Записки домового

«Записки домового. Рукопись без начала и без конца, найденная под голландскою печью во время перестройки» — сатирико-фантастическая короткая повесть Осипа Сенковского 1835 года.

Цитаты

Я думаю, что с тех пор, как люди умирают от медицины, никто ещё не испытывал такой печальной участи. Уверенность в скором выздоровлении, которая в чахоточном усиливается обыкновенно по мере ослабления сил, поколебалась во мне в первый раз с того времени, как лютая болезнь приковала меня к постели; но к собственному моему удивлению, страшная мысль о необходимости расстаться с жизнию в то самое мгновение, когда дни мои так весело озарились лучами восходящего счастья, не произвела большого потрясения: она ударилась в мои чувства так глухо, так невнятно, как ударяет молоточек клавиша в опущенную струну, которая только зажужжит с неприятным бряцанием, без звона и эха, и опять погрузится в немоту.

— Вот уже четвёртое столетие, как я правлю должность главного чёрта журналистики и довёл этот грех до совершенства, а от его мрачности не получил ничего, кроме щелчков в нос, в награду. Ах, если б ты знал, что за поганое ремесло! с какими людьми приходится иметь дело! Вот и нынче провёл весь вечер в одном газетном вертепе, где курили и клеветали хуже, чем в аду. Я завернул туда, чтоб помочь состряпать маленький журнальный грешок: в нашем городе есть одна упавшая репутация, которая издаст новую книгу; решено было поднять её и поставить на ноги. Собралось человек тридцать её приятелей, все из литераторов. Когда я пришёл туда, они миром подымали её с земли, за уши, за руки, за ноги. Я присоединился к ним и взял её за нос. Мы дружно напрягли все силы; пыхтели, охали, мучились и ничего не сделали. Мы подложили колья и кольями хотели поднять её. Ни с места! Ну, любезнейший! ты не можешь себе представить, что значит упавшая литературная репутация. — «упавшей» литературной репутацией была в середине 30-х годов репутация А. С. Пушкина, упоминаемая новая книга, — видимо, аллюзия на журнальные намерения Пушкина и «Современник», который планировался как альманах

— Очень почтенный, честный грешник.

Сон <…> есть смерть тёплая, а смерть сон холодный. — вариант трюизма

На чёрной его ладони взвилось пламя, чрезвычайно тонкое, прозрачное, летучее, удивительной красоты: в одно мгновение ока оно переменяло все цвета, не останавливаясь ни на одном, что придавало ему самый блистательный и нежный отлив, которого ни с чем сравнить невозможно. — Как! это любовь? — вскричал изумлённый мертвец, хватая своей костяной лапою это чудесное пламя, которое в тот же миг исчезло. — Самая чистая любовь, — сказал чёрт, улыбаясь и посматривая ему в глазные впадины с любопытством, — Что, хороша штука?.. Мой колпак, сударь, лучшая химическая реторта в мире. Вы можете быть уверены, что это любовь: я выжал её из воздуха и очистил от всех посторонних газов. Любовь, милостивые государи, разлита в воздухе. Бубантес надел колпак на голову и встал с жаровника. Мы начали ходить по зале и рассуждать об этом пламени. Мертвецу никак не верилось, чтобы это была настоящая любовь, но чёрт говорил так убедительно, столько клялся своим хвостом, что, наконец, тот согласился с ним в возможности отделять это роскошное чувство от воздуха и продавать его в бутылках. Они рассчитали все прибыли от подобной фабрикации — покойный Ивам Иванович был при жизни большой спекулянт — и находили одно только неудобство в этой новой отрасли народной промышленности, что многие станут подделывать изделие и продавать ложную любовь в таких же бутылках, тем более что и теперь, без перегонки воздуха, поддельная любовь составляет весьма важную статью внутренней торговли, хотя и не показывается в статистических таблицах.

