Лицо неприкосновенное

Лицо неприкосновенное

Статья в Википедии

«Лицо неприкосновенное» — сатирический роман Владимира Войновича (роман-анекдот по авторскому определению), написанный в 1963—1969 годах. Его дебютный роман, впервые изданный в 1975. Позже издавался совместно с продолжением «Претендент на престол» как «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». В 2007 году вышла заключительная книга — «Перемещённое лицо». К трилогии примыкает роман «Монументальная пропаганда» 2000 года.

Цитаты

Часть первая

… надумал он создать гибрид картофеля с помидором, то есть такое растение, у которого внизу росли бы клубни картофеля, а наверху одновременно вызревали бы помидоры. Будущий свой гибрид Гладышев назвал в духе того великого времени: «Путь к социализму», или сокращённо «ПУКС» <…>. Опыты эти пока что реальных результатов не давали, хотя некоторые характерные признаки пукса стали уже проявляться: листья и стебли на нём были вроде картофельные, зато корни — точь-в-точь помидорные. — 10

Чонкин <…> повёл глазами вокруг и только сейчас осознал со всей ясностью, что здесь происходит, осознал, что за столом сплошь сидят никакие не люди, а обыкновенные свиньи, стучат копытами по столу и хрюкают, как и положено свиньям. <…> И тут раздался громкий среди тишины голос кабана Плечевого: — Чонкин, а ты почему же не хрюкал? <…> — Не хрюкал! Не хрюкал! — на весь зал пропищала молоденькая свинка, соседка с бантиком возле ушей. <…> — Интересно, — весело поблёскивая глазами, сказал жених Борька. — Все хрюкают, а он нет. Может, тебе не нравится хрюкать? У Чонкина пересохло во рту. — Да и это… — Что — «это»? — Не знаю, — промямлил, потупившись, Чонкин. <…> — На что вам всем это нужно, <…> ну на что? Я же вам ничего не говорю, хрюкайте, если нравится, только я-то при чём? Я же всё-таки не свинья, а человек. <…> Это утверждение Чонкина показалось настолько смешным, что все свиньи, дружно ударив копытами в стол, захрюкали от удовольствия <…>. Чонкин рассердился. — Хрю-хрю-хрю, — сказал он, передразнивая свиней. — Довольны? — Нет, — поморщился Плечевой, — не довольны. Ты хрюкаешь так, как будто тебя заставляют. А ты должен хрюкать весело и от всей души, чтоб тебе самому это нравилось. <…> И тут с дальнего конца стола появились золотые подносы, свиньи подхватывали их и передавали дальше с копыт на копыта. «Неужто свинина?» — содрогнулся Чонкин, но тут же пришёл в ещё больший ужас, увидев, что это совсем не свинина, а даже наоборот — человечина. На первом подносе в голом виде и совершенно готовый к употреблению, посыпанный луком и зелёным горошком, лежал старшина Песков, за ним с тем же гарниром шли каптенармус Трофимович и рядовой Самушкин. «Это я их всех предал», — осознал Чонкин, чувствуя, как волосы на его голове становятся дыбом. — Да, товарищ Чонкин, вы выдали Военную Тайну и предали всех, — подтвердил старший лейтенант Ярцев, покачиваясь на очередном подносе и играя посиневшим от холода телом. — Вы предали своих товарищей, Родину, народ и лично товарища Сталина. И тут появился поднос лично с товарищем Сталиным. В свисавшей с подноса руке он держал свою знаменитую трубку и лукаво усмехался в усы. — 14

