За пределами истории

«За пределами истории. За миллионы лет» — научная повесть М. И. Михайлова о доисторических людях, написанная в 1863—65 годах, впервые опубликована в 1869-м.

Цитаты

Глава первая

Один ребёнок набил себе рот какой-то невкусной травой, выплёвывает её и громко ревёт. Из пещерной отдушины, выходящей на лужайку, выглянула шершавая голова. Женщина это или мужчина? По лицу не вдруг разберёшь. Впрочем, вероятно женщина: лицо не так заросло волосами. <…> Вот она высунулась по пояс. Уцепившись за ветку, она выскочила совсем, крикнул что-то резко и громко, и ребёнок перестал реветь. Она подбежала к группе детей, взяла его на руки, села на выдавшийся из зелени камень, вытащила пальцем изо рта у ребёнка набитую в него траву и приложила его губы к своей налившейся груди. Он принялся сосать так громко и вкусно, что ещё два-три товарища его из тех, что ползали на четвереньках, начали хныкать и кричать. Один, попроворнее других, подполз к женщине, уцепился обеими ручонками за её ногу и стал лезть к ней на колени к другому, незанятому соску. Она кричала на него, но не шевелила ногой, с которой назойливый мальчуган то и дело сваливался в траву.

Но как ни громок был этот хохот, ему казалось, видно, всё-таки мало. Переставши качаться, взобрался он на самую макушку высокой пальмы, раза три глубоко вдохнул всею грудью воздух и вдруг гаркнул во весь голос. Эхо раскатилось по горам. Ласточки, залеплявшие своими клейкими гнездами отвесные скалы южного берега, вспорхнули тучей. Так громко и внезапно отдался молодецкий голос в их глухой утесистой бухте. На этот крик отозвались из разных мест и другие звучные голоса…

В молодости смутное любопытство тянуло его иногда побродить и в тех местах. Он забирался далеко, но и там всё то же: еда не лучше. Сидеть в одном положении ему, однако ж, надоедало. Он то улаживался на корточках, то вытягивал ноги, то немного поджимал их и наконец улегся на спине. Из травы виднелось только его темное брюхо, точно круглая насыпь большого муравейника.

Давно в утробе земли горело потаённое пламя; давно вздыхала она тяжко и глубоко своими высокими грудями, горячими горами; давно слышались её глухие стоны, как будто страшная боль раздирала её недра. Часто, как из глубоких, смертельных ран, текла из неё огненная кровь, запекаясь камнем в долинах между горами. И настал страшный день. Море стало клокотать и дымиться, на его свист и шипенье отвечали глухие стоны и протяжные вопли из глубины земли. Все волны слились в пенистый водоворот, разлетаясь тучами брызг. Разинулось чёрное жерло посреди него, и пламенный столб взлетел до самого неба. Солнце померкло, и дрогнула земля от края до края. Грудь её растреснулась, — из неисчислимых ран её хлынула пламенная кровь её сердца. Чёрные тучи загромоздили небо. В них грохотал гром: грохотал он и в море и на земле. Чёрный дождь полился из туч, завыл ураган. Море хлестало в тучи своими чёрными волнами; земля вскидывала к ним багровые потоки огня; тучи метали и в море и в землю свои огненные пращи и стрелы. Казалось, вся жизнь погибает на земле. Разверзались огненные бездны, и с треском проваливались в них горы. Из морской пучины выдвигались каменные громады. Море со свистом или шипеньем и воем рвалось залить землю. Долго длилась эта скорбная ночь. В её громах и бурях не было слышно воя и воплей ужаса, какими оглашало землю все живое, видя идущую гибель или погибая. Но море, небо и земля кончили свою битву. Каждый взял свою добычу. Небо разбило своими стрелами горный оплот, мешавший свободно ходить его солнцу. Море захватило в свою жадную пасть клочок цветущей земли. Земля вдвинула свои жёсткие скалы в его влажное лоно. И всё утихло, утихло и усмирилось.

Глава вторая

Он дал имя морю, потому что оно страшно своими приливами; но у него нет ещё имени небу. Потом он, может быть, назовет его неподвижным морем. У него есть название тигру — и нет названия солнцу. Когда-нибудь солнце превратится в его воображении и слове в небесного тигра.

