Кощей бессмертный (Былина старого времени)

«Кощей бессмертный (Былина старого времени)» — сатирико-исторический роман Александра Вельтмана с элементами сказки, впервые изданный в 1833 году.

Цитаты

Часть первая

С лишком за четыре столетия до настоящего времени, в Княжестве Киевском, в селе Облазне, за овинами, на лугу, взрослые ребята играли в чехорду. — Матри, матри, Вась! — вскричал один из наездников, рыжий молодец; надулся, размахнул руками, раскачался, бросился вперёд, как испуганный телёнок, и — скок через восемь перегнутых в дугу спин. — А! на девятой сел! — вози! — раздался голос из-за забора. Этот голос был знаком нашим наездникам. Все выправились и сняли шапки перед баричем. — Ну! ты, Ионка, — колесница, ты, Юрка, — конь! — вскричал он и длинным арапником вытянул коня вдоль спины, а другим ударом смазал колесы у колесницы. Ион и Юрка зачесали голову, стиснули ясные очи, развесили губы; крупные слёзы брызнули как из родника. Барич не смотрел на их прискорбие. Юрку взнуздал он длинной тесьмой, которую всегда носил с собою, на всякий случай, вместо вожжей, вместо своры и вместо узды; выправил её, вскочил на спину Иона, хлопнул бичом по воздуху, свистнул, гаркнул: «На дыбы! катись!» — и отправился вдоль по селению. Крестьяне кланялись в землю баричу, будущему своему господину-милостивцу. Это обстоятельство осталось бы, верно, в забвении, подобно многим, по наружности ничтожным, а в сущности важным обстоятельствам, на которые История не обращает своего заботливого внимания, если б я не последовал исступленной моде писать Романы и не подражал <…> всем древним, средним и новым романистам. Бедный читатель! Кто не пользовался твоею слабостью, твоей доверчивостью! Кто не водил тебя по терниям слога, по развалинам предмета, по могилам смысла, по пучине несообразностей? — I (начало)

Пестун Тир был немного туп от природы. Минерва никогда не решилась бы принять на себя его наружности, если б боги брали такое же участие в героях русских, как и в греческих. Однако же Тир умел постигать все изречения, волю и приказы милостивых господ своих. Смиренно внимал он словам их, стоя почтительно у дверей. Восклицания: «Так, государь, родной отец, так, вот-те бог, так! Так, государыня, боярыня, матушка, вестимо так!» — дали об уме его выгодное мнение, и Тира определили из дворовых сторожей в дядьки к юному баричу. — II

Помнит он в Божнице, на высоком стояле, огромного истукана, которого называли Световичем; <…> приходящим в храм воспрещалось дышать под казнью сожжения на костре за осквернение храма нечистым дыханием; и потому все поклонники идола, вбегая в храм и прикоснувшись устами к подножию истукана, торопились выйти, чтобы не быть жертвою его. — III

Воины 72 князей <…> пали под стенами Новгорода, а Олег Пута, стременной суздальского воеводы Бориса Жидиславича, взят в плен. — А за что? — вскричал вдруг Олег. — За то ли, что в Киеве хромому старику я спас костыли? Что малому ребёнку выручил два сосца его из рук воев? Что старой бабе отстоял припечку? Что мой меч урубил шею сопелку Половецкой чаровнице? — IV

На дороге между Новгородом и Владимиром, извилистой и неровной, как жизнь человеческая, с ним ничего особенного не случилось. … не с кем было Ивору померять сил своих, переломить копья и потручать саблею. <…> Иногда только встречал он на пути своём чёрные избушки на курьих ножках, но в них жила не Баба-Яга, а отчинные люди князей и бояр. — VIII

… Кара-юли торжественно кончил родословную земного шара, почерпнутую, вероятно, из прозрачного источника христианских преданий, но смешанную с нечистым кумысом монгольских грубых понятий. — XIII