— … мы привыкли относиться к дерьму с этакой брезгливостью, как будто это что-то плохое. А ведь если разобраться, так это, может быть, самое ценное на земле вещество, потому что вся наша жизнь происходит из дерьма и в дерьмо опять же уходит. — Это в каком же смысле? — вежливо спросил Чонкин <…>. — А в каком хошь, — развивал свою мысль Гладышев <…>. — Из дерьма произрастают травы, злаки и овощи, которые едим мы и животные. Животные дают нам молоко, мясо, шерсть и все прочее. Мы всё это потребляем и переводим опять на дерьмо. Вот и происходит, как бы это сказать, круговорот дерьма в природе. И, скажем, зачем же нам потреблять это дерьмо в виде мяса, молока или хотя бы вот хлеба, то есть в переработанном виде? Встаёт законный вопрос: не лучше ли, отбросив предубеждение и ложную брезгливость, потреблять его в чистом виде как замечательный витамин? Для начала, конечно, — поправился он, заметив, что Чонкина передёрнуло, — можно удалить естественный запах, а потом, когда человек привыкнет, оставить всё как есть. Но это, Ваня, дело далёкого будущего и успешных дерзаний науки. И я предлагаю, Ваня, выпить за успехи нашей науки, за нашу советскую власть и лично за гения в мировом масштабе товарища Сталина. <…> Ударилось стекло о стекло. Иван опрокинул содержимое своего стакана и чуть не свалился со стула. У него сразу отшибло дыхание, словно кто-то двинул под ложечку кулаком. <…> — Ну как, Ваня, самогоночка? — Первачок что надо, — похвалил Чонкин, вытирая ладонью проступившие слёзы. — Аж дух зашибает. Гладышев всё с той же усмешкой придвинул к себе плоскую консервную банку, бывшую у него вместо пепельницы, плеснул в неё самогон и зажёг спичку. Самогон вспыхнул синим неярким пламенем. — Видал? — Из хлеба или из свеклы? — поинтересовался Чонкин. — Из дерьма, Ваня, — со сдержанной гордостью сказал Гладышев. Иван поперхнулся. — Это как же? — спросил он, отодвигаясь от стола. — Рецепт, Ваня, очень простой, — охотно пояснил Гладышев. — Берёшь на кило дерьма кило сахару… — 15

Часть вторая

Известие о начале войны свалилось точно снег на голову, потому что никто не думал, не предполагал. Правда, недели за полторы до этого баба Дуня широко распространила свой сон, будто её курица Клашка родила козла с четырьмя рогами, однако знатоки толковали данное видение как безобидное; в худшем случае, рассуждали, — к дождю. — 1

— Да где же это видано, чтобы народ сам по себе собирался без всякого контроля со стороны руководства? <…> стихией нужно управлять. Если даже она сама движется в желательном направлении, её надо возглавить, иначе она может решить, что она вообще может двигаться сама по себе. — 4

— Для начальства <…> народ вроде бабы. Ежли ты её попросил, а она тут же тебе согласилась, то интересу никакого в ней нет. А вот ежли она сперва попротивилась, побрыкалась, а уж после ты её взял, то в этом и есть самое удовольствие. — 5

Митинг — это такое мероприятие, когда собирается много народу и одни говорят то, что не думают, а другие думают то, что не говорят. — 6

Произнеся первую фразу, он почувствовал облегчение. Постепенно он овладевал текстом, и текст овладевал им. Привычные словосочетания притупляли ощущение горя, уводили сознание в сторону, и вскоре язык Килина болтал уже что-то сам по себе, как отдельный и независимый член организма. <…> Плач в толпе прекратился. Произносимые Килиным слова колебали барабанные перепонки, но в души не проникали. Мысли людей возвращались к обычным заботам. Из толпы выделялся только один Гладышев, который стоял у самого крыльца и, широко разведя руки для предстоящих аплодисментов, внимательно следил за развитием мысли оратора. — 6

Участники митинга, сбившись в один клубок, представляли собой многоголовую, многорукую и многоногую гидру, которая гудела, дышала и шевелила всеми своими головами и конечностями, как бы пытаясь вырвать что-то из собственного нутра. Отдельные люди были заметны частично и лишь в перепутанном виде. У председателя колыхнулись на голове редкие волосы, когда он увидел у вылезавшего из кучи Степана Фролова женские груди, которые при дальнейшем рассмотрении оказались принадлежащими Тайке Горшковой. Две разведенных в стороны ноги в парусиновых сапогах стремились втянуться обратно, а третья с задранной штаниной, босая, торчала вертикально в виде антенны и на ней от щиколотки до колена синела размытая временем бледная татуировка: «правая нога». — 9; драка за товары

