…> became the largest individual hog farmer in the North. And, in order not to be victimized by meat packers, he bought controlling interest in an Indianapolis slaughterhouse. In order not to be victimized by steel suppliers, he bought controlling interest in a steel company in Pittsburgh. In order not to be victimized by coal suppliers, he bought controlling interest in several mines. In order not to be victimized by money lenders, he founded a bank.

Когда Соединённые Штаты Америки, которые должны были стать настоящей Утопией для всех граждан, готовились праздновать своё столетие, то на примере Ноя Розуотера и нескольких других можно было ясно видеть, какую глупость сделали отцы-основатели в одном отношении: эти предки, жившие, к сожалению, совсем недавно, позабыли издать закон, по которому богатство любого гражданина Утопии, этой Земли Обетованной, должно было иметь свой предел. Вышел этот недосмотр потому, что многие питали сентиментальную симпатию к людям, любящим дорогие вещи, и при этом считали, что этот континент настолько велик и обилен, а население в нем хоть и небольшое, но весьма предприимчивое, что, сколько бы ни разворовывали страну ловкие воры, всё равно особых неприятностей от этого никому не будет. Ной и ему подобные раскусили, что на самом деле ресурсы страны ограничены, но что любого корыстного чиновника, особенно из законодательных органов, можно было легко уговорить, чтобы он расшвыривал изрядные куски земли — лови, держи! — и швырял их именно так, чтобы они попадали в руки таких же ловкачей, как он. Так кучка жадюг во всей Америке стала распоряжаться всем, что того стоило. Так была создана в Америке дичайшая, глупейшая, абсолютно нелепая, ненужная и бездарная классовая система. Честных, трудолюбивых, мирных людей обзывали кровопийцами, стоило им только заикнуться, чтобы им платили за работу хотя бы прожиточный минимум. И они понимали, что похвал заслуживают только те, кто придумывает способы зарабатывать огромные деньги путём всяких преступных махинаций, не запрещённых никакими законами. Так мечта об американской Утопии перевернулась брюхом кверху, позеленела, всплыла на поверхность в мутной воде безграничных преступлений, раздулась от газов и с треском лопнула под полуденным солнцем. Нет большей насмешки, чем писать на ассигнациях этой лопнувшей Утопии “E pluribus unum”, потому что каждый до нелепости богатый американец есть воплощение той роскоши, тех привилегий и удовольствий, которые недоступны большинству. В свете истории гораздо более поучительным был бы лозунг, созданный всеми Ноями Розуотерами „Загребай сколько влезет, не то получишь шиш!

When the United States of America, which was meant to be a Utopia for all, was less than a century old, Noah Rosewater and a few men like him demonstrated the folly of the Founding Fathers in one respect: those sadly recent ancestors had not made it the law of the Utopia that the wealth of each citizen should be limited. This oversight was engendered by a weak-kneed sympathy for those who loved expensive things, and by the feeling that the continent was so vast and valuable, and the population so thin and enterprising, that no thief, no matter how fast he stole, could more than mildly inconvenience anyone. Noah and a few like him perceived that the continent was in fact finite, and that venal office-holders, legislators in particular, could be persuaded to toss up great hunks of it for grabs, and to toss them in such a way as to have them land where Noah and his kind were standing. Thus did a handful of rapacious citizens come to control all that was worth controlling in America. Thus was the savage and stupid and entirely inappropriate and unnecessary and humorless American class system created. Honest, industrious, peaceful citizens were classed as bloodsuckers, if they asked to be paid a living wage. And they saw that praise was reserved henceforth for those who devised means of getting paid enormously for committing crimes against which no laws had been passed. Thus the American dream turned belly up, turned green, bobbed to the scummy surface of cupidity unlimited, filled with gas, went bang in the noonday sun. E pluribus unum is surely an ironic motto to inscribe on the currency of this Utopia gone bust, for every grotesquely rich American represents property, privileges, and pleasures that have been denied the many. An even more instructive motto, in the light of history made by the Noah Rosewaters, might be: Grab much too much, or you'll get nothing at all.

Два

Элиот заявил, что писатели-фантасты писать не умеют ни на грош, но тут же добавил, что это никакого значения не имеет. Он сказал, что они зато поэты, так как они тоньше чувствуют важные перемены, чем другие писатели, хотя те пишут хорошо. «К чёрту этих талантливых пердунчиков, которые так изысканно изображают какой-нибудь мизерный кусочек чьей-то одной куцей жизнишки, когда решается судьба галактики, эонов и триллионов еще не рождённых душ».