— Ах ты разбойник! — закричала наша гостья, с яростью бросаясь на бедного покойника, — так ты здесь? Научу я тебя вежливости! Я тебе докажу, голубчик, как должно обращаться с дамами… <…> нижняя челюсть была у ней оторвана и она носила её в руке. Это, разумеется, поставляло её в невозможность говорить. Чтобы произнести приветствие, которым она встретила Ивана Ивановича, она принуждена была взять эту нижнюю челюсть за концы обеими руками, приставить её к верхней и поддерживать у отверстий ушей. Когда она говорила или, точнее, ревела, её челюсти раздвигались так широко, как у крокодила, и смыкались так быстро, как ножницы в руке портного, производя при каждом слове страшное хлопанье костями и стук одних о другие, сухой, скрежетный, пронзительный. Прибавьте ещё при всяком движении трескучий стук костей остальной части остова, дряхлого, разбитого, не связанного по суставам. Ужаснее и отвратительнее этого я ничего не запомню по нашему сверхъестественному миру. — Ты мерзавец! ты мошенник, грубьян! — вопила она и вдруг, отняв от головы свою подвижную челюсть, замахнулась бить ею Ивана Ивановича.

Бубантес поправлял рукою свой галстух, сделанный из какой-то старой газеты.

Мертвецы стали вздыхать. Акулина Викентьевна страстно посматривала на бывшего своего злодея, который в самом деле мог бы понравиться всякой покойнице: он был, что называется, прекрасный скелет — большой — кости толстые и белые, как снег — ни одного изломанного ребра — осанка благородная и приветливая.

— Чурка! Чурочка! — воскликнул чёрт, бросаясь мне на шею. — Не сердись, мой Чурка! Я тебя смерть люблю! Я задушу тебя на своём сердце.

— Люди ничего не смыслят без чёрта. Мы им необходимее воздуха. <…> А я сегодня должен непременно быть ещё в Париже и в Лондоне: без меня там нет порядка…

— Любопытно было бы знать ход этого кладбищенского романа. — Что тут любопытного! — возразил я. — Лягут в могилу, да и будут целоваться.

Искры заброшены, и пожар в телах был неизбежен. Держись, брат ум!.. Или лучше спасайся заранее. Они долго смеялись в гостиной, что весьма естественно. То самое тайное воздушное пламя, которое в образе молнии раздробляет дуб и превращает дома в пепел, которое в магните сцепляет два куска мёртвого минерала, в живых существах связывает двое уст краснокалёным поцелуем — то самое пламя делает человека остроумным в первые минуты любовного опьянения. Впрочем, кислотвор производит то же действие. Рецепт для остроумия: возьми большой стеклянный колокол, посади под него глупца и нагони в воздух, заключенный в колоколе, лишнюю пропорцию кислотвора — глупец станет отпускать удивительные остроты. Я сам видел этот опыт, когда жил в Стокгольме за печкой у одного химика, и с тех пор гнушаюсь всяким остроумием. Производство его ничуть не мудренее приготовления газового лимонада и искусственной зельтерской воды. <…> Со всем тем я не отвергаю, что весьма было бы полезно посадить под такой колокол иную литературу и целый город, в котором есть много типографий.

— Пропади ты, проказник! — сказал я. — Посмотри, что ты наделал! Ты испортил мою добрую хозяйку. Это проклятое пламя, которое ты прилил в неё, делает в ней ужасные опустошения. — Да! — отвечал он, — кровь — удивительно горючее вещество. <…> Ну что ж такое? — отвечал Бубантес с презабавною беззаботливостью. — Велика беда! Я хотел сделать повесть для журнала.

О повести

• см. Вениамин Каверин, «Барон Брамбеус» (гл.III, 5), 1929, 1966

	… «Записки домового» породили целое направление в нашей прозе — исследование парадоксов общества глазами умершего. Достаточно вспомнить «Между жизнью и смертью» Апухтина, «Сон смешного человека» Достоевского, «Смерть Ивана Ильича» Толстого.
	— Юрий Медведев, «…И гений, парадоксов друг», 1990