— Да оно вишь как получилось, — задумчиво сказал [мерин] Осоавиахим. — Я в последнее время много работал, <…> и вот в результате кропотливого труда превратился я наконец в человека. <…> Насторожился Гладышев. Что-то не то говорит этот Осоавиахим. Ещё не успел человеком стать, а уже критикует. Достижение, конечно, значительное с биологической точки зрения, но если придать этому делу политическую окраску, то превратиться лошади в человека ещё полдела. Главное, в какого человека — нашего или не нашего. — 15

За спиной капитана Миляги висел известный фотопортрет — Сталин с девочкой на руках. Девочка улыбалась Сталину, Сталин улыбался девочке. Но при этом он косил одним глазом на затылок капитана Миляги, как бы пытаясь определить, не роятся ли под этим затылком ненужные мысли. — 18

— Андрей, — тихо и непреклонно сказала Аглая, — если ты сам в себе чувствуешь нездоровые настроения, ты должен разоружиться перед партией. — Да, должен, — согласился Андрей. — Но что будет с нашим сыном? Ведь ему только семь лет. — Не беспокойся. Я воспитаю его настоящим большевиком. Он забудет даже, как тебя звали. <…> Утром, когда пришла машина, Ревкин приказал шофёру Моте отвезти его Куда Надо <…>. К его немалому удивлению, Где Надо Кого Надо не оказалось. — 25

(Прежде Свинцов относился к человеку, как к дереву: скажут распилить — распилит, не скажут — пальцем не тронет.) Но, проснувшись однажды среди ночи, он вдруг подумал сам про себя: батюшки, да как же так могло получиться, что был Свинцов простым, незлобивым деревенским мужиком, а стал душегубом. Будь Свинцов образованней, он нашёл бы объяснение своей жизни в исторической целесообразности, но он был человек тёмный, и совесть его, однажды проснувшись, уже не засыпала. Она грызла его и не давала покоя. — 26

— Погоди, мы, кажись, заблудились. Надо определить направление. Председатель перевернулся на спину и стал искать в небе Полярную звезду. <…> — Сперва находим Большую Медведицу. А от неё два вершка до Полярной звезды. Где Полярная звезда, там и север. — А контора на севере? — спросил Чонкин. — Не мешай. — Председатель лежал на спине. Звезды частично были закрыты тучами, а остальные двоились, троились и четверились, и их всё равно было много, и, если судить по ним, север находился по всем направлениям, что председателя вполне устраивало, ибо давало возможность ползти в любую сторону. — 30

— Их бин ист арбайтен… — Он задумался, как обозначить своё Учреждение, и вдруг нашёл неожиданный эквивалент: — Их бин арбайтен ин руссиш гестапо. — Гестапо? — нахмурился белобрысый, поняв слова допрашиваемого по-своему. — Ду коммунистен стрелирт, паф-паф? — Я, я, — охотно подтвердил капитан. — Унд коммунистен, унд беспартийнен всех расстрелирт, паф-паф. — Изображая пистолетную стрельбу, капитан размахивал правой рукой. Затем он хотел сообщить допрашивающему, что у него большой опыт борьбы с коммунистами и он, капитан Миляга, мог бы принести известную пользу немецкому Учреждению, но не знал, как выразить столь сложную мысль. — 35