Первые люди, решившиеся пролезть в чёрную узкую пасть подземных коридоров были Бартами и Ливингстонами этих неведомых мест. Были и менее счастливые исследователи. Немало их задохлось от удушливых газов, наполнявших некоторые из пещер, или погибло в провалах, или потонуло в тине подземных ключей. Но у них не было ещё имён, и о них не оставалось памяти, как о первых «жертвах науки». — вариант распространённой мысли

Сколько десятков тысячелетий пар заставлял подпрыгивать и подниматься крышку над котлом с кипящей водой, прежде чем человек обратил внимание на это явление как на указание нового средства для своего благосостояния!

Прежде вырвать из рук другого какой-нибудь надкушенный им плод — было только шуткою. Стоило протянуть руку, чтобы сорвать другой, — и ссориться было не из-за чего. Теперь это стало иначе. Первые зачатки собственности, хотя и не прочной, уже появились. И собственность принадлежала только сильным. Забота данной минуты слишком поглощала всё внимание, и люди не делали ещё запасов. Надобны были опыты долгого повального голода, чтобы заставить их приберечь часть сегодняшней пищи на завтра.

Море принесло и оставило на берегу полусгнивший пень, весь окутанный цепкими и крепкими, как струны, стеблями какого-то вьющегося морского растения. При отливе пень упёрся своими острыми и широкими корнями в вязкий песок, и волны не унесли его обратно. В путанице оплетавших его веток засело, как в сети, много рыбы и другой морской живности. Эту добычу открыл один из туземцев и завладел ею, пока другие, посильнее, не заметили нового удобного места ловли и не оттеснили его от его открытия. Пень стал самым привлекательным пунктом на берегу. Каждый раз после отлива к нему теснились с жадностью. В лесу довольно лоз. Самый случай учит их сплести из них первую вершу. Они умеют завязывать узел из двух веток. Это искусство появилось между ними ещё в ту пору, когда они ещё не умели различать себя от орангутангов. От узла нетрудно перейти и к связыванию трёх-четырёх веток вместе. Но нет, для них ещё и это трудно. Мысль о верше придёт им в голову разве тогда только, когда волны станут подмывать пень и он станет покачиваться, грозя уплыть назад в море. <…> Как бы то ни было, первая верша изобретена, и прибрежное население превратилось в рыбаков. Шаги от какого-нибудь изобретения к его новым применениям, конечно, легче, чем самое изобретение. Но искать усовершенствований и новых применений может заставить только опять-таки какая-нибудь неудача, нужда или же столь могущественный для этих людей случай. Эти потребности и нужды, эти случаи превратят сплетённую из лоз вершу в залитое глиною ведро, которое не будет пропускать сквозь себя воду; это ведро, плавая на поверхности воды, подаст и первую мысль о жалкой ладье. Острая раковина будет первым ножом, круглая и полая — первой чашкой. И между каждым из этих простых открытий будут проходить столетия, пока эти люди дойдут и до тех жалких успехов, на каких мы застали прибрежных жителей Австралии.

