Между жизнью и смертью

«Между жизнью и смертью» — мистический рассказ Алексея Апухтина 1892 года о реинкарнации. Имеет подзаголовок «фантастический рассказ».

Цитаты

Тело, повиновавшееся мне столько лет, теперь не моё, я несомненно умер, а между тем, я продолжаю видеть, слышать и понимать. Может быть, в мозгу жизнь продолжается дольше, но ведь мозг тоже тело. Это тело было похоже на квартиру, в которой я долго жил и с которой решился съехать. Все окна и двери открыты настежь, все вещи вывезены, все домашние вышли, и только хозяин застоялся перед выходом и бросает прощальный взгляд на ряд комнат, в которых прежде кипела жизнь и которые теперь дивят его своей пустотой.

Вся моя жизнь была целым рядом балов, и в этом заключается трагизм моего существования. Я любил деревню, чтение, охоту, любил тихую семейную жизнь, а между тем весь свой век провёл в свете, сначала в угоду своим родителям, потом в угоду жене.

Никакой болезни ещё не было, но я чувствовал, что меня «клонит к смерти», так же ясно, как чувствовал, бывало, что меня клонит ко сну. Обыкновенно с начала зимы мы с женой составляли план того, как мы будем проводить лето. На этот раз я ничего не мог придумать, картины лета не складывались; казалось, что вообще никакого лета не будет. Болезнь, между тем, не приходила: ей, как церемонной гостье, нужен был какой-нибудь предлог. И вот со всех сторон стали подкрадываться предлоги.

И вот началась та утомительная агония, которая сбила с толку стольких учёных мужей. Я то поправлялся, то заболевал с новой силой, то мучился, то переставал вовсе страдать, пока, наконец, не умер сегодня по всем правилам науки в тот самый день и час, которые мне были назначены для смерти с минуты рождения. Как добросовестный актёр, я доиграл свою роль, не прибавив, не убавив ни одного слова из того, что мне было предписано автором пьесы.

Воображение, словно курьер, скакавший впереди, докладывало мне обо всём, что я увижу.

Но что такое искусство? Понятия об искусстве так же условны, как понятия о добре и зле. Каждый век, каждая страна смотрят на добро и зло различно; что считается доблестью в одной стране, то в другой признаётся преступлением. К вопросу об искусстве, кроме этих различий времени и места, примешивается ещё бесконечное разнообразие индивидуальных вкусов. <…> И мне кажется, что нет такого бедняка, такого дикаря, в которых не вспыхивало бы подчас чувство красоты, только их художественное понимание иное. Весьма вероятно, что деревенские мужики, усевшиеся в тёплый весенний вечер на траве вокруг доморощенного балалаечника или гитариста, наслаждаются не менее профессоров консерватории, слушающих в душной зале фуги Баха.

О, только бы жить! Я хочу видеть, как солнце опускается за горой, и синее небо покрывается яркими звёздами, как на зеркальной поверхности моря появляются белые барашки, и целые скалы волн разбиваются друг о друга под голос неожиданной бури. Я хочу броситься в челнок навстречу этой буре, хочу скакать на бешеной тройке по снежной степи, хочу идти с кинжалами на разъярённого медведя, хочу испытать все тревоги и все мелочи жизни. <…> О, только бы жить! Только бы иметь возможность дохнуть земным воздухом и произнести одно человеческое слово, только бы крикнуть, крикнуть!.. <…> И вдруг я вскрикнул, всей грудью, изо всей силы вскрикнул. Безумная радость охватила меня при этом крике, но звук моего голоса поразил меня. Это не был мой обыкновенный голос: это был какой-то слабый, тщедушный крик. Я раскрыл глаза; яркий свет морозного ясного утра едва не ослепил меня. Я находился в комнате Настасьи. Софья Францевна держала меня на руках. Настасья лежала на кровати, вся красная, обложенная подушками, и тяжело дышала. <…> А меня выкупали в корыте, спеленали и уложили в люльку. Я немедленно заснул, как странник, уставший после долгого утомительного пути, и во время этого сна забыл всё, что происходило со мной до этой минуты. Через несколько часов я проснулся существом беспомощным, бессмысленным и хилым, обречённым на непрерывное страдание. Я вступал в новую жизнь… — конец

О рассказе

Рассказ Апухтина написан под сильнейшим воздействием Достоевского. Здесь отправная точка — та сцена в «Сне смешного человека», где герой как бы ослеплен, онемел и лежит «на чем-то твердом», ничего не видит и не может сделать ни малейшего движения. Этот приём позволил Апухтину создать злую сатиру на светское общество, перемежающуюся тонко прописанными картинами природы, деревенской жизни, философскими размышлениями. «Между жизнью и смертью» уже обрисовывает в будущем «Смерть Ивана Ильича» Льва Толстого в реалистической прозе и лучшие рассказы Рэя Бредбери — в фантастической.

— Юрий Медведев, «На границе грядущего с беспредельным…», 1986