О цикле

Пётр Вайль: … Войнович написал роман всё-таки уникальный. Вы можете вспомнить в русской литературе юмористическое освещение войны? Внутривоенный фольклор — да, конечно, но это дело именно внутреннее. А если это «культурный» комизм, как Козьма Крючков во время Первой мировой войны или Антоша Рыбкин во время Великой отечественной, то — насмешка над врагом и прославление этакого молодца, который одним махом всех побивахом. В конечном счёте — полная ерунда. Тогда как во всех других великих литературах есть мощная традиция изображения войны в юмористическом ключе. <…> Наталья Иванова: У Войновича такой тип героя — наивного героя-простофили, ближе всего связанного с русским фольклором. Пётр Вайль: Конечно, со сказками. Безусловно, это Емеля. Наталья Иванова: Это Емеля и весь характер Емели, и внешность Емели. Очень похоже. Может быть, самому Войновичу это и не было ясно, когда он писал, но русская сказка здесь, безусловно, присутствует. Пётр Вайль: То, что сказка, вообще фольклор, сразу приходит в голову при размышлении об образе Чонкина, очень важно. Вероятно, в этом залог его успеха и долгой читательской жизни. Чонкин опирается на народный архетип. А это среди прочего значит, что и его, Чонкина, можно интерпретировать, видоизменять, использовать, как того же Иванушку Дурачка или Емелю. Видеть в нём или его коллизиях своё — раз он народен, значит, принадлежит всем, и все им могут распоряжаться. Такова судьба любых мифологических и вырастающих из мифологии персонажей. <…> Я уверен, что именно потому, что нет юмористического отражения войны, и не написан настоящий большой серьёзный роман о войне до сих пор. <…> Я убеждён: потому, что смеховая часть была из этой темы изъята. Наталья Иванова: В этом и заключается большая роль Войновича в русской литературе. Он эту смеховую стихию внёс. Табу нарушил. Именно за это его так и преследовали. Эти письма генералов, обсуждения на круглых столах — травля Войновича. До сих пор при слове «Чонкин» бьют копытом. <…> Пётр Вайль: Мы <…> перебрали множество возможных источников солдата Ивана Чонкина. И все источники правдоподобные. Более того, наверняка принявшие участие в его появлении. Вот из этого многоголосья появился герой, который произвел такое сильное и необычное впечатление. <…> Иржи Менцель: Главное то, что книга не сатира. <…> Я уважаю Гашека, это большая литература. Но Гашек не любит людей. А Войнович скорее писатель рода Чапека, он умеет писать о людях с пониманием. Даже об отрицательных героях, всех этих НКВДшниках, которых видит насквозь.

	И Чонкин воцарится во Кремле. И станет миру-мир на всей Земле.
	— Вероника Долина, «Баллада»

Чонкин — это иронический удачник Иван-дурак <…>. Чонкина всё время сравнивают с Тёркиным, но это неправильное сравнение. «Тёркин» — поэма, <…> хорошо написанная для того, чтобы поднимать дух солдата на войне. <…> Но Чонкин <…> был народом. Чонкин был вот этим народом, которого всё время гонят на смерть, которому всё время придумывают условия, в которых он должен умереть. Для которого всё время находится злое слово, окрик, конвой, караул, враг. Которого всё время оставляют с безумными заданиями, такими же, как ставили Ивану-дураку <…>. А Чонкину нужно охранять самолёт, который всё равно никуда не взлетит, потому что некуда (но потом он всё-таки взлетает), и оставляют одного в окружении вражеской орды. Ивану-дураку и Чонкину [помогают] то девушка, то птица, то самолёт — поскольку если он умрет, то ради чего дальше жить [остальным]? Ради чего дальше должна продолжаться Родина? Вот эта идея — когда человек важнее государства. Когда Ивану-дураку помогает сама природа против тех приказов, которые его непременно ухайдокают, вот эта глубинная, офигительная эпическая суть <…>. А потом, когда ты читаешь второй раз, ты понимаешь, что, собственно говоря, это поверх какой-то уникальной картины для маскировки нарисовали шарж.

— Дмитрий Муратов, «Иронический удачник»

Владимир Войнович

Начиная с 1968 года мне здесь неоднократно объясняли, что я поставил своё перо на службу каким-то разведкам и международной реакции <…>. Здесь происходили (да и сейчас происходят) сцены, достойные пера Кафки и Оруэлла. Здесь писатель Тельпугов сказал по поводу «Чонкина» так: — Этим произведением не мы должны заниматься, а соответствующие органы. Я сам буду ходатайствовать перед всеми инстанциями, чтобы автор понес наказание. Неважно, как оно попало за границу. Если б оно даже никуда не попало, а было только написано и лежало в столе… Если б оно даже не было написано, а только задумано… Вот как ужаснул его мой скромный замысел. Но его собственный замысел посадить в тюрьму человека только за то, что он задумал какое-то сочинение, пусть нехорошее, но даже не написал, не ужаснул никого из свидетелей этого разговора. Напротив, они кивали головами: да, правильно.