Eliot admitted later on that science-fiction writers couldn't write for sour apples, but he declared that it didn't matter. He said they were poets just the same, since they were more sensitive to important changes than anybody who was writing well. "The hell with the talented sparrowfarts who write delicately of one small piece of one mere lifetime, when the issues are galaxies, eons, and trillions of souls yet to be born."

	… костюм ценой в четыреста долларов за двубортный пиджак образца 1939 года, синий в белую полосочку, с плечами высотой со скалы Гибралтара, отворотами, похожими на крылья архангела Гавриила, и брюки с намертво застроченной складкой.
	… a four-hundred-dollar suit for a 1939 double-breasted blue chalk-stripe, with shoulders like Gibraltar, lapels like the wings of the Archangel Gabriel, and with the creases in the trousers permanently sewed in.

Четыре

	Все эвондейлские дамы выходили из особняка с таким напряжённо-обиженным видом, будто им, как сострил Элиот, засунули в задницу пикуль.
	Every Avondale woman left the mansion stuffy, as though, as Eliot observed gleefully, she had a pickle up her ass.

Он придумал новый термин для болезни Сильвии: «самаратрофия». Слово, обозначавшее, как он объяснял, «истерическую атрофию всякого самаритянского чувства к тем несчастным, кому живется хуже, чем данному пациенту». <…> «Самаратрофия <…> есть подавление всем сознанием пациента излишне громкого голоса совести. <…> Кроме того, человек начинает понимать, что мир, в котором он живет, и где он старался жить по совести, ни на один микрон не стал лучше от всех его благородных и бескорыстных поступков, совершенных по велению совести. И тут разум начинает бунтовать. Он сбрасывает тиранку-совесть в подвал подсознания, накрепко завинчивает выход из этой темницы. Голос совести больше не слышен. И в наступившей сладкой тишине разум начинает искать нового руководителя, он уже всегда наготове и только выжидает, чтобы умолкла совесть. И сознанием овладевает он — Просвещённый Эгоизм. Эгоизм вручает человеку пиратский флаг, классический „Весёлый Роджер“, где на чёрном фоне — белый череп, скрещенные кости и надпись: „Катись к чертям, Джек, я своё взял!“ Я считал неразумным <…> снова дать полную волю голосистой совести миссис Икс. А выписать пациентку, когда она стала бессердечней Ильзы Кох, тоже казалось неправильным. И я поставил целью психологического воздействия — не давать совести пациентки снова взять волю над ее сознанием, держать эту совесть, так сказать, в темнице, но слегка приоткрыть люк подземелья, чтобы голос совести все же смутно доходил до миссис Икс. И я достиг этого результата, правда, не сразу, пробуя и химиотерапию и электрошок. Но гордиться мне было нечем: женщину глубокую, вдумчивую я хотя и успокоил, но превратил в существо пустое и поверхностное. Я как бы перекрыл те глубинные истоки, которые затем выходили на океанский простор ее сознания, и она успокоилась, стала похожа на мелкий плавательный бассейн, диаметром фута в три, глубиной в четыре дюйма, с хлорированной водичкой, подкрашенной синькой».

He coined a new word for Sylvia's disease, "Samaritrophia," which he said meant, "hysterical indifference to the troubles of those less fortunate than oneself." <…> Samaritrophia <…> is the suppression of an overactive conscience by the rest of the mind. <…> The other processes try it for a while, note that the conscience is unappeased, that it continues to shriek, and they note, too, that the outside world has not been even microscopically improved by the unselfish acts the conscience has demanded. They rebel at last. They pitch the tyrannous conscience down an oubliette, weld shut the manhole cover of that dark dungeon. They can hear the conscience no more. In the sweet silence, the mental processes look about for a new leader, and the leader most prompt to appear whenever the conscience is stilled, Enlightened Self-interest, does appear. Enlightened Self-interest gives them a flag, which they adore on sight. It is essentially the black and white Jolly Roger, with these words written beneath the skull and crossbones, 'The hell with you, Jack, I've got mine!" It seemed unwise to me <…> to set the noisy conscience of Mrs. Z at liberty again. Neither could I take much satisfaction in discharging her while she was as heartless as Ilse Koch. I made it the goal of my treatments, then, to keepher conscience imprisoned, but to lift the lid of the oubliette ever so slightly, so that the howls of the prisoner might be very faintly heard. Through trial and error with chemotherapy and electric shock, this I achieved. I was not proud, for I had calmed a deep woman by making her shallow. I had blocked the underground rivers that connected her to the Atlantic, Pacific, and Indian Oceans, and made her content with being a splash pool three feet across, four inches deep, chlorinated, and painted blue.

Пять

	Не спал лишь бачок унитаза в затхлой и тесной уборной мансарды, казалось, что его душат кошмары. Он вздыхал, он всхлипывал, он захлёбывался, как утопающий.
	It was the toilet in the foul little office lavatory that seemed to be having all the bad dreams. It sighed, it sobbed, it gurgled that it was drowning.

Элиот заметил, что от некоторых картинок людям становится веселее. Особенно всех трогают снимки всяких маленьких зверушек. Любили его гости и фотографии всяких катастроф. А на космонавтов им смотреть было скучно. Нравились им и портреты Элизабет Тэйлор, потому что они ее ужасно презирали, считали куда ниже себя. Самым любимым их героем был Авраам Линкольн. Как ни старался Элиот поднять популярность Томаса Джефферсона и Сократа, но почти все от раза до раза успевали забыть, кто это такие. — А кто же из них кто? — спрашивали они.

Eliot found that certain pictures cheered people up, particularly pictures of baby animals. His visitors also enjoyed pictures of spectacular accidents. Astronauts bored them. They liked pictures of Elizabeth Taylor because they hated her so much, felt very superior to her. Their favorite person was Abraham Lincoln. Eliot tried to popularize Thomas Jefferson and Socrates, too, but people couldn't remember from one visit to the next who they were. "Which one is which?" they'd say.

Семь

	При удачном щелчке муха превращалась в пыль, чем и объяснялся странноватый цвет стенок и деревянных вещей в конторе Элиота, почти сплошь покрытых высохшим пюре из мух.
	A well-hit fly would often be vaporized, accounting for the peculiar color of Eliot's walls and woodwork, which was largely dried fly purée.

— Пока еще у нас в Америке каждый может нажить капитал. — Конечно, лишь бы еще смолоду кто-то показал ему, откуда деньги льются рекой, разъяснил, что честным путем ничего не добиться <…>. «Иди туда, где собрались богачи, заправилы, сказал бы я такому юнцу, поучись у них, как обделывать дела. Они падки на лесть, но и запугать их легко. Ты к ним подольстись как следует или пугни их как следует. И вдруг они безлунной ночью приложат палец к губам — тише, мол, не шуми, и поведут тебя во тьме ночной к самому широкому, самому глубокому Денежному Потоку в истории Человечества. И тебе укажут, где твое место на берегу, и выдадут тебе персональный черпак — черпай себе вволю, лакай вовсю, только не хлюпай слишком громко, чтобы бедняки не услыхали…»

"It's still possible for an American to make a fortune on his own." "Sure — provided somebody tells him when he's young enough that there is a Money River, that there's nothing fair about it <…>. 'Go where the rich and the powerful are,' I'd tell him, 'and learn their ways. They can be flattered and they can be scared. Please them enormously or scare them enormously, and one moonless night they will put their fingers to their lips, warning you not to make a sound. And they will lead you through the dark to the widest, deepest river of wealth ever known to man. You'll be shown your place on the riverbank, and handed a bucket all your own. Slurp as much as you want, but try to keep the racket of your slurping down. A poor man might hear.'"

	— Я знаю только один закон, дети мои: НАДО БЫТЬ ДОБРЫМ, ЧЁРТ ПОДЕРИ!
	There's only one rule that I know of, babies—: "'GOD DAMN IT, YOU'VE GOT TO BE KIND.'"

Десять

	Глаза у него были, как у всех богатых американских педиков, — похожи на поддельные драгоценности и, словно стеклянные сапфиры при свете ёлочных лампочек, поблёскивали из-под ресниц
	He had eyes that were standard equipment for rich American fairies — junk jewelry eyes, synthetic star sapphires with winking Christmas-tree lights behind them.