Крики в пещере усиливаются. Скорее поднимай камень! Это лев гонится за кем-то. Но только что громадный камень зашевелился быстрее в их руках, топот раздался у самого входа в пещеру, и между движущимся камнем и верхним сводом, как стрела вскочила в пещеру дикая коза. В одно мгновение камень захлопнул вход… и в пещере стало совсем черно. <…> С такими же криками изумления и отчасти удовольствия все бросились к, козе. Её невидно было в потемках; но они тотчас, же ощупали её на полу. Она лежала, вытянув ноги, и дышала тяжело. Поднялся оживлённый говор, что делать с этою добычей, которая досталась им сама собою: задушить ли её теперь же, или оставить до утра? Все были сыты и, покричав ещё немного, полегли спать. Коза продолжала неподвижно лежать между ними. Мало-помалу усталость и испуг её сменились тоже спокойным сном. <…> Перед утром <…> один из грудных ребят проснулся и стал кричать и плакать. Его голос услыхала, мать. Ночью ребёнок далеко откатился от её бока, и она слышала голос его почти по самой середине пещеры. Ей не хотелось ни вставать, ни открывать глаза. Грудь её давно уже начинала скудеть молоком, — и теперь она не чувствовала в ней той тяжести, которая заставляет мать так быстро подниматься утром с постели, и давать свой сосок плачущему ребёнку. Вместо того чтобы встать и угомонить плач дитяти, женщина лениво закинула за голову свои руки и потянулась, не открывая глаз. Ребёнок на минуту притих, потом опять закричал тем умоляющим голосом, каким обыкновенно просил груди, — потом опять притих, и матери послышалось, что губы её ребёнка как будто ухватили что-то и сосут с великим наслаждением. С быстрым любопытством привстала она с своей лиственной постели, и окинула глазами пещеру, ища, где её дитя. <…> Ребёнок лежал около козы, смирно оставшейся на том самом месте, на котором она упала вечером. Грудь её была так полна молоком, что оно капля за каплей срывалось с её сосков. Ребёнок ухватился губами за один из них и с жадностью глотал молоко, почти не шевеля губами: рот его беспрестанно переполнялся, и молоко белыми струями текло по его чёрным надувшимся щекам. Крик удивления вырвался у матери. Коза, лежавшая на боку, вздрогнула, подняла уши; но ребёнок продолжал так усердно освобождать её от молока, что она опять успокоилась. Все начали уже просыпаться в пещере. Мать ребёнка тотчас же обратила внимание всех на невиданное зрелище, — и все с любопытством окружили козу. <…> Коза глядела на окружавших её людей кроткими и покорными глазами, будто умоляя не делать ей зла, пощадить её за то, что она накормила маленького человека тем молоком, которого уже не будут есть её козлята, разорванные львом. Убьют ли, чтобы потом разорвать на части и съесть её сырое мясо, или же пощадят её эти люди? Может быть, эта женщина, которой уже тяжело кормить своего ребёнка грудью, уговорит остальных приберечь её для него. Может быть, кто-нибудь полюбопытствует узнать вкус козьего молока, надавит его из соска себе в ладонь, попробует его, и оно понравится. Может быть, это будет первый опыт доенья. Но если её пощадят и она как-нибудь вырвется и убежит? Тогда счастливый случай хорошего обеда пропал даром. Запереть её в пещере, когда все соберутся уходить, — дать ей корму. Потом она так привыкнет, что не будет и уходить далеко, — будет возвращаться домой на ночлег. Он безопасен. Придёт для неё пора любви, — и её голос приведёт к пещере самцов. Из них, может быть, ни один не захочет остаться тут; но зато у козы будут малютки. Они вырастут уже вместе с детьми людей, — они станут смотреть на них не пугливыми, а умными и благородными глазами.

Глава третья

И постепенно, медленно, из века в век, из поколения в поколение, все эти плодоносные склоны заселятся людьми. Если бы начертить все их дороги, вышел бы, вероятно, узор, похожий на тот, который рисует своими нитями паук в выбранном им углу.

Первые обманчивые признаки зрелости, которые являются здесь так рано у женщины, не проходят незамеченными. Толпа мужчин тотчас начинает следить за новым предметом страсти, и, бессильная для борьбы, девочка, как назвали бы мы, достаётся по большей части наиболее сильному из претендентов. С этого уже времени начинается покорение женщины. Она постоянно то носит детей, то кормит. Промежутков нет. И мужчина начинает сознавать и выказывать преимущество своей физической силы, и женщина видит поневоле необходимость подчинения. Первым поводом к одежде будет, может быть, служить желанье отделываться хоть немного долее от этого подчинения, попадать хоть немного позже в властительные руки мужчины. Мы и теперь видим у диких, которые почти не знают одежды, что женщина носит пояс, от которого идёт повязка спереди назад. Этот пояс был вначале, верно, просто лозою какой-нибудь лианы, эта повязка — листьями. Ева этих рас изобрела себе лиственную одежду не из стыдливости, а из чувства страха, из чувства самосохранения. Но скоро ли стала оберегать и охранять её эта одежда? Не вдруг притупила она чутьё мужчин.