— «Иванькиада», 1976

У Чонкина есть две основные предтечи: это сказочный Иванушка-дурачок и совершенно реальный человек, которого я видел и знал в жизни. Это распространенный тип, и жил, он, не в одной деревне, и в каждой есть свой Иванушка-дурачок, который, как замечательно показано в русской сказке, на самом деле не дурачок, а человек простодушный у которого что на уме, то и на языке и который не заботится о впечатлении, какое производит. <…> Что касается литературных источников, то это не только именно сказка, но и вообще старый жанр историй о солдате — от фольклора до Салтыкова-Щедрина, «Швейка». Я, конечно, ко времени работы над «Чонкиным» читал и любил эту книгу Гашека, но думаю, что настоящего влияния и сходства тут, кроме поверхностного, нет. <…> Сначала я написал рассказ о деревенской девушке, которая полюбила солдата (они встретились вечером накануне войны). Он служил в части рядом с деревней, а утром его разбудила сирена: он вскочил, побежал — и с концами. <…> В 1958 году написал и задумался: а какой же он был на самом деле? <…> И вдруг я вспомнил — так ярко! — один момент своей службы в армии. Это было в Польше, в закрытом военном городке, на бывшей немецкой территории. Иду я солнечным днем и вижу: движется большая немецкая телега с надувными шинами. Смотрю, лошадь идёт, а никакого седока в телеге нету. Я слегка удивился, но глянул под телегу, а там какой-то солдат зацепился ногой за вожжу. Лошадь идёт, его тащит, а он, насколько я помню, даже не пытается решить эту ситуацию. Через пару дней я увидел того же солдата, уже сидящим на облучке, — он сидел такой весёлый, разухабистый и погонял лошадь. А голова у него была перевязана бинтами. Я спросил: «Кто это?» и мне ответили: «Да это же Чонкин!» Всё. И больше ничего. На этом восклицании сложился образ. А настоящий Чонкин, кстати, вскоре погиб на охоте, его там убили вместо оленя… <…> Как только я написал первый большой кусок «Чонкина», то понёс его в «Новый мир». Твардовский отнёсся к этому критически и сказал: «Что за герой? Таких героев было много: Бровкин, Травкин…» Потом, подумав, говорит: «Тёркин…» <…> Мне в ту пору многие люди это говорили <…>. Сейчас уже совсем не говорят, поскольку Чонкин стал образом самостоятельным, а. пока я это писал, многие меня «ловили» на перекличке с Тёркиным. Причем одни считали, что Чонкин просто идёт от Тёркина, другие же полагали, что это полемика, противопоставление, даже нарочитое снижение предшествующего образа. Хотя утверждаю: у меня не было и нет ни того, ни другого, ни третьего. Меня, признаюсь, удручали эти постоянные сопоставления, и я даже хотел сменить герою фамилию. Придумывал и такую, и этакую, по-всякому с фамилией вертелся, но чувствую, ничего ему не подходит.

— Владимир Войнович, «Из русской литературы я не уезжал никуда», 1991

	В борьбе с Чонкиным и прочими химерами Советский Союз изнемог и развалился. Советская Армия — тоже, но победить Чонкина или отдельно взятый стишок — это даже самым огромным армиям не под силу.
	— «Выстрел в спину Советской Армии», дополнение 2000 года

Чонкин не идиот, он обыкновенный простодушный человек, хотя немножко смахивает и на Швейка, и на Василия Тёркина, и на сказочного русского солдата, который в огне не горит и в воде не тонет, и на Тиля Уленшпигеля. Я его не задумывал, как идиота. Просто он оказывался в идиотских ситуациях, в которых нормальный человек вполне может стать идиотом. А это наши, обычные советские ситуации.