«Главное, что меня поражает в этих людях, — это вовсе не то, что они такие невежественные или такие алкоголики. Удивительней всего, что они думают, будто всё на свете — подарок бедным людям от них или от их предков. В первый день моего приезда миссис Бантлайн провела меня на боковую террасу, посмотреть закат. Я посмотрела и сказала, что мне очень нравится, но она ждала, что я должна что-то ей сказать. Но я никак не могла придумать, что мне еще полагается говорить, и я сказала довольно глупую фразу: „Спасибо вам за это“. Оказалось, что она именно этого и ждала. „Пожалуйста!“ — сказала она. После этого я уже благодарила ее за океан, за луну, за звёзды в небе и даже за Конституцию Соёдиненных Штатов».

What gets me most about these people, Daddy, isn't how ignorant they are, or how much they drink. It's the way they have of thinking that everything nice in the world is a gift to the poor people from them or their ancestors. The first afternoon I was here, Mrs. Buntline made me come out on the back porch and look at the sunset. So I did, and I said I liked it very much, but she kept waiting for me to say something else. I couldn't think of what else I was supposed to say, so I said what seemed like a dumb thing. "Thank you very much," I said. That was exactly what she was waiting for. "You're entirely welcome," she said. I have since thanked her for the ocean, the moon, the stars in the sky, and the United States Constitution.

Двенадцать

— Вот в чём одна из бед в нашей стране, — сказал сенатор. — Эти деятели с Мэдисон-сквера заставляют нас больше беспокоиться о наших подмышках, чем о России, Китае и Кубе вместе взятых. <…> — Знаешь, — сказал Элиот, — Килгор Траут однажды написал целую книгу про страну, где люди боролись с запахами. Это было всенародное дело. Там у них больше не с чем было бороться — не было ни эпидемий, ни преступлений, ни войн. Вот они и стали бороться, с запахами. <…> роман <…> назывался: «О, скажи — чуешь ты?» — В этой стране, — рассказывал Элиот, — было множество огромных исследовательских институтов, где решалась проблема с запахами. Исследовательская работа велась на добровольные пожертвования, которые собирали матери семейств, по воскресеньям обходя дом за домом. В институтах ученые пытались найти идеальный химический состав для уничтожения каждого запаха. Но тут герой романа, он же диктатор этой страны, сделал изумительное научное открытие, даже не будучи ученым, и все исследования оказались излишними. Он проник в самую суть этой проблемы. <…> Он просто изничтожил все носы.

"That's one of the troubles with this country," said the Senator. "The Madison Avenue people have made us all more alarmed about our own armpits than about Russia, China and Cuba combined. <…> "You know —" said Eliot, "Kilgore Trout once wrote a whole book about a country that was devoted to fighting odors. That was the national purpose. There wasn't any disease, and there wasn't any crime, and there wasn't any war, so they went after odors." <…> the story <…> called Oh Say Can You Smell? "This country," said Eliot, "had tremendous research projects devoted to fighting odors. They were supported by individual contributions given to mothers who marched on Sundays from door to door. The ideal of the research was to find a specific chemical deodorant for every odor. But then the hero, who was also the country's dictator, made a wonderful scientific breakthrough, eventhough he wasn't a scientist, and they didn't need the projects any more. He went right to the root of the problem. <…> he simply eliminated noses."

Элиот машинально стал почёсывать лобок. Ничего предосудительного в этом не было. Он просто подёргивал курчавую прядку волос, выпрямлял ее и отпускал, вытягивал и снова отпускал. <…> Элиоту попалась одна чудная волосинка. Он ее тянул-тянул, а она всё не кончалась. Оказалось, что в ней чуть ли не фут длины. Элиот недоверчиво посмотрел на свой волосок, взглянул на отца, явно гордясь таким феноменом. Сенатор побагровел.

Eliot now began to play unconsciously with his pubic hair. It was nothing extravagant. He would simply uncoil a tight spring of it, let it snap back into place. <…> Eliot had now found a hair that was a lulu. He kept extending and extending it until it was revealed as being one foot long. He looked down at it, then glanced at his father, incredulously proud of owning such a thing. The Senator was livid.

Тринадцать

	Трое мужчин с горечью беседовали о денежных делах. Говорили они медленно, потому что мысли приходили к ним почти с такими же перерывами, как деньги.
	Three men were talking ruefully of money, which they did not have. There were many pauses, for thoughts came to them almost as hard as money did.