Быстрою тенью пронеслась Мильца мимо всех к перилам и вдруг исчезла с площадки. Под скалою раздался шум, похожий на бег лани сквозь чащу леса, этот шум краток: рога скоро сцепятся с ветвями и остановят порыв её. — Мильца! — вскричал Младень. <…> — Под скалою! <…> Принесите же разбитый череп Мильцы! Я напьюсь из него! — Любила она! — сказал один из гайдуков. <…> Все обратили глаза на пространный бук, стоящий над самою вершиной скалы и окружённый частым ивняком. — А, птаха! на чужое гнездо села! С трудом взобрались гайдуки на крутизну. <…> Дикий виноградник, как сеть зверолова, растянулся по ветвям бука, как паутина, переплёл длинные свои нити, унизанные огромными листьями. В эту-то висевшую над пропастью колыбель, как будто устроенную нарочно для принятия новорождённого, упала Мильца и лежала без памяти, как сонное дитя, опутанное пеленою. <…> — Жива! жива Мильца! — вскричал Младень и обнял её. <…> — Своими черными очами ты подрезала крылья мои, Мильца! — XXIII

Часть вторая

Новый предок барича, героя повести, как говорит летописец, родился в самое неблагодарное время для повествования. Время чародеев, ворожей, вещунов, звездочётов и кудесников рушилось с проявлением святой веры. А время богатырей и витязей также прошло в вечность с появлением татар. — III

Итак, читатель, верно, помнит, как наш барич Ива Олелькович ехал по селу Облазне верхом на крестьянине Юрке с сукроем медовика в одной руке, с вожжами и бичом в другой. Всё село дивилось ему и кланялось; деревенские ребятишки высыпали на улицу и в подражанье баричу также взнуздывали и седлали друг друга; работники забывали свои костыги, топоры, жигала, струги, скобели; женщины бросали сечки, ухваты, сковороды и горшки; красные девушки свои веретены и прялки; старики и старухи оставляли обыкновенный свой приют: печь, палати и голбец; все торопились смотреть на барича; кокошники и гладенькие головки красных девушек то высовывались, то прятались в волоковых окнах, смотря по приближению и отдалению предмета их любопытства и страха. <…> Ива имел все свойства древних богатырей. Он недаром слышал от Лазаря-конюха сказку про богатыря Усму, который одним ударом палицы губил по сту тысяч душ, ломал руки и ноги всем, кто с ним в бой вступал, бил наповал встречных и поперечных. Ива был грозным подражателем богатыря Усмы. От него никому не было прохода; с словами: «О о о о о! нечистого духа слыхом не слыхать, видом не видать, вдруг нечистый дух проявился на родной Руси!» — Ива внезапно наскакивал из-за угла на прохожих слуг, на челядь и поселян, на телят, на гусей, на свиней, на овец и, по его выражению, гвоздил здоровым кулаком. <…> Последнюю материнскую власть над собою он сбросил решительностью своею — идти за тридевять земель, в тридесятое царство, искать себе жену Царевну, у которой во лбу светлый месяц, в косе вплетены ясные звёзды, вместо глаз многоцветные камни, на ланитах румяная заря, у которой тело как пух лебединый, душа жемчужная, в жилках переливается разноцветный бисер, а одежда вся из золота. Напрасно уверяла его родительница, что это небылица в лицах; пестуну своему Тиру, и конюху Лазарю-сказочнику, и мамке Иловне верил он больше всех; а они сказали ему, что это правда крещеная. С трудом удержала матушка стремление его к подвигам богатырским и к славе обещанием не мешать ему вести жизнь богатырскую хоть в своем родном селении. С этих пор Ива стал для всего села как немилость божия: кого за руку — руку выломит, кого за ногу — ногу вывернет, кого за голову — голова на сторону, и стало всё село сухоруких, хромоногих, кривошеих думу думать: <…> как сбыть с себя лихую беду неминучую. — VI

Часть третья

Во время сильных впечатлений хотя и забываются голод и жажда, но Лазарь был памятен от природы и, сверх того, не был мнителен; ему и в мысль не пришло, что голова Бабы-Яги может обратиться в горшок каши, туловище в котёл со щами, ноги в ложки, а руки в уполовник. Очень довольный своей находкою, он уже читает молитву перед трапезой… — II

