За стеклом (Мерль)

«За стеклом» (фр. Derrière la vitre) — роман Робера Мерля 1970 года о назревании майских событий 1968 года во Франции.

Цитаты

В развитом индустриальном обществе, где необходимо подстёгивать спрос, <…> публике прививают ненасытную жажду нового. Это заразительно, наше сознание привыкает к мистике потребления, разлитой в атмосфере, и страсть ко всякого рода новомодным штучкам всё сильнее охватывает даже области, которые, подобно искусству и литературе, не имеют прямого отношения к техническому прогрессу. Тут мода проявляется с тем большим деспотизмом и непререкаемостью, что она ещё произвольней. От романа, например, новая вера <…> требует ломки повествования, ликвидации фабулы, уничтожения персонажей. В конечном итоге автор ставит под сомнение себя самого и самоистребляется. — предисловие

Есть — это, в сущности, одерживать победу: на пищу бросаешься, её берёшь силой, поглощаешь. — часть первая, III

… cреда прирастает к коже, как панцирь к черепахе. — часть первая, IV

Грязь как философия жизни и метод протеста. Ты перестаёшь мыться, и устои буржуазного общества, потрясённого этим до основания, начинают шататься. — часть пятая, II

Усталость, в сущности, нередко своего рода пассивное сопротивление все возрастающему бремени ответственности. — часть десятая, I

— С 1:45 объявляется перерыв Революции на сон. — часть одиннадцатая

Часть вторая

… лучший способ что-нибудь скрыть — доверительность, откровенность и как можно больше деталей. — II

В сущности, о профе можно судить ещё до того, как он откроет рот, по манере, с какой он слушает студента, плавающего перед ним. Есть профы важные, сидят, точно в суде председательствуют. Дурно воспитанный проф разваливается в своём кресле, зевая от скуки, глядит в потолок и ковыряет в носу. Проф-комедиант не перестаёт улыбаться с тонким видом, гримасничает, поднимает брови. Проф-псих и крикун то и дело что-то яростно записывает, но потом почти не говорит, не обобщает. Существует даже проф-охальник, который разглядывает сидящую с ним рядом студентку, точно она продажная девка или он сам — сеньор, располагающий правом первой ночи… — IV

— Стоит сказать «я», ложь тут как тут. Стоит заговорить о себе, начинаются истолкования. — IV

Часть третья

Мои выходки папу только смешат. Что я ни скажу, он от меня в восторге. Движение протеста, согласен, он сам рад выблевать всю эту буржуазию. «Ты её выблёвываешь, папа, но ты сам внутри неё». Он воздевает руки к небу: «Но ведь и ты тоже! Что поделаешь, мой мальчик, посоветуй, как из неё выбраться, если ты внутри? Не так-то это просто». И тут он прав. Она въелась в тебя, эта буржуазия, отпустит тебя на волю, а потом, хоп! рванёт, как понадобится, узду и втянет обратно. Она всё втягивает в себя, даже движение протеста! — II

И вообще, разве в Нантере имеет какое-нибудь значение, что вы учитесь на одном Факе? Да и сам Нантер для студента — пустое место. Кто из нас осматривал мэрию, церковь, познакомился хотя бы с одним из 40000 нантерских рабочих, хотя бы с одним алжирцем из 10000, живущих в бидонвилях? Все эти миры существуют бок о бок, но не сообщаются один с другим. <…> три замкнутых мира, никаких контактов. Нантер, бидонвили, Фак. Три соседствующих гетто, и Фак худшее из них. В бидонвилях люди по крайней мере друг друга знают, друг другу помогают, они несчастны сообща. А здесь — полная изоляция, чудовищная обезличенность. Никто ни для кого не существует. Сколько нас сейчас здесь, в галерее? Восемь тысяч? Десять? Мы чужие друг другу, как пассажиры на вокзале, вот именно: Нантерский фак это и есть вокзал! Неописуемая толкучка! Пришвартуешься на час в аудитории — там двести, триста, пятьсот человек, занимаешь место рядом с кем-то совершенно незнакомым, всякий раз другим. А где-то далеко, далеко, на возвышении — микро, из которого вылетают слова, за микро — человек, который жестикулирует. Проходит час, все встают, спускаются по ступеням, толкаются в дверях аудитории, разбегаются в разные стороны, и конец. Безвыходное одиночество, каждый замкнут в своём Я, в своих жалких личных проблемах, ох, какой ужас, это просто невыносимо, ненавижу этот Нантер! Эти индустриальные казармы, этот кишащий муравейник, гигантизм аудиторий. И больше всего этот коридор — кафкианский коридор, нечеловеческий, нескончаемый. — III

Часть четвёртая

Kак все поверхностные люди, она просто влюблена в слово «глубина».

— Пока ты промывал мозги активистке, я почувствовал, что затяжелел стишком. <…> — Не вижу следов беременности. — Я разродился, — сказал Менестрель со стыдливой миной. — Вот дитя. Он вытащил из кармана бумажку. Это была листовка, ему сунули её у входа в рест, и он использовал оборотную сторону. Просто поразительно, сколько листовок потреблял Нантер. — Прочесть? — А сколько в нём строк, в твоём стихе? — Восемь. — Тогда давай. — Ах ты ревизионистская контрреволюционная сволочь, — сказал Менестрель, — если ты предпочитаешь короткие стихи, почему ты читаешь Арагона? — А я его не читаю. — Какой позор! Члена ЦК!

Часть девятая

Фременкур нащупал в глубине кармана связку ключей: три от квартиры, четыре от машины, пять от Фака, итого двенадцать. Вот он современный человек: тюремщик собственной жизни. Грустный мир, цивилизация затворов. Даже в гробу тебя заколачивают и завинчивают. — I

Студенты прозвали гигантский прозрачный холл «аквариумом» и с двенадцати до двух любили сидеть там, греясь на нормандском солнышке, — они липли гроздьями к стеклу, точно пчёлы в экспериментальном улье. <…> это — символ их положения. Они изъяты из реальной действительности, помещены в стеклянную клетку и глядят из неё на город. В аквариуме было светло и уютно, от больших радиаторов по обеим сторонам исполинских стёкол шло мягкое тепло. Солнце, если оно появлялось, тоже грело. Студенты были там, за стеклом, под опекой и охраной, их вскармливали, подобно тепличным растениям, не естественными продуктами, а гранулированными удобрениями, их ограждали от слишком резкого ветра, они дышали кондиционированным воздухом, оранжерейным теплом, они вызревали в соответствии с планом, в предписанные сроки, и в конце их либо принимали, либо отбрасывали. Отбрасывали их в случае провала без всякой пощады, как яблоки, не достигшие стандартного размера. — I

— Пока что, — сказал Божё, — нужно бы порекомендовать революционерам в зале Совета, чтобы они не слишком шумели. Не возьмёте ли вы это на себя? <…> он [сам] ощутил невольный комизм в поручении, которое дал германисту: Революцию просили не шуметь. Впрочем, в этот вечер параллельный ход событий, никак не связанных одно с другим, рождал у него ощущение абсурда. На восьмом этаже студенты символически захватили власть, рассевшись в креслах бонз. На шестом — одинокий человек боролся со смертью. А на первом множество студентов и немало профессоров, ведать не ведавших о собственном ниспровержении, приобщались совместно к культу классической музыки. — II

Длинный бородач, всклокоченный и грязный, растянулся во весь свой рост на полу, загораживая проход студентам, которые разыскивали свободные кресла. <…> — Я трус, развратник и бездельник. Короче, — он поднял вверх правую руку, — законченный образчик homo sapiens. Ногти на руке были длинные, чёрные, сама она — красная и грязная. — Послушай, чувак, — сказал Давид, — я снова спрашиваю, что ты тут делаешь на полу? Бородач с важностью взглянул на него. <…> — Я свидетельствую, что человек не создан для прямостояния. Давид расхохотался. — А тебя не раздражает жизнь на уровне ступней? Бородач снова поднял правую руку. — Знай, — изрёк он нравоучительно, — ступни человека стоят его головы, а голова стоит зада, и обратно. — III

Перевод

Л. А. Зонина, 1972

О романе

	Спать или не спать — у них как быть или не быть.
	— Андре Вюрмсер, рецензия, 1970

Именно потому, что автор не ставил себе целью вынести студенческому движению ту или иную априорную оценку, а пытался передать его дух, его настрой, противоречивый и парадоксальный, роман «За стеклом» даёт больше для понимания этого феномена, чем многие сугубо научные исследования. <…> Мерль как художник философствующего склада склонен к символике — неявной, подспудной, но тем более значимой. <…> Майские и последующие события показали, что современный капитализм не застрахован от острых и неожиданных политических кризисов. И мы ещё услышим о героях Робера Мерля.

— Евгений Амбарцумов, «Как разбивается стекло и почему был написан этот роман», 1972