Он привык к неблагодарности. В одном из его любимейших произведений — романе Килгора Траута — речь шла именно о неблагодарности. Назывался роман «Первый районный Благодарственный Суд». Каждый, кто считал себя обиженным, потому что его не поблагодарили как следует за какое-нибудь доброе дело, мог подать на неблагодарного в этот суд. Если ответчика признавали виновным, суд давал ему наказание на выбор: либо публично принести благодарность жалобщику, либо отсидеть месяц в одиночке на хлебе и воде. По словам Траута, восемьдесят процентов осуждённых предпочитали посидеть в каталажке.

He was used to ingratitude. One of his favorite Kilgore Trout books dealt with ingratitude and nothing else. It was called, The First District Court of Thankyou, which was a court you could take people to, if you felt they hadn't been properly grateful for something you had done. If the defendant lost his case, the court gave him a choice between thanking the plaintiff in public, or going into solitary confinement on bread and water for a month. According to Trout, eighty per cent of those convicted chose the black hole.

Разумные существа во Вселенной хотели пользоваться языками вместо телепатии по той причине, что словесное общение было гораздо более продуктивным. Уменье говорить делало их куда более активными. Умственная телепатия, когда каждый мог передать всё, что угодно, кому угодно, в конце концов вызывала потерю всякого интереса к любой информации. А в разговоре, подыскивая нужные слова, уточняя свои мысли, можно было медленно обдумывать, отбирать то, что важнее, словом, мыслить, планировать.

The reason creatures wanted to use language instead of mental telepathy was that they found out they could get so much more done with language. Language made them so much more active. Mental telepathy, with everybody constantly telling everybody everything, produced a sort of generalized indifference to all information. But language, with its slow, narrow meanings, made it possible to think about one thing at a time — to start thinking in terms of projects.

Четырнадцать

— Замечательный вы человек, ей-богу! — похвалил Траута сенатор. — Вам бы заведовать отделом внешних связей в какой-нибудь компании! Вы сумели бы кого угодно уговорить, доказать, скажем, что столбняк полезен для общественного блага. Ну что такому человеку делать в бюро по приему премиальных талончиков? — Гасить талончики, — мягко сказал Траут. — Мистер Траут, — спросил Элиот, — а где ваша борода? <…> — Я голодал, совсем упал духом. Приятель сказал, что есть работа. Я сбрил бороду, пошел в это бюро, и меня взяли на работу. — Пожалуй, вас не взяли бы с такой бородой. — Я бы все равно ее сбрил, даже если бы меня и взяли. — Почему? — Подумайте, какое кощунство — с лицом Спасителя гасить талончики! <…> Элиот внимательно прислушивался к разговору двух стариков — каждый был по-своему интересен ему. Он подумал, что на месте Траута мог бы обидеться, когда сенатор сказал, что из него вышел бы хороший агент по рекламе, то есть отъявленный лгун, но Траута это ничуть не задело. Трауту, очевидно сам сенатор доставлял удовольствие, как законченное и полноценное произведение искусства, и спорить с ним, не соглашаться с какими бы то ни было его утверждениями он никак не собирался. А сенатор восхищался, как этот пройдоха Траут умеет хитро подвести рациональную базу под что угодно; он не понимал, что Траут всегда говорит чистую правду.

"By God, you're great!" the Senator said to Trout. "You should have been a public relations man! You could make lockjaw sound good for the community! What was a man with your talents doing in a stamp redemption center?" "Redeeming stamps," Trout mildly replied. "Mr. Trout," said Eliot, "what happened to your beard?" <…> "I was hungry and demoralized. A friend knew of a job. So I shaved off my beard and applied. P.S., I got the job." "I don't suppose they would have hired you with a beard." "I would have shaved it off, even if they'd said I could keep it." "Why?" "Think of the sacrilege of a Jesus figure redeeming stamps." <…> Eliot studied the relationship between the two interesting old men. Trout was not offended, as Eliot thought he should have been, by the suggestion that he be an ultimately dishonest man, a press agent. Trout apparently enjoyed the Senator as a vigorous and wholly consistent work of art, was disinclined to dent or tamper with him in any way. And the Senator admired Trout as a rascal who could rationalize anything, not understanding that Trout had never tried to tell anything but the truth.

Перевод

Рита Райт-Ковалёва, 1978 (с незначительными уточнениями)

О романе

	Это <…> мольба о человеческой любви, <…> где так много жестокости и сострадания, ума и тепла, кислоты и розовой воды...
	The <…> plea for human love <…> with so much viciousness-and-compassion, wit-and-warmth, acid-and-rosewater...
	— Джудит Меррил, 1965