Недалеко уже было до села, как вдруг поднялся в селе жестокий трезвон. <…> — Повидь, то набат! народ в смуте; бабы и девки крик подняли, бегут к погосту. Боярин, то вражья сила идёт! Ива оправился на седле. <…> Где вражья сила? с которой стороны? Но вражьей силы видом не видать; только в селе час от часу более гудят колокола, а народ стекается к церкви. На паперти стояло несколько седых старцев, опиравшихся на батоги; женщины отделились, и окружённые мужики стали в ряд, как пред судилищем; слышны были вопли их; видно было, как снимали они с себя одежду, обнажались и потупленные взоры их стыдились и людей, и божьего света. Вдруг раздался между ними ужасный визг и поднялся общий шум и крик. Одну из женщин, обнажённую, все прочие повлекли за волосы, поставили в плуг, привязали косами к оглоблям и с исступлёнными восклицаниями, ударяя её лозами и поясами, погнали вон из селения. Несчастная была молода и прекрасна; пораженная ужасом, но полная жизни и силы, казалось, что без всякого напряжения повезла она плуг в обход селения. Скоро, однако же, силы её истощились, и удары посыпались на неё; но, изнеможенная, она влекла ещё плуг. Прорезываемая полоса земли валилась на сторону и орошалась кровью, которая струилась по белому телу бедной женщины. Покуда женщины совершали ужасный обход, старцы и все мужики собрались на берегу реки и ожидали приближения их. Между тем Ива Олелькович спустился уже с горы и подскакал к толпе селян; неожиданное появление витязя на белом коне поразило их, все поклонились ему в ноги, коснувшись челом до земли. Удатный витязь, не сделав ещё вопроса, ожидал уже ответа и, по обыкновению, серчал за молчание. Догадливый Лазарь не допустил барича своего выйти из себя и спросил громким молодецким голосом: для чего они жёнами, а не волами и конями землю пашут? — Родной-ста отец богатырь! — отвечал, приподнявшись, один из старцев, Тиун селения, лет за сто от роду. — То не баба и не девица, то бесова ведьма с хоботом, жена посадского Яна, спозналась она с нечистою силою-ста да и пьёт кровь хрестиянскую, морит православных без милосердия. Мы межу-собу и умыслили: чему на миру народ мрёт наповал, валится тый, аки сухой лист с дерева? И смекнули межу-собу: демонский-де дух в селе; и собрали всех жён и девиц на погост; вот-ста, повидим, у поганой Яновны хобот в две пяди; и указала нам, честной богатырь, осударь, вещая Симовна: запречи Яновну в плуг, да прорезать землю вкруг села, да камык-ста ю к горлу, да и в воду; тем-де, бает, и спасение от повальной смерти. Получив подобный отчет от сельского Тиуна и видя всю законность дела, Ива Олелькович готов уже был отправиться далее <…>. — Словно баба простая прикинулась! — рассуждал вслух Лазарь, смотря на несчастную жертву предрассудка. — Какая-ста простая! неспроста уродилась, всем красам краса, око не дозрит иной такой: невидаль! Стыдно моя-вить, а весь хрестьянский мир смутила: зрак — звезда денница, лоно словно пуховое изголовье, бела словно кипень, румяная словно багр червленица! — VII

— … когда государь Ива Олелькович в белый свет народился, то народился он под великою, светлою звездою-планидой, велик ростом и умом не детским и с зубами большими. И не возмогла воскормить его родная матушка молоком материнским; и водили к нему кормилок со всей волости; ни одну не принял, искусал всем сосцы, исцарапал, изорвал всем лица, губил всех без милости. Вот и послала родная его матушка, Мина Ольговна, клич кликать, звать кормилицу из дальной земли; и пришла кормилка из страны Узовской. «В три дни, говорит, воспою, воскормлю его; расти ему не по годам, а по часам, быть ему богатырём могучим, сильным, храбрым витязем; готовьте ему не пелены, <…> а шлем золотой с орлиным яловцем, броню железную, меч-кладенец, лук разрывчатый, палицу дубовую, саженную кременными зазубринами. Да ищите ему невесту красную, не полюбится, уйдёт он от вас, искать девицу во лбу светлый месяц, на ланитах утренняя заря, уста — багрец, русая коса в три поприща…» <…> И стал Ива Олелькович сосать сосец бабы-кудесницы. На первый день пососал, полез по лавкам, по столам и на печь; на другой день пососал, полез вон из избы, на голубятню, на высокие деревья; на третий день пососал, полез в драку с дворового челядью. И вырос он в три дни, господи упаси, велик! А голос у него всё младенческий: не говорит, не бает и есть не попросит путём: «Дай-де, мама, мне каши», всё воет, да вопит, да рёвом ревёт. Вот, на четвёртый день от рождения, рассерчал он, что каша была горяча и язык обожгла; схватился вопить, заголосил на весь божий мир; что ни подай в утеху, всё ломит, да рвёт, да швыряет. «Принесите ему, — говорит кормилка-кудесница, — железную броню; авось поутихнет». Принесли, и, вестимо, унялся, надел на себя кольчугу да шлем, привесил меч к бедру и пустился в широкое поле. Да без благословения родительского не далеко ушёл: верно, не видал, что без пути, без дороги не ходят. Слушать послушать: где плачет младенец? Сбежались люди, глядят, а барич в болоте. Насилу вытащили… — XIII

О романе

О «Кощее бессмертном» нельзя говорить, как о явлении обыкновенном. Это явление редкое, чудное, фантастическое и вместе верное истине. <…> Это уже перестаёт быть чтением для вас, когда вы переселяетесь в очарованную область Кощея: это какое-то видение, которому верите вы, потому что видите его своими глазами. Автор имел право назвать его не романом, хотя сочинение его имеет всю форму романа, не сказкой, хотя всё очарование сказки находится в нём, и не былью, потому что не было того происшествия, о котором повествует он, хотя и не могло бы оно быть иначе, если б случилось. В общности этого произведения условия Искусства выполнены превосходно, и, вместе с тем, оно до такой степени оригинально, до того не походит ни на один из всех явившихся доныне романов Русских, что может означать совсем особый род. <…> Русь, истинная древняя Русь, оживлена тут фантазиею Сказки Русской.

— Николай Полевой, рецензия, 1833

	… удачный опыт употребления старинных русских сказок, преданий, поверий, поговорок и других обломков любезной старины. В сём романе есть прекраснейшие эпизоды, но в целом нет ни внутренней, ни наружной связи, и герой романа, пошлый дурак, не может возбудить участия.
	— Николай Греч, «Письмо в Париж, к Якову Николаевичу Толстому», 6 декабря 1833

	Самое лучшее произведение г. Вельтмана есть «Кощей Бессмертный»: из него видно, что он глубоко изучил старинную Русь в летописях и сказках и как поэт понял её своим чувством. Это ряд очаровательных картин, на которые нельзя довольно налюбоваться.
	— Виссарион Белинский, «Литературные мечтания», декабрь 1834

	Вот период до Ярослава — это период сказочный и полусказочный. Г-н Вельтман первый намекнул, как должна пользоваться им фантазия поэта.
	— Виссарион Белинский, рецензия на «Ледяной дом» и «Басурмана» И. Лажечникова, декабрь 1838

	Лучшие его творения, каковы: Кощей бессмертный и Странник, богаты всею роскошью народной фантазии, не знающей никаких законов, предписываемых наукою.
	— Виктор Аскоченский

	Сквозь смешной облик Ивы Олельковича просвечивает другое — серьёзное, полное философского смысла лицо. Образ Ивы двоится, становится лукавым и обманчивым, — не уловишь: смешное тут или серьёзное, фантастика или реальность, мистика или мистификация.
	— Валериан Переверзев

Уже само обращение к истокам народного миросозерцания, к русскому фольклору, требовало от литератора немалой смелости. <…> Не только сама народная поэзия, но и сочинения, написанные по её мотивам, вызывали протест официозной критики. <…> Беспощадная ирония Вельтмана явилась ответом на это барское высокомерие критики и части читающей публики. Но иронизировал Вельтман не над читателем, не над критиком, а над охранительно-дворянским взглядом на русскую историю в целом, начиная с источников официозных исторических сочинений и кончая выводами историографов, подобными заявлению H. M. Карамзина, что «история народа принадлежит царю». <…> «Былина» Вельтмана о русской жизни показала далёкую от идеализации «бессмертную» фигуру барина. Автор при этом не мог не смеяться над источниками, использующимися исключительно для «барской» истории. Он стремился воссоздать реальную духовную жизнь <…>. Он увидел, между прочим, и связь летописания с фольклором. <…> Многочисленные примечания к «Кощею бессмертному» и «Светославичу, вражьему питомцу» <…> были призваны не только разъяснить вплетённые в ткань произведений древне-славянские понятия, слова и выражения, но и закрепить авторские находки и гипотезы в сознании читателя. <…> Романы основаны на глубоком знании русской истории <…>. Проблемы исторической науки, увиденные как проблемы национальной истории и культуры, питали корни авторских замыслов и во многом определили, видимо, сам характер повествования. Романы должны были не только развлекать и воспитывать, но и стимулировать интерес общества к древней истории Отечества, и они выполняют свою задачу.

— Андрей Богданов, «Александр Вельтман — писатель-историк»