Победитель оторвёт одну из лап тигра и станет носить её за своим поясом. По этому ордену, к которому принадлежит он один, все будут знать его. Борьба с могучим зверем оставила ему и другую отметку, ещё более прочную. <…> когти тигра провели слишком глубоко три параллельных черты на его правой щеке. Шрам от них никогда не исчезнет и ясно виден на тёмной коже. Бывали и прежде люди со следами такой борьбы с сильным неприятелем на своём лице; но эти следы были памятью их слабости, их бессилия совладеть со зверем. У этого человека эти раны знак его победы. Щека его обезображена; но он гордится и хвастается этим безобразием, как особенною красотой. От этого шрама он получает имя, и под этим именем знают его все. Когда говорят о нём, говорят в то же время о следах тигровых когтей на его правой щеке. Блеск его славы падает и на его семью. Жёны начинают гордиться не меньше мужа. Они хотят и себе придумать отличие. Может быть, им придёт в голову привесить себе на уши на нити какого-нибудь растения по зубу тигра, убитого их мужем и господином. Это отличит их от всех других женщин и возбудит в них не столько уважения, сколько зависти. Но как сделать чтобы и на детях видно было, чьи они, дети. Подражая отцу, мальчики играют уже в тигров и охотников и царапают друг друга. Пусть и у них, будут такие же отметы, как у отца. И вот у всех детей мужеского пола являются на правой щеке три искусственно проведённых и растравленных, потом заживлённых шрама. Теперь уже нельзя смешать их с детьми других людей. На них переносится имя их отца. Это имя уже не умрёт; пока не вымрет весь род победителя. Дети его, выросши и породивши детей, отметят и их наследственным гербом на щеке. Имя их станет именем господствующего рода; может быть, оно будет в их языке синонимом верховной власти; <…> может быть, оно станет национальным именем всего племени, в котором были такие герои.

Глава четвёртая

… пока надо беречь, как драгоценность, огонь, посланный с неба. У каждого почти шатра устраивается костёр. Окраины его загораживаются камнями, чтобы ветер не разносил дров и пламени, чтобы угли могли одеться золой и спокойно тлеть под нею. Эти очаги становятся алтарями, и пламя хранится в них с таким же религиозным благоговением, как хранился огонь Весты. Только особенный случай может погасить его. Но люди уже научены опытом. Погасив по неосторожности огонь, разведённый так же, они должны были долго ждать новой грозы. И хранение огня поневоле стало религиозным обрядом. Если бы кто захотел его нарушить и мог погасить его вновь, все, как один человек, бросились бы на этого преступника и растерзали его. Это была бы и месть за преступление и жертва оскорбленному божеству. Так, вероятно, начинались все эти религии, в которых играло главную роль поклонение огню. Пусть будет открыто, что огонь можно производить и проще, не дожидаясь, чтобы он снизошёл с неба, — старая вера уже останется. Фантазия и мысль могут обобщить частную пользу — найти связь костра, горящего в кочевой палатке, с солнцем, — и они не ошибутся. Но вместо простого физического закона, который выводим мы, они создадут целую фантастическую теорию, из которой выйдет с течением веков какая-нибудь Зент-Авеста.

На этой ступени культуры героизм есть мудрость, мудрость — героизм.

О повести

	… это первая в мировой литературе пассеистическая (обращённая в прошлое) утопия, изображающая первобытного человека.
	— Юрий Медведев, «На границе грядущего с беспредельным…», 1986

Утопия Михайлова не случайно названа «За пределами истории». И не случайно написана перед самой смертью. Картины идиллического быта перволюдей — своеобразная форма протеста мыслителя против ужасов крепостничества, против барского гнёта, уродующего всё живое, против олигархии, истребляющей всякое инакомыслие. Вышвырнутый за пределы культурной ойкумены, Михайлов на воображаемой «машине времени» унёсся в обитель земного рая — и не пожелал оттуда возвращаться. А современникам показалось, что он просто покинул белый свет.

— Юрий Медведев, «И озаренье — бездны на краю…», 1997