Он стар и сед, а в старых черепах Мысль движется едва ль быстрее черепах.[1]
По Невскому бежит собака,
За ней Буренин, тих и мил…
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил.[2]
Прохожий, стой, ты грязью памятник не пачкай.
Любил я красное вино, а помер белою горячкой.[3]
— автоэпитафия
Пусть твой зоил тебя не признаёт,
Мы верим в твой успех блистательный и скорый:
Лишь «нива» та даёт хороший плод,
Навоза не жалеют для которой.[2]
— 1870
Семьёй забыта и заброшена,
За ленту скромную, за брошь она…[4]
Ты истину мне горькую сказал.
И всё-таки прими за это благодарность:
На мелочи талант я разменял,
А ты по-прежнему всё крупная бездарность…[4] — экспромт-эпиграмма в ответ на упрёк одного литератора, что он разменивает себя на мелочи[4], 1873
Не пугались мы мглы,
Не стучали столы Юма,
Гласность в люльке спала,
Хоть и с гласным была Дума…[2] — Юм — американский спирит, приезжавший в Россию в конце 1850-х[2]
— «Ах, где та сторона?..», 1860
В вихре звуков, в море жара,
С сладострастием угара
В вальс скользит за парой пара,
Опьянения полна,
В ураган огнепалящий,
Душу пламенем мутящий,
Волканически летящий,
Грудь взрывающий до дна.[2]
— «Бал», <1860>
На сцене видя пьесу эту,
Я об одном лишь плакал факте,
Что Боборыкину карету
Не предложили в первом акте.[2]
Холод, грязные селенья,
Лужи и туман,
Крепостное разрушенье,
Говор поселян.
От дворовых нет поклона,
Шапки набекрень,
И работника Семёна
Плутовство и лень.
На полях чужие гуси,
Дерзость гусенят, —
Посрамленье, гибель Руси.
И разврат, разврат!..[2] — пародия на «Шёпот, робкое дыханье…»
— «Лирические песни с гражданским отливом» (Посвящ. А. Фету), 1863
Свидетель жизни неудачной,
Мне ненавистна ты, луна!..
Так не смотри в мой угол мрачный
Сквозь раму тусклого окна
И не буди того нескромно,
Что улеглось во мне давно…
Пусть лучше в небе будет тёмно,
Как на душе моей темно.[2]
— «Лунная ночь», <1866>
Она останется всегда
Артисткой нужною для сцены,
И хоть не очень молода,
Но всё ж моложе Мельпомены.[2]
— «Мадригал», <1884>
Он подавал надежды прежде,
Теперь доносы подаёт.[2]
— «Нельзя довериться надежде…», <1870>
Какие ни выкидывай курбеты,
А всё-таки, друг милый, не Курбе ты.[1]
Обучена в хорошей школе
Ты, муза бедная моя!
От света, с тайным чувством боли,
Желанья жгучие тая,
Ты изломала бич сатиры
И сходишь так в мир грустный наш:
В одной руке — обломок лиры,
В другой же — красный карандаш.
Ты тихо песни мне диктуешь,
То негодуя, то любя,
И вдруг, прервав сама себя,
Свой каждый стих процензируешь,[2]
— «Полуслова», <1871>
Когда в челе своих дружин,
Победу празднуя заране,
Стоял Аксаков Константин, —
Мужали духом все славяне.
«Маяк», дремавший столько лет,
Вновь проявил свой голос смелый,
И «Москвитянина» скелет
Забыл в гробнице саван белый.
Пронёсся клик: «О смелый вождь,
Пробей к народности ты тропу,
Лишь прикажи: каменьев дождь
Задавит дряхлую Европу;
Иди, оставь свой дом и одр, —
Кричат славянские витии, —
И всё, что внес в Россию Пётр,
Гони обратно из России.»[2]
— «Последние славянофилы», 1862
Вот занавес взвился, и вскоре
Решила публика сама:
На сцене видели мы горе,
Но не заметили ума.[1]
— «При новой постановке "Горя от ума"», декабрь 1869
В лесу густом сошлись — богатый весельчак
И нищий, без угла, без паспорта и хлеба.
Невольно странники замедлили свой путь,
Увидя пышный лес, но думали различно
Один: «Ах, здесь в лесу отлично отдохнуть!»
Другой: «Ах, здесь в лесу повеситься отлично!»[1]
— «Природа и люди», <1870>
Люди взгляда высшего,
Книг вы захотите ли!
Пусть для класса низшего
Пишут сочинители.
Для чего вам более
Всё людское знание?
Не того сословия —
Чтоб читать издания! <…>
Пусть зубрят приказные
Те статьи ученые,
Где идеи разные
Очень развращенные.
Мы ж, допив шампанское,
Спросим с удивлением:
Дело ли дворянское
Заниматься чтением?[2]
По недовольной, кислой мине,
По безобидной воркотне,
По отвращенью к новизне
Мы узнаем тебя доныне,
Крикун сороковых годов!..
Когда-то, с смелостью нежданной,
Среди российских городов, —
Теоретически-гуманный,
Ты развивал перед толпой,
Из первой книжки иностранной,
Либерализм еще туманный,
Радикализм еще слепой. <…>
Но вот пришло иное время,
Свободней стала наша речь,
И рабства тягостное бремя
Свалилось с крепких русских плеч. <…>
Как промотавшийся повеса,
Смолк либеральный лицемер
В толпе друзей полупрогресса,
Полусвободы, полумер…
Движеньем новым сбитый с толку,
Везде чужой, где нужен труд,
Корит он прессу втихомолку
И порицает гласный суд;
Из-за угла и не без страха
Бросает камни в молодежь,
И оперетки Оффенбаха
В нем возбуждают злости дрожь.[2]
— «Рифмы и каламбуры (Из тетради сумасшедшего поэта)», <1880>
Холод терпим мы, славяне,
В доме месяц не один.
А в причудливом романе
Топят деньгами камин.
От Невы и до Кубани
Идиотов жалок век, «Идиот» же в том романе
Самый умный человек.[2]
— «У тебя, бедняк, в кармане…», 1868
Всё начальство пропахло здесь взятками.
Всем берут — что кладут на весы:
Ситцем, сахаром, чаем, лошадками
И, пожалуй, куском колбасы.
Здесь обычай такой городничего:
Если в лавку поедет жена —
Говорит: «Ты, смотри, не купи чего —
Лавка даром давать мне должна».[2]
— «Уездный городок: В натуре», <1864>
Целовала меня Навзикая,
На груди волновался гиматий,
И, устами к устам приникая,
Ожидала ответных объятий;
Но ни ласка, ни песня, ни шутка
Мне немилы от девы Эллады:
Мальчик розовый — дивный малютка Привлекал мои жадные взгляды;
Я внимал, как лились, не смолкая,
Его песни согласные звуки,
И рыдала вдали Навзикая,
Опустив свои смуглые руки.[2]
↑ 12345Русская эпиграмма / составление, предисловие и примечания В. Васильева. — М.: Художественная литература, 1990. — Серия «Классики и современники». — С. 177-178.
↑ 123456789101112131415161718192021Поэты «Искры». Т. 2. — Изд. 2-е. — Л.: Советский писатель, 1955. — Библиотека поэта. Большая серия.
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе